Маркиза закусила губу.
– Ах, благодарю вас, – заговорила она, – вы мне напомнили действительную причину моего прихода – я совершенно позабыла, что пришла совсем по другому поводу.
Ни Петрюс, ни Регина не отвечали ей.
– Я пришла спросить у вас, – продолжала маркиза, обращаясь к молодому художнику, – спросить, скоро ли будет готов портрет графа Раппа?
Регина опустила голову. Из груди ее вылетел вздох, похожий на стон.
Петрюс слышал вопрос маркизы де ла Турнелль, видел движение Регины, но не понял значения ни того, ни другого.
– Однако, что же такого необыкновенного в моем вопросе? – проговорила маркиза, заметив молчание обоих молодых людей. – Я спрашиваю вас, господин Петрюс, подвигается ли портрет графа Раппа?
– Я, право, не понимаю, что именно угодно слышать от меня маркизе, – ответил Петрюс, в сердце которого начинало уже закрадываться смутное подозрение.
– Вы правы: я действительно не ясно выразилась. Я несколько преждевременно называю портрет Регины портретом графа Раппа, так как на самом деле портрет этот сделается собственностью графа Раппа только в тот день, когда мадемуазель Регина де Ламот Гудан станет графиней Рапп. Однако, принимая во внимание, что это будет не раньше как дней через десять или даже через неделю…
– Прошу извинения, маркиза, – страшно бледнея, начал Петрюс, – значит, портрет, который я пишу теперь, предназначается господину Раппу?
– Ну, разумеется, это будет главное украшение брачной комнаты.
При этих словах на лице художника отразилось такое бурное волнение, что маркиза, заметив это, сказала ему:
– Что с вами, господин живописец? Можно подумать, что вам сейчас сделается дурно.
И в самом деле Петрюс, стоявший неподвижно, с блуждающим взором, с каплями холодного пота на лбу, напоминал собой статую отчаяния.
Маркиза оглянулась потом на племянницу, желая обратить ее внимание на поразившую ее бледность молодого человека, но каково же было ее удивление, когда она увидела, что Регина была сама так же бледна, как будто один и тот же удар поразил и ее, и молодого художника.
Маркиза де ла Турнелль была женщина очень опытная.
Она тотчас же угадала все, что произошло между молодыми людьми, и, поглядывая поочередно то на того, то на другую, она повторяла сквозь зубы одно и то же многозначительное восклицание:
– Вот оно что! Вот оно что!..
И затем, взяв за руку Пчелку, – из опасения, как бы девочка, несмотря на свой возраст, не уразумела значения этого немого страдания молодых людей, она повела ее с собой, сказав Регине:
– Мне не о чем более спрашивать вас, милая племянница. Я узнала теперь все, что я хотела знать.
И она вышла.
Едва опустилась за нею портьера, как у художника вырвался крик…
– А!.. – заговорил он, вынимая из кармана маленький кинжал, который он имел обыкновение всегда носить с собой, – так этот портрет, над которым я работал с такой любовью, был для него, для графа Раппа, для этого низкого негодяя!.. Но этого не будет!.. Я могу быть жертвой его счастья, сообщником же его я никогда не буду!
И, всадив кинжал в полотно, он рассек его сверху донизу.
Регина слышала треск раздираемого полотна, и этот звук вызвал в ней такое ощущение, как будто не ее портрет, а она сама была поражена кинжалом, пронзившим ее сердце.
Вся еще мертвенно бледная, с закинутой назад головой, как будто лишенная сознания и воли, она нашла в себе еще столько силы, что протянула руку художнику.
– Благодарю, Петрюс! – произнесла она. – Именно так хотела я быть любимой.
Петрюс вне себя бросился к этой протянутой руке, осыпал ее безумно-пламенными поцелуями и бросился вон из павильона.
– Прощайте навек! – прокричал он.
Ответом ему были рыданья. Регина лишилась чувств.
Теперь мы оставим Регину де Ламот Гудан и Петрюса Гербеля в их отчаянии и перенесемся в Вену, – взглянуть, что происходило там вечером во вторник немецкой Масленицы 1827 года.
XIV. Бенефис сеньоры Розины Энгель
Во вторник на Масленицу 1827 года, около шести часов вечера, Вена представляла собой необыкновенное зрелище.
При виде густой толпы, наводнившей улицы, приезжему человеку трудно было догадаться, с какой целью спешит население Штаубентора, Леопольдштадта, Шоттентора и Мариягильфа, – всех городских предместий, направляясь к одному и тому же центру, которым служила, по-видимому, Дворцовая площадь.
Между тем публика спешила не ко дворцу. Правда, тысячи экипажей, украшенные гербами знаменитейших домов Германии, заполнили соседние с дворцом улицы, но городское население волновалось не по случаю тезоименитства императора, рождения, свадьбы, кончины, похорон, не по поводу победы или поражения.
Нет, вся эта толпа спешила в Императорский театр, где в этот вечер был назначен бенефис знаменитой танцовщицы Розины Энгель.
Европейская известность знаменитой танцовщицы, слава о ее красоте, таланте и о ее добродетельной жизни вполне оправдывали торопливость венской публики. Кроме того, ходили неопределенные слухи, будто это ее последнее представление в столице Австрии, так как она собирается в Россию, которая с этих пор уже начала отнимать у Западной Европы ее лучших артистов. Другие даже говорили, что она имеет серьезное и положительное намерение покинуть сцену, так как в скором времени вступает в брак с одним гессенским принцем.
Наконец, некоторые, надо сознаться, что их было меньшинство – утверждали, что она идет в монастырь.
Следовательно, было множество причин, объяснявших ту поспешность, с которой венское население стремилось к театру. И в самом деле, все торопились так, как обыкновенно сбегаются на какое-нибудь зрелище, которое больше уже не приведется посмотреть.
Между тем публика торопилась понапрасну: уже неделю тому назад все места были разобраны, и если бы в театральный зал можно было поместить еще тридцать тысяч человек, то и тогда в нем не осталось бы ни одного свободного места. Можно себе представить разочарование тех, кто приехал из Мейдлинга, Гитцинга, Баумгартена, Бригиттенау, Штадтау и с других городских окраин, за пять лье в окружности. Явившись сюда в полном туалете, не успев дома пообедать, они узнали, что свободных мест более нет.
Крик негодования и гнева вырвался из груди каждого при известии, что весь театр уже занят. Ропот, поднявшийся у Разводной площади, донесся до Пратера, и раздраженная толпа, по всей вероятности, произвела бы какой-нибудь уличный беспорядок, если бы в эту минуту подъехавшие придворные экипажи не остановились у театрального подъезда. Появление их было плотиной, заставившей бушующее море войти в свои берега.
Толпа – мы здесь главным образом разумеем австрийскую толпу – обыкновенно не злопамятна. Однако у нее всегда есть потребность покричать, и так как присутствие императорской фамилии помешало ей разразиться проклятиями, то она вознаградила себя криками: «Да здравствует император!» и, подобно Рюи Блазу – этому вечно живущему поэтическому образу, – удовольствовалась взамен спектакля созерцанием выхода из экипажей сперва Его Величества, а потом всех принцесс, герцогинь, эрцгерцогинь и придворных графинь.
Подобное зрелище, без всякого сомнения, очень занимательно. Тем не менее, мы предпочитаем ожидать прибытия знаменитых особ, составляющих предмет нашего внимания, сидя удобнейшим образом в кресле театра, куда наше звание драматурга, объявленное контролю, предоставляет нам свободный доступ и где в самых дверях огромное серебряное блюдо приглашает эту избранную публику внести свою лепту в пользу бенефициантки.
В обыкновенные дни зал Императорского венского театра не отличается особенным изяществом, но в этот вечер он имел поистине совершенно волшебный вид и напоминал собою внутренность арабского дворца, где игра сверкающих и переливающихся алмазов и жемчугов сливалась с благоуханием женщин и цветов. Всюду, куда ни посмотришь, одни белые лица и нежные плечи, среди которых не темнели резким пятном мрачные фигуры и темные костюмы мужчин. Это была масса распустившихся цветов, между которыми нигде не просвечивало черного древесного ствола. Можно было подумать, что какое-то воспроизводящее божество задумало собрать здесь все, что было прекрасного в старом мире, и образовать новый, волшебный.
В императорской ложе, находившейся около авансцены с правой стороны и состоявшей из трех частей, которые по желанию можно было соединить в одну или разъединить, сидели десять дам. Все они были молоды, белокуры и прекрасны, и все были одеты в одинаковые кружевные платья, их голову и грудь покрывали цветы, на которых, подобно каплям росы, сверкали бриллианты. Все эти десять дам или, лучше сказать, все эти десять молодых девиц, так как самой старшей было не более двадцати пяти лет, по своей молодости, по своей грации и красоте так были похожи друг на друга, что их можно было принять за десять сестер. Все они как бы олицетворяли собою первые весенние дни мая.
Напротив императорской ложи, т. е. с левой стороны, около авансцены, как бы во втором цветнике, красовались семь принцесс, семь вновь распустившихся цветов молодой баварской ветви.
Ложи, находившиеся рядом с императорской австрийской и королевской баварской, представляли собою целый геральдический лес, в котором перекрещивались генеалогические ветви всех княжеских гессенских древ.
Между тем публика обращала свое внимание главным образом не на австрийскую императорскую ложу, не на королевскую баварскую и не на ложи, вмещавшие в себя живую геральдику Германии; не игра бриллиантовых уборов, не благоухание цветочных венцов, не улыбки розовых губ очаровывали взоры и возбуждали чувство удивления и даже восторга, нет. Ложа, находящаяся посредине театра, напротив сцены, обыкновенно предназначалась для адъютантов императора, и всеобщее внимание приковывали сидевшие в ней два красивых иностранца.
И, в самом деле, пусть каждый представит себе человека с веером в руке, в белой кашемировой одежде, затканной золотом и жемчугами; вокруг его шеи – газовый шарф и отовсюду, как звезды из-за облаков, сверкают роскошнейшие драгоценные камни; на голове парчовая чалма, с которой ниспадают павлиньи перья из изумрудов, сияет прикрепленный надо лбом крупный бриллиант с голубиное яйцо. Это был красивый индус сорока пяти или сорока восьми лет с черными, как смоль, усами и бородой; по величественной осанке его можно было принять за независимого индийского князя или раджу Богхилькунда или Буделькунда, а по богатству наряда – за духа алмазных копей.