Я лежал там – нагой, растрепанный. Никто не пришел обнять меня. Никто не пришел утешить меня, успокоить. Да и кто мог – ведь папа давно умер.
Что ж, раз так, это пришлось делать самому. Я начал с дыхания. Я заставил себя сдержать его, прекратить судорожные всхлипы в медленные, размеренные вдохи. Тут на меня разом навалились страх, унижение. Больше всего мне хотелось забиться в щель и замуровать за собой вход. Я хотел превратиться в ничто.
Но в ничто я не превращался, мне было слишком больно – достаточно больно, достаточно страшно, чтобы ощущать себя очень даже живым.
Больше всего болели ожоги, но потом на меня резко – словно кто-то щелкнул выключателем – накатила волна тошноты. Руки говорили мне, что я лежу на полу, но остальная часть меня утверждала, будто меня сунули в какой-то гигантский гироскоп. Все тело зудело. Горло свело судорогой, словно обожженное чем-то горячим или едким. В общем, не могу сказать, чтобы мне слишком хотелось жить с этим.
Я проверил свои руки-ноги и обнаружил, что они на месте и годны к действию. В животе что-то бурлило и перекатывалось, и на мгновение схватило так сильно, что я съежился клубком, баюкая больное место.
Пот на моей обнаженной коже разом сделался ледяным. Грибы. Яд. От шести до восемнадцати часов. Ну, возможно, чуть больше.
Во рту у меня пересохло – знакомое ощущение. Я уже испытывал это раньше от вампирской слюны.
На минуту я затих. Я просто лежал без сил, страдая от жажды, тошноты и боли, свернувшись в клубок. Я бы расплакался снова, но у меня и на это не осталось сил. Я бы лежал, плакал и ждал бы смерти.
Вместо этого какой-то беспощадный голос у меня в голове заставил меня открыть глаза. Я колебался, трусил. Я не хотел открыть глаза и не увидеть ничего. Я не хотел оказаться в кромешной темноте. В темноте, полной окружающих меня шипящих тварей. Может, они и сейчас рядом, ждут, пока я проснусь, чтобы...
На мгновение меня захлестнула паника. Она и придала мне достаточно сил, чтобы вздрогнуть и привести себя в сидячее положение. Я сделал глубокий вдох и открыл глаза.
Я мог видеть. Свет бил мне в глаза сквозь тонкие линии, складывающиеся в прямоугольник – закрытую дверь. Мне пришлось на мгновение зажмуриться, чтобы глаза мои заново привыкли к свету.
Я с опаской огляделся по сторонам. Помещение, в котором я находился, было небольшим, футов двенадцать на двенадцать или чуть больше. Я лежал в углу. В воздухе стоял отвратительный запах. Мои тюремщики явно не церемонились, уложив меня прямо в лужу какой-то гадости; часть ее запеклась на моей коже. Рвота, предположил я. И с кровью. Ранние синдромы отравления грибами.
В полумраке маячили другие предметы. Груда тряпья в одном углу напоминала грязное белье. Несколько бельевых корзин. Стиральная машина и сушилка у дальней от двери стены.
И Жюстина, одетая не более моего, сидящая, съежившись, спиной к стене и глядящая на меня темными, лихорадочно-воспаленными глазами.
– Вы проснулись, – сказала Жюстина. – А я уж думала, вы больше не проснетесь.
Блестящая красавица, которую я видел на балу, куда-то исчезла. Волосы растрепались и испачкались. Бледное тело казалось худым, почти как у дистрофика, а руки и ноги, да и лицо, были перепачканы грязью.
Более всего нервировали меня ее глаза. Было в них что-то хищное, тревожащее. Я не стал задерживать на них свой взгляд. Даже в том паршивом состоянии, в каком я находился тогда, у меня хватило ума не заглядывать в них.
– Я не сумасшедшая, – сказала она резким, едва не срывающимся голосом. – Я знаю, что вы подумали.
Чтобы заговорить, мне пришлось откашляться, и это снова отозвалось острой болью в животе.
– Я подумал вовсе не это.
– Ну конечно, не это, – огрызнулась девушка. Она встала – грациозно, несмотря на грязь и худобу – и двинулась ко мне. – Я знаю, что вы подумали. Что вас заперли здесь с этой глупой маленькой шлюхой.
– Нет, – запротестовал я. – Я… вовсе не…
Она зашипела как кошка и полоснула ногтями по моему лицу, оставив на щеке три жгучих полосы. Я вскрикнул и отшатнулся, врезавшись затылком в стену.
– Я всегда сознаю, когда я такая, – сказала Жюстина. Она скользнула по мне равнодушным взглядом, резко развернулась на пятках и, отойдя от меня на несколько футов, потянулась и опустилась на четвереньки, глядя на меня все так же отсутствующе-равнодушно.
Мгновение я смотрел на нее, ощущая, как набухают горячей кровью царапины на щеке. Я потрогал их пальцем, и он окрасился красным. Я снова поднял взгляд на девушку и покачал головой.
– Простите меня, – сказал я. – Господи, что они с вами сделали?
– Это, – беззаботно ответила она, вытянув одну руку. Округлые, вспухшие ссадины темнели на ее запястье. – И это, – она повертела второй рукой с такими же отметинами. – И это, – она подобрала ногу, демонстрируя отметины на бедре. – Все хотели отведать. Что ж, они свое получили.
– Я не понимаю, – пробормотал я.
Она улыбнулась, блеснув зубами, от чего мне сделалось не по себе.
– Они ничего не делали. Я сама такая. Я всегда такая.
– Гм, – замялся я. – Вчера вечером вы такой не были.
– Вчера вечером! – фыркнула она. – Как минимум позавчера. Это потому, что он был там.
– Томас?
Ее нижняя губа дрогнула, словно она вот-вот заплачет.
– Да. Да, Томас. С ним я спокойнее. Понимаете, внутри меня все так и рвется наружу, как в больнице. Говорят, это самоконтроль. Я не контролирую себя так, как это делают другие. Это все гормоны, но от лекарств меня только тошнит. А от него – нет. Только устаю немного.
– Но…
Лицо ее снова потемнело.
– Заткнитесь, – бросила она. – Все «но» да «но»… Вы идиот, и вопросы у вас идиотские. Козел, который не хотел меня, когда я предлагала. И остальные тоже козлы – им бы все брать, брать, брать…
Я кивнул и не сказал ничего – очень уж она возбудилась. Возможно, с моей стороны это политически некорректно, но я так и видел огромную неоновую вывеску «ПСИХ», висящую у Жюстины над головой.
– О'кей, – сказал я наконец. – Вы… вы только поспокойнее, ладно?
Она испепелила меня взглядом, но замолчала. Потом нашла щель между стеной и стиральной машиной и забилась в нее. Там она принялась теребить свои волосы, не обращая на меня особенного внимания.
Я встал. Это было нелегко. Все вращалось вокруг меня. На полу я нашел пыльное полотенце и как мог стер с кожи хоть часть липкой грязи.
Я подошел к двери и подергал ее. Она была заперта накрепко. Я налег на нее всем телом, но это усилие отозвалось у меня в животе такой болью, что у меня побагровело в глазах, и я повалился обратно на пол. Меня стошнило прямо посереди комнаты, и я ощутил во рту вкус крови.
Некоторое время я лежал, обессилев. Возможно, даже вздремнул. Когда я снова открыл глаза, Жюстина держала в руках полотенце, пытаясь вытереть с меня грязь.
– Сколько… – с трудом выдавил я из себя. – Сколько я пробыл здесь?
Она пожала плечами, не поднимая глаз.
– Ну, некоторое время они с вами развлекались. Прямо здесь, за дверью. Я слышала, как они вас притащили. Как играли с вами – часа два, наверное. Потом они затащили вас сюда. Я спала. Просыпалась. Ну, может еще часов десять. Или меньше. Или больше. Не знаю.
Я стиснул живот рукой и поморщился.
– Ладно, – сказал я. – Нам надо выбраться отсюда.
Она невесело усмехнулась.
– Отсюда не выбраться. Это кладовка. Рождественские индюки не встают и не уходят.
Я тряхнул головой.
– Я… меня отравили. Если я не попаду в больницу, я умру.
Она снова улыбнулась и взъерошила обеими руками волосы, уронив при этом полотенце.
– Почти все умирают в больнице. У вас есть шанс разнообразить это. Разве это не приятно?
– Это из тех вещей, без которых я как-нибудь прожил бы, – вздохнул я.
Лицо Жюстины как-то разом утратило выражение, глаза погасли, и она застыла.
Я пригляделся к ней, потом помахал рукой у нее перед глазами. Пощелкал пальцами. Никакой реакции.
Я вздохнул и выпрямился, потом снова попробовал дверь. Ее крепко заперли снаружи. Я ее даже не шелохнул.
– Класс, – вздохнул я. – Круче не придумать. Я никогда отсюда не выберусь.
Завиток тумана сполз по стене и кружевным лоскутом пополз по полу. Он коснулся крови на полу – в том месте, где меня вырвало – и заклубился, свиваясь в человекоподобную форму.
– Класс, – повторил я. – Только призраков тут и не хватало. Если выберусь отсюда живьем, сменю род деятельности.
Призрак медленно-медленно обретал форму у меня перед глазами. Он соткался в молодую женщину – привлекательную, одетую как секретарша. Волосы были подколоты на затылке в тугой узел, только несколько вьющихся локонов падали на щеки. На призрачном запястье виднелись две отметины от клыков, вокруг которых запеклась кровь. Я узнал ее: эту девушку Бьянка высосала до смерти.
– Пола? – прошептал я. – Пола, это вы?
Услышав свое имя, она повернулась ко мне и медленно сфокусировала на мне свой взгляд – казалось, она видит меня сквозь дымчатую вуаль. Выражение лица ее изменилось и сделалось в буквальном смысле этого слова могильным. Она кивнула мне, узнав.
– Блин-тарарам, – прошептал я. – Немудрено, что Бьянка помешалась на мести. Ваша смерть наверняка преследует ее день и ночь.
Лицо призрака жалобно сморщилось. Она произнесла что-то, но я не услышал только слабый шелест в такт движению ее губ.
– Не понимаю, – признался я. – Пола, я вас совсем не слышу.
Казалось, она вот-вот расплачется. Потом прижала руку к груди и подняла взгляд на меня.
– Вам больно? – предположил я. – Очень больно?
Она мотнула головой. Потом коснулась рукой лба и медленно провела пальцами по глаза, закрыв их.
– А, – догадался я. – Вы устали.
Она кивнула и протянула руки ко мне, словно моля о помощи.
– Не знаю, могу ли я помочь вам чем-нибудь. Тем более в том, что касается отдыха.
Она снова мотнула головой. Потом кивнула в сторону запертой двери и сделала руками движение, словно обрисовав в воздухе бутылку.