– О, сколько вы должны были пережить, чтобы прийти к этому безотрадному заключению, дядя…
– О, нет, друг мой, я чувствую только голод.
– Господин генерал, на стол подано, – сказал Франц с выражением лица настолько блаженным, насколько оно может быть таковым у капрала, с которого сняли крест и галуны.
– Пойдем, – сказал генерал, беря под руку племянника, – за обедом мы возобновим этот разговор, и, может быть, общество покажется мне в ином свете… О! Я понимаю революцию, вызываемую голодом!
VII. Продолжение разговора
Дядя и племянник под руку вошли в столовую. Генерал опирался на руку Петрюса со всей тяжестью человека, которого с трудом держат ноги. Он уселся в свое кресло и знаком показал племяннику на место против себя.
Генерал начал с того, что при полнейшем молчании принялся уничтожать раковый суп, одну тарелку за другой. Потом налил себе стакан мадеры, выпил его медленно, смакуя, налил другой и затем передал бутылку племяннику, приглашая его последовать своему примеру.
Петрюс тоже налил себе стакан и выпил залпом, что, видимо, оскорбило его дядю, относившегося с каким-то благоговением к этой важной составной части хорошего обеда.
– Франц, – сказал генерал, – подай господину Петрюсу бутылку марсалы: он все равно не поймет различия между ею и настоящей мадерой.
Очевидно, он сказал это с целью выказать полное презрение к племяннику как знатоку вин.
Петрюс безропотно перенес этот неприятный казус. Но генерал захотел еще раз испытать его. Только что была принесена бутылка старого лафита, в меру игристого; он налил себе стакан и, точно так же, как и мадеру, начал пробовать с видом человека, желающего вынести оценку качеству вина, и обратился к племяннику:
– Передай твой стакан.
Петрюс, занятый своими мыслями, подал обыкновенную рюмку.
– Не это, – вспылил генерал, – стакан для лафита, несчастный.
Петрюс передал требуемый стакан.
Наполнив стакан, генерал поставил его у самой его тарелки.
– Ну, пей же скорее!
Художнику и в голову не приходило, что эта поспешность имела целью не дать вину остыть и потерять аромат; он приписал беспокойство дяди тому, что он уже два блюда не запил вином.
Будучи послушным и чувствуя некоторое жжение в горле от индийского перца, служившего приправой к последнему, только что съеденному блюду, он перелил свое вино из маленького стаканчика в большой, разбавил его холодной водой и выпил опять-таки залпом.
– О, разбойник! – вскричал генерал.
– Что с вами, дядя? – спросил почти с испугом Петрюс.
– А то, что если бы твой отец, тоже разбойник, не делал постоянных рейсов по Ла-Маншу, я предположил бы, что он привез порядочный груз констанского вина из Капштадта или токайского с Черного моря и выкормил тебя на этом нектаре.
– Это для чего же?
– Для чего, несчастный! Я тебе наливаю самый высокий сорт лафита, заложенный в погребах Тюильри в 1812 году, – вино, стоящее двенадцать франков бутылка, а хорошо поданное и в меру согретое – не имеющее цены, а ты пьешь это вино с водой!
– Франц, – обратился он к капралу, – постарайся достать какого-нибудь самого дрянного вина и предложи его моему племяннику.
– Извините, дядя, – сказал Петрюс, – я был непозволительно рассеян.
– Это, по-твоему, вежливо?
– Это утонченно вежливо: я был рассеян, вернувшись мысленно к разговору, который мы только что вели.
– Льстец!
– Нет, честное слово, дядя… Вы говорили…
– Я теперь не знаю, что я говорил, но так как я был голоден, то, вероятно, говорил чушь.
– Вы говорили, что я не прав, избегая высшего общества.
– О, да… потому что, – ты, конечно, поймешь, дитя мое, – человек без имени, ничем не выдающийся, всегда нуждается в обществе, в поддержке. Поддержка дается опять-таки обществом, а общество вовсе не нуждается в таком человеке.
– Это, дядя, неоспоримая истина.
– Ну, есть и неоспоримые истины, которые все же оспаривались. Я сошлюсь на следующие примеры: разве у Колумба не оспаривали существование Америки, у Галилея – вращательное движение Земли, у Гервея – циркуляцию крови; разве верили доводам Жене о необходимости предохранительного оспопрививания или Фултону, открывшему могучую силу пара?
– Вы замечательный человек, дядя, – сказал Петрюс, очарованный горячей речью этого остроумного старика.
– Спасибо, племянник. Итак, я говорил тебе или, может быть, не говорил… Но это все равно, потому что я тебе теперь скажу… Я представил тебя Лидии де Маран, самой молоденькой, самой обворожительной женщине и к тому же пользующейся большим влиянием в настоящее время. Ты там был, конечно, только в тот день, когда я представлял тебя, на следующей неделе оставил свою карточку и более не возвращался, а у нее собирается самое отборное общество!
– О, дядя, скажите лучше – самое скверное. Она принимает всех, к ней идет всякий, точно в приемную министра.
– Милый мой племянник, я не раз заводил с мадам де Маран разговор о тебе: она находит лицо твое очень приятным, но ей не нравится твое обращение.
– Хотите, я посвящу вас в тайну вкусов госпожи де Маран?
– Посвяти.
– Ее муж купил картину – образец живописи, а она не успокоилась до тех пор, пока он не отдал ее назад автору, говоря, что этот предмет вовсе не ласкает взор.
– Я знаю эту картину, и она, действительно, не ласкает взора.
– Как будто и Святой Варфоломей – вещь забавная!
– Что же, я не хотел бы иметь Святого Варфоломея в моей столовой.
– И все-таки, дядя, постарайтесь приобрести его, хотя бы для того, чтобы подарить мне.
– Постараюсь, только с условием, что ты вернешься к г-же де Маран.
– Я начинал было интересоваться ею, а вы заставите меня ее возненавидеть.
– Каким образом?
– Принимать художника и видеть в нем только красивое лицо – плохая рекомендация для женщины!
– Ах, черт возьми, да чего же ты хочешь, чтоб она в тебе видела? Что такое, прежде всего, мадам де Маран? Всемогущая благодаря положению мужа, но нераскаявшаяся Магдалина. Станет она ценить искусство! Она видит молодого, красивого мужчину и смотрит на него, ведь ты тоже любуешься, видя красивую лошадь.
– Да. Но как бы хороша ни была лошадь, я предпочту ей фриз Фидия.
– Ну, а встретившись с молоденькой, хорошенькой женщиной, ты тоже способен променять ее на Фидия?
– Говоря откровенно, дядя…
– Не доканчивай, или ты мне больше не племянник! Г-жа де Маран совершенно права, а ты врешь; ты уж слишком артист, светскости же в тебе очень мало. Ты не замечаешь своих поступков, не следишь за собой, что можно простить только школьнику, а не человеку твоих лет и твоего имени.
– Вы забываете, дядя, что я ношу имя моего отца, а не ваше, и если можно строго порицать поступки потомка Юстиниана III, то к сыну морского разбойника, как вы зовете моего отца, можно относиться поснисходительнее. Мое имя Петрюс Гербель, дядя, а не виконт Гербель де Куртенэ.
– Это не оправдание, мой милый. Весь характер человека обрисовывается в поступи, манере держаться, подавать руку: министр ходит не так, как ходят его чиновники; в поступи кардинала и какого-нибудь аббата, хранителя печати, или простого нотариуса тоже есть разница. Разве ты хочешь походить на привратника или приказчика? Посмотри, например, на твой костюм, ведь он возмутительно плох. Портной твой не что иное, как осел!
– Но на меня шьет ваш же портной…
– Вот прекрасный ответ! Дай я тебе моего повара, как дал портного, и ты превратишь его в дрогиста[9] в какие-нибудь шесть месяцев. Прикажи позвать Смита…
– Этого я не могу сделать, дядя! Он и без того слишком часто навещает меня.
– Прекрасно. Значит, мы в долгу у нашего портного?
– Прикажете послать его к вам, когда он придет?
– Ты сейчас сам увидишь… Я советую тебе позвать портного и спросить, кто одевает твоего дядю? И если он ответит «я», – он бессовестный лгун; это все равно, если бы мой повар вздумал хвастаться, что он распоряжается на кухне! Если мое платье и хорошо, так потому, что я умею носить его. Посмотри на меня: ведь мне уже шестьдесят восемь лет. Старайся, чтоб все на тебе сидело красиво, свободно, и ты будешь прелестным молодым человеком, достойным имени Гербеля де Куртенэ.
– Но что побуждает вас так беспокоиться о моем внешнем виде? Уж не хотите ли вы превратить меня в истинного денди?
– Ты всегда впадаешь в крайности. Я вовсе не хочу сделать из тебя денди, а просто хочу, чтобы ты, мой племянник, был не только красивым, но и изящным молодым человеком. Подумай только, что всякий, знающий нас, при встрече скажет тому, кто нас не знает: «Видите этого молодого человека? Его дядя имеет шестьдесят тысяч годового дохода».
– О, дядя, кто же это говорит?
– Да все маменьки, имеющие дочек на выданье, милостивый государь.
– Прекрасно! А я-то вас пресерьезно слушал. Полно, дядя, вы просто эгоист. Вы хотите меня с рук сбыть, хотите женить.
– Ну так что же? Если бы и так?
– Я еще раз повторю ответ, слышанный вами сотню раз в продолжение этого года: нет и нет, дядя!
– Ах, боже мой! Да ты повторишь это «нет» сто, тысячу раз, десять тысяч раз и все-таки в один прекрасный день придешь и скажешь «да»!
Петрюс улыбнулся.
– Возможно, дядя, но воздайте мне должное, сознайтесь, что до сих пор я моему «нет» не изменил.
– Постой, ты такой же мошенник, как и твой отец. Я предвижу: в тот день, когда ты найдешь свою милую, ты наляжешь на моего секретаря! Ну, объясни, сделай милость, причину твоего упрямства, твоего намерения остаться мальчишкой? Ты, наконец, выведешь меня из терпения!
– Но зачем же вы-то остались этим мальчишкой?
– А потому, что я надеялся, что твой отец или ты продолжите фамилию Куртенэ! Я позаботился подыскать тебе жену, нашел девушку, умную и красивую, с пятьюстами тысячами в каждой руке, а ты смеешь отказываться от этой в высшей степени достойной особы. Но на кого же ты посягаешь? Уж не рассчитываешь ли получить руку королевы Саба?