Мимо Ани с коробкой духовых пирожков прошел одноклассник Вова Осьмухин.
– Мух, Рома вернулся? – спросила Надя, но тот лишь отрицательно мотнул головой, передавая женщине у плиты коробку.
Вова, прозванный Мухой за крупные глаза на выкате, раздался в плечах, коротко остриг густые волосы и ростом перегнал Сыча. Он грезил о морском флоте с детства, и Аня всегда считала, что столкнется с ним на черноморском причале, а не в траурной комнате Сажного.
Почти вся компания детства собралась на поминках девочки-подростка. Не хватало только Ромы Ярмака, брата Лоры.
Новоприбывшим принесли тарелки с борщом. Девушки поблагодарили, и сказали, что потом уберут за собой.
– Мой муж – неисправимая черепаха, – поморщилась Надя. – Наверное, к маме заехал за Осей. Олеся – эта наша доченька, – пояснила она Ане. – Три годика. Зря ты не приехала на крестины.
– Она зарекалась вернуться, – язвительно напомнила Инга, передавая подругам хлеб и салфетки. Те безразлично молчали, и она поспешила исправиться: – Замечательно, что принципы меняются.
Наигранность ее улыбки Аню рассердила:
– Не меняются.
Действительно. Аня смотрела на вздернутый подбородок Инги, на осанку фехтовальщицы, но видела задиристую девчонку, орущую ей в гневе: «Никакая она не сиделка! Твоя мать – содержанка в Испании. Ей стыдно сюда вернуться! Стыдно!» Даже разбитый Аней нос не уничтожил надменность, желание всех уличать во лжи и, что удивительно, видимость их дружбы. Большеглазая шатенка Инга восседала всезнающей вороной – олицетворением давней уверенности, что с ее мнением не считаются только завистники и тупицы.
– Это прискорбно. Прискорбно. – Инга взглянула поверх голов на часы в шкафчике орехового гарнитура. – Разве можно замалчивать? Мост должны были признать аварийным. Из поссовета прийти не соизволили, даже на венок поскупились. Дела самотеком.
– Сейчас решают с восстановлением моста, – неприязненно сообщила Лора.
Ее отец раньше работал в Администрации Ямска.
– Мама говорит, у нас бюджет – слезы. Ходит на нервах. Будто единственной надо!
– Ей пора на пенсию, – едко заметила Лора. – Пусть развалиться поссовет без бухгалтера.
Раздались нервные смешки.
– Я не ошиблась, – вдруг невпопад призналась Надя, цепляясь за случайную встречу как за спасительный круг в воронке сварливых голосов. – Эта блондинка – наша Нюта. Это ведь блонд? – она кивнула на волосы Ани.
Все невольно покосились на голову Ани.
– Светло-русый, – смущенно поправила она.
Аня терпеть не могла краснеть в центре внимания и когда ее называли Нютой. Когда они ее называли «наша Нюта». Она посмотрела на кашемировый рукав своего черного платья, на аккуратный маникюр и золотое колечко на мизинце. От девочки с мышиными волосами, обгрызенными ногтями и в мешковатой одежде остались только воспоминания. Дина бы порадовалась, что ее племянницу больше не путают с мальчишкой. Она подняла взгляд. Девушки смотрели с иронией – именно через те безобразные воспоминания, словно весь ее внешний вид был удачным экспериментом, но притворством, непостоянством.
Рядом с Мухой за стол опустился Сыч. В рубашке и строгих брюках он резко выделялся из вязаного круговорота свитеров. Среди раскрасневшихся людей Костя выглядел самым подавленным, даже кожа казалась серой. Неудивительно – погибшая девочка была его соседкой.
– А я знал, что Нюта приехала, – объявил Муха, мельком поглядывая на Костю. – Сыч ее подвозил.
Аня стрельнула взглядом на Муху. «Сыч… Так Костю называли только в «банде» верзилы Зенкова. Когда добряк Муха так сдружился с этим прихвостнем отморозков?»
– Подвозил? – удивилась Лора, крутя ложку в пальцах.
– От рухнувшего моста, – ответил Сыч и промокнул губы салфеткой. – Я подвез пассажиров автобуса. Мать встречал.
– Рейсы сместились на час. Великолепно! – проворчала Инга.
Надя через силу улыбнулась, сглаживая резкость голосов замечанием:
– Не стоит так воспринимать…
– Треклятые дороги! – чертыхнулась Лора. – Завтра у крестницы выступление. И в салоне запись.
– Лора! – шикнула на нее Инга.
Лора… Лариса Ярмак. Такая же кукольно-хрупкая, эгоистичная, скрытная. Она была платиновой блондинкой от природы, со светлыми, почти невидимыми, бровями над лазоревыми глазами-миндалинами. В серо-синей кофте ее фарфоровая кожа отливала мертвенной голубизной, искажающей ангельскую внешность. Ане вдруг вспомнилась Лора Ларусей, грустной девочкой по соседству: в веснушках, в соломенной шляпе, хнычущей без притворства при расставании. Спустя двенадцать лет от их дружбы остался лишь прогорклый осадок. Аня осмотрелась. Уезжая из Сажного, она надеялась, что больше никогда не сядет ни с кем из них за один стол. Накануне выпускного Лора громче остальных обвиняла её в краже своего новенького планшета, обнаруженного спустя два дня забытым в гараже Сыча.
Сыч накрыл ладонью протянутую руку Лоры. Они, очевидно, до сих пор встречаются. Но обручальное кольцо среди подружек детства пока блестело только на пальчике Нади.
– Борщ похож на щи. – Лора отпила немного компота. – Кость, подай пирожок.
– У Праксиных сегодня аренда. – Муха глянул на Аню: – Единственное кафе.
Лора фыркнула:
– У Праксиных забегаловка. Ба-ар. Там антисанитария и регулярные дебоши.
– Ужас какой-то, – причитала Надя. – Этот мост. Говорят, он рухнул ночью. Боже, как девочка оказалась там? Одна? В тот момент? – Надя отодвинула полупустую тарелку. – Уму непостижимо. Говорят, накануне закатила истерику?
– В магазине. Да, – подтвердила Лора. – Она на Косте помешалась просто. Караулила за каждым углом.
– От неразделенной любви?.. Прыгнула? – ахнула Надя, пряча за ладонью отвисшую челюсть. – Мне Рома рассказывал о паранойе и о нервном срыве. Как может так совпасть?
– Давайте не здесь, – потребовала Инга. – Люди косятся.
– Что я такого сказала?
– Об умерших не злословят.
– Она переживает, – вступился за Надю Муха. – Трагедия, ясень пень. Как Танюха, что-то раскисла совсем, – обратился он к Инге.
Когда Ингу с кем-либо сравнивали, она затихала стервятником.
– Ну ты прозорливый, – тихо, почти с шипением отметила Таня незнакомым Ане, хриплым голосом.
Аня избегала смотреть на Таню, а когда смотрела – чувствовала оторопь. Ее длинные, редкие волосы представляли ржавую градацию трудных времен от пережженных кончиков до сального корня. Густые стрелки превращали узкие, маленькие глаза в подглядывающие бегунки. Руки покрывали засохшие волдыри, обломанные ногти темнели лаком в тон коричнево-красной кофте. Раньше Таня свела бы раздор в шутку, но сейчас молчаливо сидела, поеживаясь неуютно от взглядов, словно губка, впитывая негатив.
Муха бросил ей:
– Считай меня Нострадамусом.
Таня ухмыльнулась, оповещая:
– Нострадамус предложил искать у моста!
– Участковый предложил, – гневно одернул ее Муха. – Я всего лишь допустил возможность…
– Давайте молча доедим! Молча, да? – встряла раздраженная Инга. – Что теперь ворошить тот ужас. Поздно.
– Хорошая отговорка, – шептала под нос Таня. – Поздно.
– Я пойду, – Аня отставила стул и встретилась взглядом с Костей.
Его угрюмый вид напрочь осадил перепалку.
– Бабушка, – обратилась Аня к старушке, ушедшей в разговоре со знакомой в годы перестройки. – Ба!
– Чево? – встрепенулась та. – Что такое?
– Идем. Ты поела. Да? Хорошо.
Бабушка поднялась нерешительно.
– Уже уходишь? – преградила путь Надя.
– Мне нужно на воздух, – вежливо уклонялась Аня от наглых взглядов. – Я приболела немного. Простудилась. Кхм, – кашлянула в кулачок.
За спиной твердили о пирожках и карамели.
– Встретимся? – Надя обеспокоенно удержала ее за руку, и Аня от неловкости забыла, что хотела солгать: «Я завтра уезжаю».
Бабушка наконец всучила внучке пирожок и конфеты: «Поминать! Надо так».
Надя ждала ответ.
– Да, хорошо, – согласилась Аня, бегло осматривая склонённые головы ребят.
Женщины в траурных платках апатично взглянули на них, на пустую посуду.
– Я твой телефон запишу?
– Лучше на почту.
Надя неловко поправила серьгу и посмотрела куда-то за Аню.
– Я тебе писала раз или два. И В Контакте. Ты не ответила.
– Я… – взгляд прыгнул по комнате, отбился от терракотовых стен. – Я не знаю, где черкнуть номер.
– На экране, – протянула Надя белый смартфон в кислотно-красном чехле. – Просто набери, а я сохраню.
Несколько нажатий выбили номер черным шифром. Надя улыбнулась:
– Я наберу.
– Конечно, – Ане настолько не терпелось уйти, что она соглашалась по инерции. – Разумеется. Буду рада.
Они обменялись сжатыми любезностями, пока несли грязную посуду к раковине, скупо выразили соболезнования родственницам погибшей. Аня повела бабушку по гололеду домой.
Холмистые кольца улиц обросли тупиками. Когда-то Сажной гудел транспортом. Маршрутки преодолевали девять остановок из одного конца в другой, от карьера – до лесничества за коттеджами. Бабушка шагала качающейся походкой, смотрела на заборы и жаловалась, что решетчатое ограждение за огородом со дня на день рухнет. Они остановились у аптеки возле парка, где Аня купила таблетки от простуды. Горло першило, она шмыгала носом, жалуясь, что опять обострился фарингит.
Небо затягивала серая мгла. К вечеру передавали снег, но в прогнозы верилось слабо. Вчера снегопад рассеялся спустя полчаса ветром. Разве можно в этой жизни быть в чем-то уверенной? День назад ей казалось, что недавний разговор обречён на конфликт. И вот. Она даже согласилась продолжить общение.
Дома Аня окончательно разобрала чемодан. Подарки, сладости, вещи. Она забыла зубную пасту, носки и шарф. В доме топили исправно, но сквозняк скользил по полу змеем. В угловой комнате стоял жуткий холод, а потому теперь там высились в ссылке шкафы, пианино и коробки с хламом. Кровать разобрали. В зале, где Ане постелили на диване, круглосуточно работал телевизор. Бабушку он успокаивал. После смерти невестки она паниковала от одиночества и тишины.