– В Ванвре… Нужно ли идти туда?
– Бесполезно! Это очень далеко.
– Г-н Людовик, г-н Людовик, она дышит! – вскричала Шант-Лиля.
– Уверена ли ты в этом, дочь моя?
– Я терла ей грудь теплой салфеткой и почувствовала, что грудь приподнялась… Г-н Людовик, она приподнимает к голове свою руку!
– Хорошо, – сказал Людовик, – мы, по крайней мере, спасем одного из двух! Унесите ее поскорее отсюда, чтобы она не увидела, что ее возлюбленный умер.
– В ее комнату, в ее комнату, – сказала Нанетта.
– Да, в ее комнату. Вы откроете там все окна и разведете хороший огонь. Ступайте, ступайте!
Женщины унесли Кармелиту.
Начинало рассветать.
– Ты знаешь, что нужно делать, Шант-Лиля? – вскричал Людовик вслед группе девушек, уносивших Кармелиту.
– Нет, скажите что?
– Ничего, кроме того, что ты делала до сих пор.
– Но если она спросит, что сделалось с ее возлюбленным?
– Скорее всего, она будет в состоянии говорить не раньше, чем через час, а рассудок не вернется к ней раньше, чем через два или три часа.
– А тогда?..
– Тогда уже я буду около нее.
И он опять принялся за молодого человека со сверхъестественным упорством врача, преследующего жизнь даже в объятиях смерти.
X. Вокруг постели Кармелиты и у постели Коломбо
В девять часов утра карета, в которой ехали Жакаль, Сальватор и Жан Робер, остановилась у дверей дома, в котором произошли ужасные события, только что рассказанные нами.
Три другие кареты стояли уже у этой двери: фиакр, маленькая карета буржуа и большая карета с гербами.
– Они все три уже здесь, – прошептал Сальватор. Жакаль обменялся тихо несколькими словами с господи ном, одетым в черное, который стоял у дверей.
Этот человек, одетый в черное, сел на лошадь, привязанную в нескольких шагах от кабачка, и поскакал галопом.
– Я забочусь о вашем школьном учителе, – сказал Жакаль Сальватору и Жану Роберу.
Сальватор безмолвно поблагодарил его кивком головы и вошел в сени.
Едва сделал он шага три, как собака, лежавшая на площадке первого этажа, перескакивая через ступени, бросилась к нему и положила обе свои лапы к нему на плечи.
– Да, моя собака, да, Роланд, она здесь, я знаю… Ступай, показывай дорогу, Роланд.
Собака поднялась по лестнице и остановилась перед дверью комнаты Кармелиты.
Жакаль, как человек, имеющий право проникать всю ду, отворил дверь и вошел в сопровождении Сальватора и Жана Робера.
Глубоко поэтическая картина представилась глазам полицейского и двух молодых людей.
Около постели, на которой лежала Кармелита, еще оцепеневшая, но уже вне опасности, стояли на коленях и молились три молодые девушки одних лет, но равные по красоте, одеты они были так же, как и Кармелита, то есть в особенный костюм, который мы опишем.
Это был костюм пансионерки Сен-Дени. Он состоял из черного платья тонкой саржи с широкой юбкой, закрытым лифом и белым воротником, рукава платья были широкие и висячие, как рукава монахинь; широкая шерстяная лента, обернутая вокруг плеч, стягивала талию, образуя на спине угол, нижний конец которого был на талии, а верхушка на плечах; этот пояс, шириною в ладонь, был из шерсти шести различных цветов: зеленой, фиолетовой, желтой, голубой, белой и светло-красной. Это был костюм полусветский, полумонашеский; светская женщина ни когда не оделась бы с такой суровой строгостью, а монашенка никогда не надела бы этого пояса, сверкающего всеми цветами радуги. Таков костюм пансионерок Сен-Дени, когда они поступают в высшие классы.
Жан Робер с первого взгляда узнал Фражолу и взглянул на Сальватора, чтоб указать ее; но тот уже видел ее, и даже был ею замечен; он приложил палец к губам, рекомендуя Жану Роберу молчать.
Вдруг два друга отступили, испуганные: им показа лось, что тело пошевелилось, а они не знали, что Карме лита была спасена Людовиком.
– А! – сказал Жакаль с равнодушным видом чело века, привыкшего к таким спектаклям, – значит, она не умерла?
– Нет, сударь, – отвечала самая высокая из девушек, превосходившая других как ростом, так и красотою.
Жан Робер повернулся: звуки этого голоса были ему знакомы.
Он узнал мадемуазель Регину де Ламот Гудан.
– А молодой человек? – спросил Жакаль.
– Еще надеются, – отвечала Регина, – около него находится молодой доктор.
В эту минуту дверь отворилась и, к большому удивлению Жана Робера и Сальватора, вошел Людовик.
Он сбросил свой маскарадный костюм и послал верхового привезти себе платье.
– Ну что? – спросили все голоса.
Людовик покачал головой.
– Монах около него, – сказал он, – мне же там больше нечего делать.
Затем, когда ему показали все еще безмолвную Кармелиту, глаза которой, когда они открывались, казалось, еще ничего не видели, он сказал:
– О! Бедное дитя! Оставьте ее в ее неведении: она вернется к жизни слишком рано!
– Господа, – сказал Жакаль Сальватору и Жану Роберу, – мы здесь только случайно и, я думаю, было бы хорошо оставить больную с ее подругами и доктором, составить наскоро протокол и отправиться в Версаль.
Жан Робер и Сальватор поклонились в знак согласия.
Фражола встала и подошла сказать несколько слов на ухо Сальватору, который ответил ей утвердительно наклоном головы.
После этого комиссионер и поэт вышли вместе с Жакалем.
Дверь в коридор была отворена, и сквозь оконные стекла флигеля видны были горящие свечи.
– Хотите вы покропить водой и помолиться над этим молодым телом? – спросил Сальватор поэта.
Жан Робер сделал знак согласия, и пока Жакаль, чтобы собраться с мыслями, набивал себе нос табаком, оба они направились к флигелю.
Коломбо лежал на своей постели; простыня, закрывавшая его с головой, позволяла видеть сквозь складки суровый облик, который смерть придает трупам.
Красивый монах-доминиканец сидел в изголовьи постели с раскрытой на коленях книгой, с закинутой назад головою, и, проливая тихие слезы, читал заупокойные молитвы.
Увидав молодых людей, входивших с опущенными, обнаженными головами, монах встал; взгляд его переходил по очереди с Жана Робера на Сальватора; но было очевидно, что оба эти лица были ему незнакомы.
Впечатление, которое произвел монах на Сальватора, было совершенно другое: увидав Доминика, молодой человек остановился и тихонько радостно вскрикнул.
При этом крике монах обернулся; но новый взгляд, брошенный им на Сальватора, сказал ему не более, чем первый, кроме невольного движения удивления, промелькнувшего, как молния, он остался спокоен.
Но Сальватор подошел к нему.
– Отец мой, – сказал он ему, – нисколько не подозревая этого, вы спасли жизнь человека, который стоит перед вами. Этот человек, который никогда не видел вас и не встречал с тех пор, чувствует к вам глубокую благодарность… Дайте мне вашу руку, отец мой!..
Монах протянул свою руку молодому человеку, который несмотря на попытку Доминика отдернуть ее, почти тельно поцеловал эту руку.
– Теперь, – начал Сальватор, – выслушайте меня, отец мой. Я не знаю, понадоблюсь ли я вам когда-нибудь; но клянусь именем всего, что существует святого, над трупом этого честного человека, который испустил последний вздох, клянусь вам, что жизнь, которой я вам обязан, принадлежит вам!
– Я принимаю вашу клятву, – отвечал серьезно монах, – хотя не знаю, как и когда оказал вам услугу, о ко торой вы говорите. Все люди – братья и созданы для того, чтобы помогать друг другу; когда вы мне понадобитесь, я приду к вам. Ваше имя и адрес?
Сальватор подошел к письменному столу Коломбо и написал имя и свой адрес на бумаге, которую передал монаху.
Доминиканец положил сложенную бумагу в карман, сел опять в изголовье Коломбо и продолжал свои молитвы.
Молодые люди взяли по очереди кропило, смоченное в святой воде, и окропили простыню, покрывавшую труп Коломбо; затем оба стали на колени в ногах постели и мысленно горячо читали молитвы.
Пока они молились, в комнату вошел человек, одетый в ливрею, указывавшую, что это лакей какого-нибудь богатого буржуазного дома.
– Сударь, – сказал он монаху, – я думаю, что я ищу именно вас.
– Что вы хотите от меня, друг мой! – спросил Доминик.
– Мой хозяин умирает, сударь, и так как священника в Ванвре нет дома, то он просит вас сделать милость прийти исповедовать его.
– Но, – отвечал Доминик, – я не чужой здесь. Молодой человек, около которого я молюсь, – друг мой, и я приехал сюда вследствие его письма, которое, к несчастью, слишком поздно пришло ко мне.
– Сударь, – возразил лакей, – я думаю, что хотя вы и не чужой здесь, но барину моему нужно, чтобы вы его напутствовали… Он очень, очень плох и г-н Пиллоу, хи рург, говорит, что ему нельзя терять времени.
Монах вздохнул и посмотрел на неподвижный труп, формы которого проступали сквозь простыню.
– Сударь, – продолжал лакей, – мой барин приказал мне, чтобы я умолял вас именем Бога, которого вы представляете, прийти к нему как можно скорее.
– Я бы, однако, очень не хотел оставлять это бедное тело, – сказал монах.
– Отец мой, – заметил Сальватор, – мне кажется, вы должны уделять ваши утешения живым прежде, чем ваши молитвы мертвым.
– Затем, – прибавил Жан Робер, – если вы хотите, чтобы кто-нибудь, сочувствующий великому несчастию, которое здесь случилось, оставался тут, я останусь.
– Сударь, – настаивал лакей, – что должен я сказать моему хозяину?
– Скажите ему, что я иду за вами, друг мой. Кого я должен спросить?
– Г-на Жерара. Первый встречный, которого вы спросите, укажет вам дом. Мой бедный хозяин…
– Ступайте, – сказал монах.
Лакей быстро ушел.
– Вы обещаете мне остаться здесь до моего возвращения? – спросил Доминик Жана Робера.
– Вы найдете меня там, где оставите, отец мой, – сказал поэт, – в ногах этой постели.
– И если у вас есть какие-нибудь дела или особенные поручения, – предложил Сальватор, – я постараюсь исполнить их как можно лучше.