Инга растерянно пожала плечами:
– Я не знаю, баб Тая. Не отпустили из больницы? – предположила.
Старуха запричитала:
– Ну да, ну да. Проклятая здесь земля. Ох, проклятая.
Все вздыхали тяжело при виде убитых горем родственников. Избегали смотреть на гроб только люди, отправившие Таню домой одну. Никто не признался участковому, что в тот вечер разразился скандал, что Тане залепили пощечину и она нетрезвая пошла через поселок, через ту злополучную балку в снегопад. Характер у нее всегда отличался резкостью. В выпускном классе ее поставили на учет за драку и прогулы. Мать тогда выпивала, отец крутил интрижки. Все в компании знали о скверной ситуации и безденежье, но жили собственными проблемами. Каждый выкарабкивался так, как мог. Жуткая логика. Аня впервые задумалась, а зачем они вообще дружили? Шумно праздновать? Выпивать от неловкости и робости? Сплетничать? Они до сих пор шумели, выпивали и сплетничали. И эти сплетни, все доверенные безрассудно тайны – держали их вместе опостылевшей верностью. В друзьях детства тяжелее всего рассмотреть злобу. Ты помнишь их искренними, отзывчивыми и ранимыми. Ты веришь, что они могут стать такими же невинными, как в семь лет.
Траурная процессия огибала нестройные ряды могил. Среди зарослей сирени, под каменной оградой кладбища, Аня заметила овчарку в желтом ошейнике. Собака скрылась прежде, чем она что-либо успела спросить у Вити. Ну и ладно. К черту эту овчарку. Все сейчас воспринималось неявственно. За два дня стоило бы смириться с трагедией. Но вот эта музыка. Разве нужно так долго трубить?
К могиле приблизился священник. Началась молитва.
Витя угрюмо осматривал людей.
Аня не могла заставить себя поднять глаза, посмотреть в гроб. Она наблюдала в отдалении. Из белых рюш виднелась лишь часть лица, но она помнила: раны от падения – смертельные раны синели на лбу и виске. Без макияжа Таня казалась юной школьницей. Болезненной, бледной, крепко спящей в белоснежном обрамлении рюш.
Ярмак достал сигарету, переминаясь с ноги на ногу. Надя отпустила его, устремив остекленевший взгляд на гроб. Толкни ее сейчас – упадет ледышкой. Лора приобняла невестку, осматривая людей. Все таращились на покойницу, не веря в происходящее, не зная куда деть себя в последний момент прощания.
Аня повернулась сказать Ярмаку отойти с сигаретой, но к горлу подступил ком. Лора взглянула на нее в упор, предупреждающе. И только сейчас Аня заметила макияж на лицах подруг, яркие украшения. Лора не сводила взгляда с Ани, но та замечала лишь алые губы девушки, выпрямленные лентами кудри Нади. Инга держалась невозмутимо в белом пальто. Они словно терпели, отдавали дань традиции, не более. А возможно, они так до конца и не осознали, что произошло. В чем виноваты.
Аню взяли под локоть:
– Тебе плохо? – Муха смотрел на нее с обеспокоенностью врача. – На тебе лица нет.
Она поняла, что пошатывается, а равновесие слабнет, – мотнула головой:
– Все в порядке.
Попыталась взять брата за руку, но схватила лишь воздух.
Ее тающий взгляд изучал Надю: та запрокинула лицо, часто моргая, чтобы остановить слезы. Черные стрелки над веками утратили контур, расползаясь кляксами. Инга потерла кончик носа, смотря сквозь толпу. Строгий взгляд Лоры пригвоздил Аню к месту, за него она и цеплялась в расплывающейся округе.
Муха поддержал ее под руку:
– Тебе лучше сесть. Вот лавочка, – пояснял, вел в сторону. – Ань, присядь.
Она обернулась в поисках Вити, за синей оградой могилы в шагах пяти различила овчарку.
– Та собака…
– Ань, присядь! – повторил Муха настойчиво.
Появился Витя с лицом беспокойным, горящими глазами.
– Все в порядке, – успокаивала она. – Я в порядке.
И тут начали опускать гроб. Аня обернулась на женский вопль. Кричала тетя погибшей – стонущими мольбами не забирать ее девочку. И от этих криков действительность пошатнулась. Аня бездумно оперлась о зеленый куст, проваливаясь рукой в колючую хвою. Лицо оцарапали иголки. Брат подхватил ее под руку, прислоняя к себе:
– Ань! Ань, сядь, – торопливо просил. – Тебе плохо. Сейчас упадешь. Аня!
– Мне нужно уйти. – Она прижала ладонь к глазам. – Простите, – бредила в недоумевающие лица бывших друзей. – Я не могу больше. Простите. – И зажала уши руками.
Ноги поплелись прочь от надрывного женского плача, перешептываний, бубнящего голоса священника. Аня сделала один валкий шаг, второй. Витя что-то настойчиво требовал. Аня протянула руку вперед, недоумевая почему тропа так неустойчива. Головокружение хлынуло жаром – она упала прямо в месиво тающего снега и грязи.
Щеки терли снегом. Отвратительное, царапающее ощущение. Аня приподняла звенящую голову. На джинсах и крутке чернели грязь и пятна талого снега. Стыд от падения нахлынул волной адреналина. Опять все увидели, что она слабачка. Опять обморок.
Аня поднялась, опираясь на руку брата.
– Все нормально. Я в порядке, – лгала. Откашлялась, удерживая разбегающиеся мысли. – Все в порядке.
Пахло пряным парфюмом – рядом крутилась Надя, пыталась оттереть с ее лба грязь, шмыгая носом и часто моргая от подступающих слёз.
– Ты ударилась? – спрашивала, и когда их взгляды встречались, начинала плакать.
– Нет. Нет. Кажется, – прислушивалась Аня к медлительному телу: ладони горели ссадинами, ушибом ныло правое колено. – Я пойду, можно?
Надя прекратила поглаживать салфеткой ее висок.
– Промой царапины. Кровь. Тебя провести? Муха, сюда, прошу.
– Нет, я с братом.
По поселку она шла чумазым пугалом, всхлипывая, что от ошибок двухдневной давности не отмыться. И грязь на одежде и волосах словно показывала окружающим: «Я виновата. Я тоже виновата, что она мертва».
Дома ее напоили сладким чаем и ворчливо уложили отдыхать. Бабушка даже выключила днем телевизор, но внучка долго не могла уснуть, закрывая глаза и видя могильную черноту.
Проснулась Аня вечером в кромешной темноте. Стены казались огромными, без потолка. Аня привстала на локте. Ни звука. На какое-то мгновения она подумала, что спит. Но затем различила стук настенных часов. Капюшон толстовки надавил шею до немоты, она поднялась неуверенно. Прохлада пола пронизывала босые ступни. В освещении фонаря двор проступал смутно, но Аню беспокоила корявая ветка за окном. Слепой зимний вечер. Снег за сутки превратился в ледовые гребешки. Через две недели Новый год – не стоило приезжать. Могилы, могилы, могилы будут мерещится теперь всюду. Совести нравятся кладбищенские чертоги.
Ветка вздрагивала на ветру, и Аня приближалась медленно, вбирая холод ступнями, стараясь прогнать гнилостные иллюзии сна. Дерево за окном росло пять лет назад. Его срубил дядя. Аня лично носила вишневые ветки на огород, даже вспомнила запах костра. Гарь. Аня принюхалась, осознавая, что в воздухе витает слабый душок древесного дыма и камфоры. Ветка качнулась, ударилась по стеклу. Изогнутая, словно на открытке у снеговика.
Тук, тук. Аня вздрогнула. Резким движением отдернула тюль.
За окном не было никакой ветки. Пустырь и тьма. Не дразни чудовищ.
Запах дыма нарастал, отравлял сознание.
– Ба! – она закашлялась, спазм свел желудок. – Витя! Что горит?
Аня потянулась к ручке окна, но ладонь соскользнула. За стеклом оскалился окровавленный зверь. Стекло запотело спустя секунду. Или это загустел дым? Подоконник был влажным, стены сырыми. Кричать уже не получалось, только давиться кашлем при попытке звать на помощь. Аня попятилась по влажным доскам, вцепилась в тюль, срывая его с багета. Хрипло вскрикнула. Под ногами разверзлась пустота. Сгустки дыма сомкнулись вокруг коленей, шипами вонзились в кожу. И она закричала – наконец громким, звенящим голосом. Бессознательно и отчаянно, пока крик не заглушил обездвиживающий ужас.
– Аня, откуда шум? Анюта!
Аня моргнула, всматриваясь в пустую комнату. Глаза застилал туман, тело немело от холода. Она вздрогнула, хаотично отпираясь от призраков руками, но это сорванный тюль обволакивал лицо и шею паутиной. Она лежала на боку, спиной упираясь в промерзшую стену. В конце коридора тускло горел свет.
Бабушка опять повторила:
– Ты кричала? Или это телевизор?
Аня вновь заморгала, понимая, что окружающая обстановка таится в привычном порядке. Ей просто что-то померещилось: жуткое, противоестественное. Руки уперлись в стену, ощупали пол. Ни капли конденсата.
– Это телевизор! – выкрикнула Аня, отбрасывая тюль. Боль в руке теперь заглушала ноющие ушибы. – Абсурд просто.
Бабушка о чем-то приглушенно докладывала из кухни, но Аня открыла окно, ощупывая рукой пустое пространство улицы. Ни деревца, ни ветки. Вишни темнели в отдалении, вдоль забора. Напротив окон в трех метрах чернела решетка для виноградной лозы. «Безумие, – Аня потерла лицо, недоумевая. – Это после кладбище. Скорбь мутит рассудок».
Аня включила телевизор и прицепила косую занавеску. Полумрак зала она преодолела торопливо, боясь по-детски, что некто из темноты схватит за ноги и потащит под пол. В центре кухни бабушка выворачивала порванные карманы куртки.
– Представляешь, мармеладка провалилась. Ты же любишь, но вот… – возилась с дырявой подкладкой, – …незадача.
– Я достану, – Аня забрала куртку и сунула руку по локоть в синтетическое нутро. Извлекла конфету – Держи.
– Ты такая бледная. Лежала бы. Я бы тебе чайку принесла.
Электрочайник шумел, закипая.
– Спасибо. Я здесь посижу. У меня уже спина болит от пружин.
Бабушка усмехнулась.
– Да, диван старенький. Еще мы с дедом покупали. Но кровать разобрали. После Дины… В сарае клетки кролям делали, а досок не хватало. Где-то сетка еще лежит.
Аня отдалилась за стол:
– Где вы были?
– А Витьки дома нет? От паразит! – Бабушка хлопнула себя по бокам, повела головой. – Как так? Он мне божился: засядет за математику. На него жалуется учительница. Он одноклассниц задевает, уроки не пишет. Впереди экзамены. Паразит! – Бабушка схватилась за голову, потом сжала кулачки.