Петрюс одиноко брел по дороге, усаженной четырьмя рядами деревьев, и, глядя на горизонт в стороне бульвара Инвалидов, любовался красками солнечного заката. Вдруг в конце аллеи появились две верховые фигуры, несшиеся, очевидно, наперегонки.
Петрюс посторонился, чтобы пропустить их; но как быстро ни пронеслись они мимо него, он все-таки успел рассмотреть их лица.
Девушка, созданная по образу Дианы-охотницы, была одета в амазонку цвета небеленого полотна. На голове у нее была серая шляпа, сзади которой развевалась зеленая вуаль. Во всей фигуре было нечто, напоминающее прекрасную Диану Вернон, созданную для всеобщего восторга воображением Вальтера Скотта, и чудную Эдмею, которую так неподражаемо изобразила Жорж Санд.
Гордая поза, в которой она сидела на своем резвом черном коне, и властная энергия, с которой она им управляла, с первого взгляда обнаруживали в ней искусную наездницу, а разговор, который она поддерживала со своим кавалером, несмотря на бешеный галоп, доказывал, что она и смела, и способна на большое самообладание.
Спутником ее был старик лет шестидесяти или шести десяти пяти, плотный, величавый, одетый в верховой костюм из зеленого сукна, в белые лосины и глянцевитые французские сапоги. На голове у него была большая черная войлочная шляпа, из-под которой развевались волосы, напоминающие своей стрижкой моду времен Дирек тории. Даже и не глядя на несколько разноцветных лен точек в петлицах его казакина, можно было с первого взгляда догадаться, к какому классу общества он принадлежал. Густые брови, жесткие усы, спускавшиеся ниже подбородка, и несколько резкое выражение лица обличали привычку повелевать, в нем сразу можно было при знать одно из тогдашних военных светил.
Они пронеслись мимо Петрюса, как легкое видение, и если бы через полчаса не возвратились снова, он мог бы остаться в уверенности, что видел призрак прекрасной средневековой владелицы замка, которая спешила об ратно в склеп своих предков в сопровождении отца или какого-нибудь престарелого паладина.
Петрюс вернулся домой и сел за работу; но работа – женщина ревнивая и не допускает человека до себя, если он подходит к ней с челом, еще пылающим от лобзаний соперницы.
На этот раз соперницей работы являлась встреча Петрюса с незнакомкой амазонкой, его мечты о ней.
Напрасно брался он за палитру, напрасно, стоя перед мольбертом, заставлял себя водить кистью по полотну, – образ прекрасной амазонки стоял перед ним неизменно, туманил мозг, застилал глаза, опускал руку.
Почти целый час продолжалась эта борьба с прекрасным видением, но наконец, он пересилил себя и принялся работать. Можно было подумать, что он победил, но, в сущности, он остался побежденным.
На полотне, перед которым он стоял, был изображен раненый, распростертый на песке рыцарь-крестоносец. Над ним сострадательно склонилась арабская красавица. Поодаль – группа черных невольников, которые, видимо, удивлены тем, что она, вместо того, чтобы злорадно добить неверного пса, приподняла его голову и послала раба за водой. Фигура рабыни со шлемом рыцаря в руке виднеется на втором плане у фонтана, осененного тремя пальмами.
Эта картина показалась Петрюсу аллегорией его жизни. Ведь и сам он был тоже рыцарем, раненным в тяжкой житейской борьбе, а каждый художник – своего рода крестоносец, совершающий тяжкий поход в Иерусалим искусства. А эта незнакомая амазонка, только что встреченная им, – разве не была она похожа на прекрасную фею, которую зовут Надеждой и которая появляется из своего водяного грота каждый раз, как труд превышает силы человека, и брызгает с концов своих чудных пальцев и вьющихся волос, как Венера – Афродита, животворной росой на чело утомленного путника.
Это уподобление показалось ему до того живым и верным, что он схватил нож и в несколько мгновений уничтожил головы девушки и крестоносца, а вместо них нарисовал себя и амазонку.
После этого он не видел прекрасную амазонку целых четыре месяца и даже не искал встречи с нею. Но тот случай, который свел с нею в мае, устроил так, что он встретил ее в январе в одно пасмурное, снежное утро.
Она ехала в закрытой коляске и была одета во все черное. Возле нее сидела какая-то старуха и, по-видимому, спала.
Карета направилась с бульвара Инвалидов в аллею Обсерватории, затем возвратилась обратно и несколько раз проехала таким образом туда и назад.
Наконец на углу бульвара Инвалидов и улицы Плюмэ она исчезла окончательно.
Петрюс понял, что предмет его мечтаний живет именно там.
В одно утро он закутался в большой плащ и стал под воротами одного из домов улицы Плюмэ, чтобы дождаться возвращения знакомого экипажа, который только что пронесся мимо него.
Около часу пополудни карета остановилась перед тем самым отелем, расположение которого Петрюс описывал в предыдущей главе с такой точностью.
Следовательно, говоря, что адрес Ламот Гуданов известен всем и каждому, современный Ван Дейк солгал самым наглым образом, потому что не прошло еще месяца с тех пор, как сам он даже не подозревал о существовании этого отеля.
Едва ли стоит говорить о той радости, которую до ставило молодому художнику посещение феи. Он давно уже был от нее в безумном восторге, но она все казалась ему чем-то неземным, неосязаемым. Теперь он знал ее, говорил с нею, ему предстояло провести в ее обществе много часов.
Не подлежит сомнению, что, будь старуха, приезжавшая с нею, слепа и глуха, Петрюс слетал бы в мастерскую и принес бы молодой княгине целые десятки уже совершенно готовых или еще неоконченных портретов, потому что уже целые шесть месяцев все женские фигуры на его картинах поражали сходством с красавицей Региной де Ламот Гудан.
Часть V
I. Старая, но вечно новая история
Петрюс по возвращении в свою мастерскую посмотрел сперва с радостью, потом с досадой на натянутые холсты, на одном из которых он недавно окончил портрет дочери маршала Ламот Гудана. После осмотра, продолжавшегося минут десять, он показался ему так плох в сравнении с оригиналом, что он готов был уничтожить его. К счастью, появление Жана Робера помешало ему привести это намерение в исполнение.
Жан Робер был слишком хороший наблюдатель, чтобы не заметить, что в жизни его друга произошло нечто новое, необычайное. Но он был человек скромный, не любивший напрашиваться на откровенность, и, чувствуя себя лишним, хотел тотчас же удалиться.
Молодые люди, по крайней мере благовоспитанные, редко говорят между собой о своей любви: любящее сердце предпочитает тайну и даже самого близкого друга неохотно вводит в свои укромные углы.
И Жан Робер под предлогом какой-то вымышленной необходимости простился и вышел, оставив друга размышлять в одиночестве над его душевным состоянием. Каково было это состояние, Жан Робер не знал, но что ему было до того: он угадал по улыбке, глазам, по молчаливой рассеянности, что оно у его друга было хорошее.
Петрюс, оставшись в мастерской, провел один из тех дней, воспоминание о которых вызывает даже в преклонные годы радостный трепет.
С этого дня сон, ласкающий всякое юное сердце, особенно сердца натур художественных, – любовь женщины, одаренной красотой, величием и молодостью, – этот сон осуществился для него.
Вечером он сел за фортепиано. Петрюс, как и все художники, обожал музыку. Рука его не могла раскрыть на полотне всех оттенков душевных волнений. Только музыка, с ее чарующими звуками, могла ответить на страстный зов души молодого человека.
Было уже поздно, когда он решился лечь и заснул.
Однако было бы ошибкой сказать, что он заснул: хотя глаза его и были закрыты, но он бодрствовал вплоть до утра. Именно бодрствовал, потому что какой-то тайный голос в нем не переставал повторять имя Регины.
На другой день он вышел из дома в девять часов утра, несмотря на то, что свидание было назначено в двенадцать. Он просто не был в состоянии оставаться на одном месте и провел три часа, отделявшие его от назначенного времени, в прогулке около отеля маршала.
Отель Ламот Гудана, построенный, как мы уже говорили, на улице Плюме (теперь – Удино), состоял из обширного корпуса, расположенного между двором и садом; в глубине этого сада возвышался павильон, заключавший в себе столовую, зал и будуар. Весь он был закрыт гигантской оранжереей, сквозь стекла которой виднелись, как в цветочных заведениях Парижа, как в ботаническом саду Брюсселя или оранжереях знаменитого садовода Ван Гутта, тысячи экзотических растений, листья которых, то широкие и короткие, то тонкие и длинные, принадлежали к разновидностям, не известным ни северу, ни западу.
Этот павильон, окруженный деревьями, был виден только с одной стороны – с юга: совершенно чистое место, свободное от высоких каштанов и кудрявых лип, давало возможность обозревать его сквозь ограду.
В будуаре этого павильона, – наполовину мастерской, наполовину оранжерее, – Регина ждала художника. Правда, не с таким страстным нетерпением, с каким ждал этого свидания он, но, тем не менее, с известным любопытством.
Петрюс явился в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Он всегда придерживался того правила строгой точности, которую Людовик XIV назвал «вежливостью королей».
Переступив порог этого прелестного павильона, он был поражен и очарован.
Открывшийся его взору вид представлял пленительное зрелище для такого человека, каким был Петрюс. Самое живое воображение не могло быть полнее этой роскошной действительности. Тут были собраны все чудеса искусства, все роскошнейшие произведения земли: под исполинскими папоротниками Южной Америки притаилась статуя из розового мрамора двух влюбленных, застывших в целомудренном объятии, – «Амура и Психеи» Кановы, меж листьев пальмы виднелись наяды с распущенными волосами – Клодиона.
Здесь были размещены до двадцати бюстов знаменитостей семнадцатого и восемнадцатого веков вперемежку со статуями из флорентийской бронзы учителей средних веков; под розовидными растениями Европы, под магнолиями Северной Америки – грации Германа Пилона, нимфы Жана Гужона, Амуры Жана Болонь – этой знаменитости, которую отняла у нас Италия; наконец, до сотни образцовых произведений из камня, дерева, мрамора, бронзы, расположенных в систематическом порядке в этом чудном цветущем лесу.