— Что вам угодно? — спросил он.
— К сожалению, я не прихватил с собой обувь. Она осталась в гостинице. Выскочила часть деревянного гвоздя. Мне кажется, он толще шестнадцатого номера.
По лицу мастера пробежала улыбка.
— Вижу, вы неплохо разбираетесь в сапожном ремесле.
— Так больше полувека живу, — ответил Ардашев.
— Видать, гвоздик тот от каблука отвалился.
— Почему от каблука, а не от подошвы?
— Крупные гвозди бывают единственно дубовые. Их ставят редко и сугубо на каблуки.
— Сколько времени займёт ремонт?
— Пять минут, может даже три. А раз вы у меня впервой, то починю бесплатно. Авось станете чаще заглядывать? — с хитрецой выговорил сапожник.
— Отлично.
Работник почесал затылок и спросил:
— Вы где ботики подбивали? У нас?
— Ну да. В Ревеле.
— Вот! — обрадовался мастер. — И я говорю — «Ревель». А местные дюже оскорбляются, исправляют на «Таллин». Гвоздь-то дубовый. Сам по себе не мог расколоться. Верно, колонули, когда вгоняли. Кто же вам умудрился так напортачить? Дайте-ка отгадаю… — он задумался на мгновенье и воскликнул весело: — А! Знаю! Это подмастерье Яшки Пукина удружил.
— Кто?
— Яко Пукк, ну а по-россейски, — он засмеялся, — Яшка Пукин. Вы тоже, вижу, из наших будете?
— Да, занесла нелёгкая. А откуда известно, что это именно его работа? Я, признаться, имени у сапожника не спрашивал.
— Так у него мастерская в Хлебном переулке, прально?
— Точно.
— А ботинки принимал мальчишка лет пятнадцати, прально?
— Вроде бы, да.
— Дык это сынишка его вам и менял каблук.
— Как удалось это определить?
Сапожник поскрёб подбородок и пояснил:
— Тут вот какое дело. Вбивание деревянных гвоздей требует большой сноровки. У неопытного подмастерья сначала всегда гвозди ломаются. Учиться надо. Я могу с одного удара его вогнать, а обычно требуется два. Первый — лёгкий, он гвоздь твёрдо устанавливает, а второй — посильнее, он его разом всаживает в намеченную дырку. От неё тоже многое зависит. Без форштика[25] не обойтись. Его требуется твёрдо держать в руке, чтобы не качнулся туда-сюда и не изломался. А то потом замучаешься обломанный конец из кожаного отверстия вытаскивать. Он же тонкий, как игла. У хорошего мастера форштик служит долго, пока не истончается. А начинающий и пять штук за день испортить может. Вот у вас: раз гвоздь сломался, следственно, он треснул уже при вбивании. Стало быть, неопытный мастер ладил. А у Яшки Пукка кроме сына других-то помощников и нет. В Таллине всего-то шестнадцать сапожников и только один ученик. Другого не имеется.
— Вот спасибо. Как-нибудь загляну на днях.
Клим Пантелеевич уже взялся за ручку входной двери, как услышал:
— И вам спасибо, Ваше высокородие[26].
Ардашев замер, потом повернулся и спросил:
— А с чином ты не ошибся?
— Никак нет, больше полувека на свете живу. — Мастер усмехнулся в усы и добавил: — И про ботинок вы не свой спрашивали, а чужой. Правда?
— Вот те на, — развёл руками Ардашев. — Откуда узнал?
— Деревянные гвозди ставят либо на сапоги, либо на башмаки. Здесь, в Ревеле, в такой обуви ходят, в основном, в порту. Чаще — грузчики, рыбаки и матросы. Деревянный гвоздь, попав в воду, не ржавеет, а наоборот, разбухает и держит кожу ещё лучше. А вы, ваше высокородие, такую обувь сроду не наденете, побрезгуете.
— Прямо Шерлок Холмс, а не сапожник, — покачивая головой, изумлённо выговорил частный сыщик, — Ну, бывай!
Выйдя на улицу Ардашев достал коробочку ландрина и угостил себя красной конфеткой. В кронах деревьев пели птицы, но их щебетание забивали крики чаек, носившихся над городом. Торговцы на лотках продавали яблоки. Рядом стояли весы и деревянные ящики, устланные соломой и доверху наполненные фруктами. Хочешь — подставляй сумку, хочешь — покупай ящиками. Красные, с лёгким розовым отливом яблоки источали такой аромат, что хотелось, как в детстве, потерев плод об рукав, откусить первый, самый большой и вкусный кусок. Ардашев невольно улыбнулся, вспоминая давно ушедшее детство и родной Ставрополь.
До Глиняной № 6 оставалось всего два квартала.
В полицейское управление Клима Пантелеевича пропустили беспрепятственно, стоило ему сказать, что его ожидает инспектор Саар. Но стучаться в кабинет не пришлось. Полицейский шёл навстречу по коридору.
— Тэрэ![27] — воскликнул он и, улыбаясь, добавил: — Надеюсь, вы уже знаете, что это самое распространённое приветствие в Эстонии?
— Ях![28]
— Да вы уже настоящий эстонец! Спасибо, что зашли. Нам есть о чём побеседовать. Прошу ко мне.
Инспектор указал Ардашеву на тот же самый стул, на котором частному сыщику пришлось сидеть во время допроса, а сам, так же, как и тогда, расположился напротив.
— У меня две хорошие новости и одна плохая. С каких начать? — вытаскивая из сигарету из пачки «Salem Gold», — проговорил Саар.
— Думаю, с хороших.
— Убийство Карла Бартелсена в церкви Святого Олафа раскрыто!
— Поздравляю! И кто злодей?
— Калькант Ильмар Ланг. Всё указывает на то, что это он убил органиста.
— Не поторопились?
— Нисколько. У него с органистом скандал произошёл за неделю до происшествия. Бартелсен репетировал что-то, а Ильмар на педалях потел и устал изрядно. Выглянул из своей будки и попросил органиста дать ему отдохнуть. Тот начал возмущаться и требовать у кистера другого кальканта. А Ильмар сказал, что не его, а органиста пора менять, потому что никак играть не научится. Музыкант кинулся к нему, схватил за грудки, но калькант оттолкнул задиру и выскочил из храма, как пуля из винтовки. Смотритель побежал за ним. Еле отыскал. Тот сидел на скамейке у какого-то склепа и курил. С этого дня, очевидно, Ильмар и затаил злобу на органиста. Мотив — ненависть. Благодаря вашим стараниям найдены части старой тетивы от арбалета в его органной комнате. Есть и ещё один важный момент: Ильмар мастерит разные механические игрушечные устройства на продажу: заводные мельницы, медведи-кузнецы, белка бежит в клетке и прочее. Он ещё и велосипеды ремонтирует. Смекалистый мужик. Уверен, что и дубликаты ключей от дома Черноголовых он сварганил. Для него придумать такое мудрёное устройство с использованием арбалета — пара пустяков. Словом, всё говорит о том, что смертоубийство в соборе — дело его рук.
— А вину он признал?
— Нет, конечно. Он же не слабоумный. Наверно, надеется отвертеться и пихнуть на чёрном рынке золотой алтарь Черноголовых. Но ничего! Скоро во всём сознается. Не выдержит тюремных страданий. Не у таких языки на цугундере развязывались, — процедил сквозь зубы инспектор.
— А обыск у него провели?
— Да, но там и искать было нечего. Беднота.
Ардашев поднял на хозяина кабинета недоумённый взгляд:
— Получается, что калькант не только решил убить органиста, но и ограбить Черноголовых?
— Возможно, сначала он об этом и не думал. Но когда совершал кражу арбалета, ему на глаза попался золотой алтарь. И Ильмар не устоял. Соблазн слишком велик. Продав его, можно не работать до конца своих дней. А вы сомневаетесь в его виновности?
— Я пока ничего не могу сказать, — проронил Клим Пантелеевич и тяжело вздохнул. — Дело об убийстве в церкви Святого Олафа чрезвычайно запутанное и подозревать можно всех: и тех, кто находился в храме и тех, кто уже его покинул. Орудие убийства настолько грамотно сконструировано, что не оставляет никаких зацепок. Но замечу, что и у листмейстера Томаса был мотив расправиться с органистом, ведь он давно мечтал занять его место.
— Да, вероятно. Но у нас нет улик против Томаса Нурка, а против Ильмара полно.
— Улик нет, но одно странное и загадочное обстоятельство имеется. В нотной тетради убитого органиста, кто-то от руки дописал чёрными чернилами в партитуре четыре ноты: до диез — ля — фа диез — ля. Тетрадь находится на ответственном хранении Томаса. Можете забрать в любой момент, или пошлите за ней помощника.
— А нам до этого теперь какое дело? — изрёк полицейский и недовольно поморщился.
Ардашев удивлённо повёл бровями и спросил:
— Что значит «какое дело»? Ноты ведь что-то означают.
— Вы же сами только что сказали: до диез — ля…и дальше там… я уже забыл.
— Я имею в виду, что возможно, в них зашифрован какой-то смысл. По словам ассистента органиста Бартелсен играл, как обычно, а когда дошёл до этих четырёх нот, вдруг вздрогнул, точно испугался чего-то, и в этот момент ему в спину вонзилась стрела, понимаете?
— Может, тоже черная метка? — лицо инспектора напряглось и приняло мужественное выражение.
Ардашев пожал плечами.
— Пока не знаю. А почему «тоже»? Что раньше была ещё одна?
Инспектор чиркнул спичкой и, прикурив, сказал:
— Два часа назад ко мне большевички наведывались. Их главный господин или, как они любят себя называть, «товарищ» Стародворский и некто Ксендзовский с военной выправкой. Готов биться об заклад, что последний из тех бывших царских офицеров, что перешли к красным. Этот субъект очень настойчиво интересовался ходом расследования смерти Минора. Спросил, заметил ли я в кабинете покойного надпись, вырезанную стеклорезом на внешней стороне оконного стекла.
— Что за надпись?
— Слово «mors» — «смерть» на латыни. Ответил ему, что нет, не видел. И Ксендзовский скорчил изумлённую физиономию. А чему удивляться? Видимо, Стародворский в момент осмотра прикрыл окно своей спиной. Вот я и не обратил внимания. Он же тогда водил меня по кабинету Минора.
— Получается, что убийца — в данном случае, калькант — забрался по пожарной лестнице до окна и, рискуя быть замеченным, выцарапал стеклорезом это слово?
— Хм-хм, — прокашлял инспектор, — я и сказал им, что это нонсенс.
— Но ведь «Петербургская гостиница» охраняется? Как же можно туда забраться?