Случай нападения на душевнобольную девушку с нанесением тяжелых ранений, впервые привел меня в деревню. В противоположность событиям лета 95-го года в августе 87-го имелись очевидные доказательства состава преступления. Меня и моего молодого коллегу Дирка Шумана сразу уведомили о случившемся. В начале десятого вечера мы подъехали к воронке. К этому времени Урсула Мон уже давно лежала на операционном столе, а Бен находился в ванне.
Лишь спустя девять лет я узнала, что Труда тут же засунула измазанный кровью спортивный костюм Бена в стиральную машину. К счастью, когда Антония привезла Бена домой и объяснила Труде ситуацию, Якоба еще не было дома. Мы так тогда и не узнали, что Бен находился в воронке. В 1987 году я даже не знала о его существовании.
Андреас и Пауль Лесслеры дали весьма скудные показания, но подвергать их сомнению не было причин. Андреас охотно рассказал о свидании с Сабиной Вильмрод и описал свой обратный путь домой, проходивший вдоль воронки. Пауль, как и желала Антония, в показаниях упомянул рокот мотора.
Мы исходили из того, что Андреас Лесслер своим появлением обратил преступника в бегство. Между грудами обломков и зарослями он мог незаметно улизнуть через другую сторону воронки. Затем подождал в машине, пока Андреас не скроется из виду. Платье девушки мы обнаружили только на следующий день под слоем выкопанной земли, рядом с неглубокой ямой. Орудия преступления, как и самого преступника, мы так и не нашли.
На основании показаний и осмотра места преступления дело представлялось нам следующим образом: увидев Урсулу Мон на рыночной площади, преступник выбрал момент, когда их никто не видел, и усадил девушку в машину. Увез ее с площади, приблизился к воронке с противоположной стороны, что имело свои преимущества, так как машина там оставалась незамеченной, а следы колес невозможно было различить. Дорога на противоположной стороне воронки, по сравнению с той, какой обычно пользовались, находилась еще в плохом состоянии.
Единственный риск для преступника состоял в том, что ему пришлось проехать мимо двора Лесслеров, как по дороге туда, так и обратно. Но Антония, что соответствовало фактам, шума проезжающей машины не слышала. Она занималась хозяйственными делами в доме. Пауль и Ахим Лесслеры работали в свинарнике и тоже ничего не заметили. Но обычно и не обращали внимания, если поблизости проезжала машина.
Крики Урсулы Мон невозможно было услышать из-за более чем километрового расстояния. На полях, окружающих воронку, в тот день никто не работал. Никаких свидетелей! Теоретически такой благоприятной ситуацией мог воспользоваться только некто, знакомый с условиями жизни в деревне и хорошо ориентирующийся на местности.
После показаний Пауля и Андреаса Лесслеров мы отбросили возможность того, что Урсула Мон сама дошла до воронки и там повстречалась с преступником. Хотя времени для такого длинного пешеходного марша у нее хватало. Между ее исчезновением во второй половине дня и обнаружением прошло несколько часов. И нигде не была отмечена та деталь, что в приемной врача девушка играла с пластиковой игрушкой из ярмарочного пакета с сюрпризом, так удивившей в тот вечер Труду.
Полностью исключалось, что Бен где-то просто нашел головоломку. И едва ли он сам мог догадаться, что шарики нужно закатить в лунки. Но мелочи всегда легко забываются. И они бессильны против лжи, когда та столь убедительно звучит.
Когда много лет спустя Антония рассказала наконец правду, я с растерянностью ее спросила:
— Что вы при этом думали?
— Я хотела оградить Труду от волнений, — ответила она. — В деревне постоянно возникали слухи. Я подумала, что если полиция займется Беном…
— А вы не подумали о местных девушках? — спросила я, когда она прервалась на середине предложения.
Антония промолчала, сделала беспомощный жест и затем начала плакать. Я, как сейчас, вижу ее заплаканное лицо.
26 августа 1995 года
В то время, когда Якоб пытался узнать у Хайнца Люкки что-либо о пребывании молодой американки с фатальным именем, Труда, скрестив руки, сидела за кухонным столом. После того как Якоб уехал, Бен сразу отправился в свою комнату, снова лег на живот, отвернув лицо к окну. И Труда знала, почему он избегает ее общества.
Если бы внутри ее не иссяк весь запас слез, она смогла бы, наверное, поплакать. Так мало оставалось надежды, что он простит ей раны на спине, как до сих пор прощал ей все, потому что она была единственным человеком, кто намазывал ему маслом кусок хлеба, мыл зад и застегивал рубашку.
Посидев некоторое время и ощутив, что тяжесть, давившая на сердце, опустилась немного глубже, она вышла из дома через подвал, надела резиновые сапоги, взяла вилы и пошла в свинарник, чтобы немного отвлечься за работой.
Но теперь, по сравнению с прежними временами, когда в свинарнике было полно животных, с двумя свиньями у нее было совсем мало работы. Животные, доверчивые, как собаки, терлись о ее ноги и толкали рылом. Труда рассеянно погладила одну, другую жирную спину и дала волю своим мрачным мыслям.
— Наверное, он что-то нес на спине, — сказала она не то себе, не то свиньям.
И кто-то ее голосом ответил:
— Конечно, он кое-что нес на спине. Тело, истекавшее кровью.
Такое ощущение, что кроме свиней еще кто-то присутствовал в свинарнике. Стоял вплотную у Труды за спиной, так что она не могла его видеть. И пользовался ее голосом.
— Я так не думаю, — возразила ему Труда. — Это было что-то небольшое. Если бы он нес женщину, рубашка испачкалась бы и спереди, и на рукавах. Но в тех местах она была чистой, брюки тоже. И на куртке никаких следов. Когда он ее на себя накинул, рубашка, наверное, уже высохла.
Она машинально нагрузила промокшей соломой ручную тележку. Затем пошла к сараю, чтобы принести с сеновала немного свежего сена. Пауль Лесслер ничего не имел против, когда она брала из его запасов. В своем модернизированном свинарнике в подстилках он не нуждался.
Труда поднялась по лестнице и обратила внимание на какое-то темное пятно на деревянных балках у люка. Только приподняв в самом дальнем углу сарая несвязанную кучу соломы, она поняла, что это. Прикрытый соломой, лежал рюкзак из темно-синего перлона, такой же жесткий от крови, как рубашка на спине Бена.
Труда забыла про свиней, стоящих на голом бетонном полу. Заскорузлый от крови вещевой мешок отнял у нее последнюю надежду. Рюкзак оказался большим, но не настолько, чтобы в нем можно было транспортировать человека, во всяком случае целиком. Отдельными частями, подумала Труда, почувствовала горячее удушье в горле и мысленно увидела отрубленные пальцы, ноги вперемешку с разрезанными на куски частями туловища и внутренностями.
«Мясник, палач, Харманн!»[6]
Она еще помнила одну песенку, которую они пели детьми. Не сам случай — он произошел еще до ее рождения. Она знала только то, что люди рассказывали. Ужасные вещи: маленьких мальчиков и молодых мужчин провернули через мясорубку и переработали на колбасу. И потом сочинили по этому поводу насмешливую песенку: «Не пропустит, не пройдет, Харманн сам к тебе идет, топором для рубки мяса по дверям тихонько бьет».
Топорик для рубки мяса!
Отрубленные пальцы!
Маятник материнского сердца снова качнулся в сторону невиновности сына. Отрубленные, не отрезанные, в этом она нисколько не сомневалась, вспомнив вид ран, напомнивших ей отрубленный палец отца. А Бен, самое большее, мог иметь при себе нож. Правда, большим и острым ножом тоже можно отрубить палец. Но прошлой ночью у него при себе был только нож от столового прибора, с волнистым и закругленным лезвием. А расчленить таким инструментом тело так, чтобы его потом можно было транспортировать в рюкзаке, Труде казалось невозможным.
Труда не знала, что уже пятнадцать лет, как ее сын обладал складным ножом, который иногда оставлял на сеновале под сдвинутой в кучку соломой либо прятал, закопав в какой-нибудь яме. Ни разу за все эти годы она не видела у него оружия, которым, по всей вероятности, была убита Алтея Белаши, а Бен нашел его либо в саду Герты Франкен, либо рядом с шахтой. С семи лет он был не настолько глуп, чтобы не понимать, что мать отнимет у него это сокровище, как только оно попадется ей на глаза.
Труда наклонилась, взялась за одну лямку, на которой, как и на сумочке Свеньи Краль, найденной несколько недель тому назад, виднелись кровавые отпечатки пальцев, и, задумавшись, потянула за собой жесткий от крови рюкзак к люку. Затем вошла в дом и стала подниматься по лестнице, к его комнате, еще не зная, что будет делать в следующую минуту. Но дальше все пошло само собой.
Она открыла дверь, любящим взглядом взглянула на лежащего на кровати сына и сказала:
— Ты — мой хороший Бен. Ты — мой самый лучший. Покажи мне, куда ты положил то, что находилось здесь внутри.
Перед собой на вытянутой руке она держала рюкзак.
— Если ты мне покажешь, то в награду получишь что-то прекрасное. Торт у Сибиллы и большую порцию мороженого. Пойдем, покажи мне, я тебе не сделаю больно, честное слово, нет. И не отниму это у тебя. Мне ничего не надо. Я только хочу посмотреть.
Он отвернул от нее голову и никак не реагировал на уговоры. Прежде чем Труда заставила его встать и последовать за нею, ей пришлось принести из морозильной камеры ванильное мороженое. Мимоходом она засунула рюкзак под кучу старой одежды, приготовленной для очередного сбора гуманитарной помощи. Сжигать его сейчас не было времени.
Теперь с вафельным стаканчиком в руке он бежал перед нею, но не в направлении воронки, как она думала. Он все время держался дороги и только у развилки свернул налево. Вскоре стало понятно, что он держит путь к яблоневому саду. Труда спешила за ним вдоль колючей проволоки, с трудом переводя дух, в надежде, что он скоро остановится, чтобы пролезть под проволокой. Но Бен добежал до последнего деревянного колышка, где наконец остановился и оглянулся. Увидев, что мать следует за ним, он стал осторожно продвигаться вдоль ограды от колышка к колышку, и где-то метров через восемь осторожно ступил в заросли, некогда бывшие садом Герты Франкен.