Журнал за октябрь 1984 года предлагал вниманию читателей интервью с фотографом Уильямом Гарнеттом, а также несколько его работ, снятых с высоты птичьего полёта.
Перспектива. Аэрофотоснимки Гарнетта демонстрировали американские ландшафты, обрамлённые линиями дорог, прямыми и извилистыми. Топология прямых и извилистых линий, формирующая целую нацию. Горы, поля, здания – вместе с географическими координатами. На снимках были как отдельные объекты, так и целые массивы. Люди тоже попадались – как едва различимые точки.
Я сидел на краю джакузи, болтал ногами в воде и обливался потом. Если бы мои ноги могли впитывать воду, она просочилась бы по моему телу и выступила каплями сквозь поры на лице. Как если бы я был растением. Чёртовым бамбуком.
Я услышал её шаги. Увидел сквозь бамбуковую поросль, как она подходит. Всё ближе и ближе. А я просто сидел и обливался потом.
Я не сделал ничего. Побоялся риска. И поэтому чувствовал вину. Будь оно всё проклято.
«Прости, Джеймс, я не смог заставить себя прочитать твою рукопись про Батаанский марш смерти и концлагерь в Билибиде. Я написал письма в Сенат, в Конгресс, в архив военноморского флота. В ответ они прислали мне много разных бумажек, которые следовало считать официальными документами.
Я переслал эти бумажки и твою рукопись некоторым выжившим в Марше смерти. Но я так и не смог заставить себя это прочитать.
Для меня «Батаан» и «Кабанатуанский концлагерь» – всего лишь слова. А ты рисковал жизнью, когда вёл там свой дневник. Но я принадлежу другому времени, для меня эти слова не значат ничего».
Она протянула мне чашку обеими руками. Я принял чай, выпил его одним глотком. Всё, я уже был сыт по горло чайной церемонией.
Невозмутимое лицо, обрамлённое чёрными волосами, миндалевидные глаза.
– Хочешь, сделаю массаж?
Кодовое обозначение секса. Обычные слова, сложенные в обычную фразу. Ни для кого не секрет.
Я дотянулся до своей одежды, достал бумажник. Одежду я держал поблизости, чтобы была у меня на виду. Так оно спокойнее.
Она убрала деньги в кошелёк, кошелёк положила на скамейку. Затем через голову сняла с себя платье, свернула его и положила поверх кошелька. После этого она скользнула ко мне в джакузи. В тесное цилиндрическое пространство. Мы касались друг друга; меня соблазняли мокрые пряди её волос.
Вместе мы погрузились в горячую воду; спину щекотали воздушные пузыри.
«Джеймс, я якшаюсь с твоим врагом и мне плевать. Я буду стараться протолкнуть твою рукопись, но сам читать её не стану».
Слабоволие?
Я принадлежу другому времени; у меня своя любовь, своя ненависть.
Она вылезла из джакузи на деревянный настил. Дощечки вибрировали под её ногами. Уходя, она наступила на журнал Photo Metro.
Я снова взял журнал в руки.
Он промок насквозь.
Впрочем, в его заметках всегда было много воды.
СерёгаИлья Смирнов
Иллюстрации Ильи Смирнова
Бабка умерла. «Нужно, чтобы ты приехал, – говорили они в трубку, – на день, решить несколько вопросов». Я отвечал, что занят, что мне дела нет до её избушки. «Делов-то, обраточкой, одна нога тут, другая там». Согласился. Весь день не вылетала из головы эта глупость про ноги. Надо было спросить, какая именно нога тут, и какая там? И «там» – это где? У них или у меня? Вызвать ступор, непонимание, обиду. Это им «делов-то», а мне одной ногой, считай, в говно.
Маршрут не популярный, особенно в субботу. Вышел в предрассветные сумерки, плыву сквозь густой воздух ранней весны в сторону вокзала. Напомнило сборы на школьную экскурсию, предвкушение длительной поездки в автобусе с пацанами, а может даже с неразборчиво выбранной подружкой из параллели. Погружение в это сладостное чарующее ощущение быстро смывается волной хаотичных мыслей и воспоминаний, неразрывно связанных с многочисленными поездками. Тут и рвота в проходе автобуса, и крик учителя, спалившего нас с пивом на задних сидениях, и разрыв с той самой подружкой. Сейчас всё проще. Сел и жди, терпи зуд в затёкших ногах и громкий храп жирной дамы через ряд. Первые слепящие лучи солнца, пронизывающие автобус насквозь, у меня всегда вызывают раздражение: они расщепляют микромир внутри автобуса, окружённого холодной враждебной темнотой.
У меня никогда не было желания вернуться в город детства: зачем нужна тоска по прошлому, когда её хватает и в настоящем. Проехали въездной знак – первый индикатор убогости поселения. А ведь я на него залезал, оставив велик внизу, сидел на знаке с гвоздём, искал среди надписей пустое место для своего петроглифа, но так и не нашёл. Кажется, я вообще не оставил своего следа в этом городе – я не любил ломать. Автобус заворачивает к ларьку – местному автовокзалу. Аккуратно выхожу в месиво из снега с песком. Оглядываюсь, застёгиваю пуговицы на пальто, похлопываю себя по карманам. Самое время закурить, чтобы оправдать заминку, но я не курю. Подхожу к ларьку, чтобы рассмотреть расписание автобусов, приклеенное на стекло. Не густо. Достаю телефон и фотографирую. Чувствую боковым зрением на себе хмурый взгляд бабки из полумрака ларька. Возникает желание резким ударом в стекло вывести её из роли хамоватого царька, заставить бояться. Отхожу, даже не взглянув на неё.
Мой путь лежит через частный сектор – пятно грязи на картах каждого провинциального города. Нечищеную дорогу обрамляют покосившиеся избушки и дома, местами облицованные пластиковыми панелями.
Всю жизнь меня не покидает мысль, что наши города были возведены какой-то другой расой, которой пришлось покинуть Землю по непонятным причинам, и лишь тогда пустые дома заселили мы и стали усердно их разрушать. Это единственное логичное объяснение такой быстрой эрозии. Мы – паразиты, доведшие хозяина до смерти и теперь нетерпеливо ждущие своего конца.
Я иду лишь десять минут, а этот город уже проникает в меня сквозь трещинки ботинок, увлажняя носки. Запах растопленных бань плавно перетекает в вонь из переполненных выгребных ям. Столь привычный раньше, непрерывный лай собак уже начинает угнетать. Такое чувство, что я – сбежавший заключённый, которого медленно окружают поисковые бригады. От пронизывающего ветра по телу пробегают стаи омерзительных мурашек, которые я стряхиваю резким вздрагиванием. Уже вижу дом бабки с примыкающим к нему забором. Блестящие заплатки на ржавой крыше, сам дом на скорую руку перекрашен в депрессивный зелёный цвет, на одном окне нет наличника. На тропинке к калитке – притоптанные еловые ветки. Мне ведь не позвонили, когда её хоронили. Лишь узнав, что я в доле, решили связаться со мной. А чего я, собственно, хотел? На месте звонка в заборе зияет дырка. Подхожу к окну, стучу по дребезжащему стеклу. На подоконнике всё те же убогие глиняные фигурки двух коней, выставленные напоказ. Их было три, пока одного не разбил Рыжик, но мне тогда не поверили и отлупили тапкой. Рядом с конями в углу примостился роутер с моргающими светодиодами. Он так инородно смотрится на вязанном пледе: этот дом отторгает новые технологии. Я стучу ещё раз, только громче. Занавеска дёргается, за окном появляется хмурое лицо дяди Вадима, он оценивает мужика на улице и мало-помалу начинает признавать в нём черты пацанёнка. Наконец личность установлена, дядя сморщивается в улыбке: «А-а-а, это ты! Ща, погодь, открою», – приглушённо звучит через стекло, дядя скрывается за занавеской. Скрип входной двери, быстрые шлепки тапок по двору, скольжение, чертыханье и снова шлепки.
Я не проявляю наигранной дружелюбности, поэтому приветствие со всеми домашними проходит без объятий, скомкано и робко. Меня всегда недолюбливали за отказ от традиционного лицемерного поведения. Дядя, взявший на себя роль посредника, похлопывает меня по плечу и говорит: «Вон как вымахал! Мужи-и-ик. Ну чё? Чай? Кофе? Потанцуем?» Вадим гогочет, поглядывая на мою реакцию, которая его быстро успокаивает. «Да ты присядь хоть, в ногах правды нет. Расскажи, как жизнь молодая?» – пытается он разговорить меня. В детстве во избежание конфликта я придерживался тактики безвольного подчинения, но сейчас я ни от кого не завишу и могу поступать как хочу. А я хочу быстрее всё это закончить. «Давайте сначала решим вопрос, а потом уже и поговорим», – спокойно предлагаю я. Секундное ошеломление сменяется бурным оживлением – хлопает комод, дребезжит сервиз, скрежещут табуретки.
Местный нотариус – друг семьи, так что вопрос решается на удивление быстро. Домашние рады тому, что я ни на что не претендую. Дядя даже в сердцах жмёт мне руку и впервые смотрит на меня с уважением, как на мужчину. Ловлю себя на мысли, что это, возможно, последнее наше рукопожатие. Звенящее в тишине напряжение начинает рассеиваться. Мы сильно надышали в этой маленькой комнатке, пропахшей бытом человека, поэтому тётя рывком открывает форточку, и влажный свежий воздух просачивается внутрь, как шампанское из бутылки в честь заключения отличной сделки.
«Ну… Рассказывай… Как житуха?» – снова начинает расспрашивать дядя. Мои ответы настолько скучные, что для поддержания видимости диалога Вадим начинает рассказывать о себе и других членах семьи, о соседе, о Коле из красного дома на углу, о том, что видел Серёгу на днях. «Хороший пацан, девятку купил, обживается», – резюмирует дядя.
Серёга – это мой друг детства. Ходили вместе в школу, болтались по улицам, засиживались друг у друга в гостях. Мы пропускали через себя одну и ту же информацию, будь то игры, фильмы, музыка. Мы наладили между собой такую прочную нейросеть, что слова были не нужны, достаточно было увидеть его живой глубокий взгляд, чтобы стало ясно: Серый понял. Мы плечом к плечу сражались с предрассудками, навязываемыми взрослыми, нам претила мысль жить по заветам тусклых предков, общаться их обыденным языком, полностью состоящим из пустых фразеологизмов. Мы даже коллекционировали мерзкие фразочки: услышав в разговоре взрослых новый «смехуёчек», мы сразу водружали его на полку нашей лексической кунсткамеры. Её экспонатами, например, были такие выражения: «Как дела? – пока не родила», «А хихи ни хохо?», «Как, как? каком кверху!