– Люды-счетчицы? – вразумляла Аня.
– Эллочка. Она с образованием, в мэрии работает.
– Дай сюда! – протянула Аня руку. – Разве можно так принимать? Тебе их выписывали?
Бабушка воровато спрятала таблетки в карман.
– Ишь, чего удумала! Помереть мне тут?
Несколько мгновений они бодались взглядами. Аня с трудом подавила желание силой забрать лекарства. Маму бы удар хватил при виде такого лечения.
– Витя ужинал? – спросила бабушка, словно внук не умел держать ложку. – Он вечно жует бутерброды по ночам, – найдя это забавным, она усмехнулась.
– Ужинал.
– И ты, Анечка, поужинай. – Бабушка развернулась уходить. – Посмотрю еще новости. Вдруг задремаю – толкай.
Аня достала из холодильника чашку с пельменями и поставила на огонь сковороду. В этом доме никто не хотел к ней прислушиваться, даже газ вспыхивал с третьей попытки. Но за поеданием домашних пельменей, гнев угас. Аня жевала и блаженно возвращалась в беззаботное детство, когда они с Витькой прибегали с улицы, мыли с гоготом руки и садились за накрытый стол. Не нужно было сравнивать ценники, затариваться продуктами, рассчитывать калории и стоять у плиты. Знай – кусай себе пирожок и строй брату рожицы.
Тарелка опустела, Аня выключила телевизор. Бабушка давно закрылась в спальне, из комнаты брата сквозь щели двери сочился мутный свет бра. Аня погасила лампу над обеденным столом, погружая дом во мрак. Она села на диван у окна, всматриваясь из холодной кухни в звездное небо. Вскоре глаза привыкли к темноте, смогли различить стену соседнего дома, окно, покосившийся забор и заросли сада. Рядом жила ровесница бабушки, Вера Ильинична Купчина. Купчиха. Скверная старуха с претензиями к границам огорода и воющей дворнягой. Аня всматривалась сквозь жерди забора во владения лунной полночи – чащобы за огородами. Ни огонька в степи. Очертания деревьев соседнего сада проступали пыльной тучей.
– Не всматривайся в ночь… – гипнотически прозвучал голос брата.
– …не дразни чудовищ. – Аня грустно улыбнулась, отнимая взгляд от сплетений ветвей. – Почему она всегда так заканчивала сказки?
Витя открыл холодильник, и блеклый свет уничтожил химерные думы.
– Не знаю. – Он включил светодиодную ленту над столиком у раковины; крутнулся, достал батон, принялся нарезать колбасу и сыр. – Наверное, чтобы мы быстрее уснули. Но я до сих пор боюсь смотреть в окно по ночам.
– Дина умела рассказать страшилку.
– Ага, – Витя откусил бутерброд, словно ел впервые за сутки. – Мама их терпеть не могла рассказывать. Ты просто способна уболтать любого. Зря не пошла на психотерапевта.
Аня смолчала, что в медицинский она попросту не поступила. Поднялась, наспех соорудила себе бутерброд.
– Это она тоже терпеть не могла. Когда мы ели в сухомятку. – Она откусила бутерброд.
– Еще и ночью.
– Ты всегда хомячил ночью.
– У меня сон плохой.
Аня рассмеялась с набитым ртом:
– Потому што аппетит шлона.
Витя тоже рассмеялся. Ей мимолетно показалось, что сейчас им нет и тринадцати. Они сидят в полумраке кухни и жуют бутерброды, хотя должны крепко спать.
– Опять кошмары? – спросила Аня, памятуя, как в полнолуния они маялись от бессонницы: выдумывали страшилки, чтобы в одиночку не ждать первый крик петуха.
– Нет. – Витя включил чайник. – Так, иногда накатывает хандра.
– Знакомо.
– Тебе стоило предупредить меня, что идешь на кладбище. Я бы провел.
Аня сникла.
– Я не планировала. Спонтанно как-то вышло. – Ее блуждающий взгляд сосредоточился на стекле окна. – Это царапины? – потерла она рукой короткие линии. – Снаружи. Гляди, кто так подрал окно?
Витя головы не повернул.
– Коты.
– Ого ж. Тут такие когти, – и ее указательный палец полностью скрыл борозду.
Слова исчерпались, кружки опустели. В комнате бабушки скрипнула кровать, Витя торопливо потушил свет.
– Мне не хотелось с тобой сориться, – признался. – Если я обидел…
– Ерунда. Нервы.
Сейчас она различала только угловатый силуэт. В темноте, когда твое лицо скрыто – легче признать неправоту, проще говорить откровенно. Аня всматривалась в фигуру напротив, словно ранимый призрак прошлого обретал очертания.
– Мне жаль, что мы долго не виделись, – кралась навстречу Аня.
И тут за окном нечто грохотнуло. Они, не дыша, осмотрелись.
– Черепица ссунулась, – тихо предположил Витя.
Аня кивнула, вспоминая нагромождения старой черепицы вдоль стены.
– Коты? – Она постучала по стеклу, имитируя код Морзе: – У-хо-ди-те.
Витя не шелохнулся, понуро отдаляясь мыслями во тьму.
– Не всматривайся в ночь… – позвала его Аня из окружающей стаи тревог.
Но он добавил без тени ее улыбки:
– …не дразни чудовищ.
Глава 4. Маскарад
Скрипучий голос уничтожал безмятежный сон:
– Внученька, подъем! Анюта, – трепали ее за плечо, – уже одиннадцать. Подъем. Включи мне телевизор.
Свет бил в окна с силой стадионных прожекторов. Аня спрятала голову под одеяло, надеясь скрыться от зудящих требований, холода и выжигающего глаза освещения. Но голос надвигался дрелью:
– Подъем! Тебе звонили. Телефон пищит и пищит, что такое? Аня!
И тут ее похлопали по голой спине холодной ладонью.
– Бабушка! Я встаю.
В коконе одеяла Аня нехотя побрела к телевизору, наступая пяткой на сползшую штанину пижамы. Воткнула вилку в реле напряжения, надавила на кнопку питания. Комнату озарили ликующие голоса. Аня зевнула и наклонилась к телефону на пыльном подоконнике. Два пропущенных от мамы, а потом – сообщение: «Дочь, мозговой центр паникует без информации». Аня усмехнулась, опять зевнула.
– Чем это пахнет?
– Купчиха принесла пышки. Поминать деда. Семёна Марковича, – растолковала. – Как-то тихо, – и бабушка почему-то прищурилась. – Сделай громче. Ничего не слышу.
Аня прибавила громкость и вручила бабушке пульт. Телевизор транслировал бал. Аня зевнула, отвернулась. Плечи озябли, ноги леденели на голом полу: батареи едва справлялись с обогревом.
– Там сильный мороз?
– Ага, – бабушка сосредоточенно вникала в галантные реплики дворян. – Минус десять. Но ясно как летом.
Аня обула тапочки и побрела в туалет, по пути заглянув в открытую комнату брата. Бабушка всегда распахивала дверь настежь в его отсутствие – вот вам и личное пространство, внучата. В свое время Аня порядком настрадалась в борьбе за закрытую дверь, но проиграла. Спальня Вити осталась такой же коричнево-серой: стол, окно, в углу распух шкаф, кровать в ажурном покрывале напоминала музейную. Камин, он же кирпичная печка в прошлом, растапливался один пробный раз. Сейчас бы Аня с радостью разожгла его, но все опасались задымления. Подтянув штаны, она сложила на ходу одеяло и спрятала его в комод за диваном. Вновь покосилась на камин, морща нос. Неужели никто не слышит гари?
Окно над ванной наполовину обросло коркой льда. Зима показала характер. Вспаханный огород мерцал изморозью. Вот и еще один день дома. Что ответить маме? Твой крестник уперся бараном в забор обид. Претензии, обвинения…
Устав от самобичевания, Аня занялась уборкой. Отскабливала, пылесосила, мела, мыла.
Во втором часу окно веранды сотряс стук. Аня бросила полировать зеркало над вешалкой и выглянула во двор. На пороге в норковой шубке стояла Надя.
– Аня! Баб Шура! – позвала она. Новое, энергичное постукивания в расшатанную раму.
– Анечка, кто там? – позвала из кухни бабушка.
– Это ко мне!
Аня прикрыла дверь и поправила растрепанные волосы, стряхнула пыль с колен. Старый спортивный костюм напоминал робу строителя.
– Привет! – произнесла Аня, удивленно всматриваясь в высокую прическу рыжих кудрей.
– Хэллоу! – Надя воодушевленно замахала пятерней, и Аня сконфуженно вспомнила о тыквах и костюмах нечисти. – Я знаю, что внезапно тут появилась, – смутилась гостья, – но у меня беда. С тортом. Через два часа все соберутся, а я испортила коржи. Криворукая. – Она несчастно продемонстрировал острые ногти в содранных стразах: – Еще и маникюр испортила. Но с тортом – хоть плачь.
– Только я не пойму…
– Ты ведь учишься на… кондитера, – бодро выкрутилась Надя, с трудом припоминая точное название профессии. – На…
– …инженера-технолога.
– Это круче кондитера? Я видела в инсте фотки. Вот, – она выставил экран смартфона, на котором растянулся снимок годовой давности – слоеные пирожные, стикер внизу: «Мое тортотворение!» – Не скромничай, – подначивала Надя. – Я знаю, что в Сажном мне помощи не найти. Кроме свекрови, – Надя надула губы и закатила глаза. – Нюта, два часа до гостей! Ромыч млеет от слойки. – Она состроила жалобный взгляд, нижняя губа отвисла. – Нюточка. Золотце. Если у тебя планы, Муха подбросит потом куда скажешь. Там ведь работы минут на двадцать, – и сложила молитвенно ладони.
Аня колебалась.
– Я заплачу. – Надя достала из кармана блестящий кошелек, начала отсчитывать деньги.
– Прекрати! – отвернулась Аня, желая остановить поток трюков. – Дело ведь не в деньгах.
– А в чем? – заглядывала в глаза Надя, ожидая правдивый ответ.
От ее дурачества не осталось и следа. Признаться сейчас? Высказаться с порога, что дружба себя исчерпала. Давно. Лет пять или шесть назад, а делать видимость – пытка. Заявить вот так в лоб растерянной подруге детства: «Мы чужие люди»? И Аня уступила:
– Я переоденусь. Заходи, не мерзни.
– Свежим воздухом подышу, – отказалась Надя, поднимая воротник к румяным щекам. – Баб Шуре привет!
Аня достала чемодан, ненавидя собственную мягкотелость. Ей было проще избегать, ожидать корректив времени, а сказать правду в глаза – нет. Честность казалась грубой местью, а на деле все получалось лицемерием и трусостью. Натянув джинсы и бежевый свитер, она собрала резинкой волосы в хвост и сбрызнула их духами. Запахло цитрусом, странный привкус гари немного ослаб.
По пути к коттеджам разговор вращался вокруг слоек и детского питания. Надя скользила шпильками по гололеду, и Ане приходилось вести ее под руку. Со стороны они выглядели близкими родственницами, жужжащими о мелочах, – но возле дома погибшей девочки легкокрылый разговор оборвался бичующей паузой, затянувшейся до конца улицы.