– А Ада?..
– Выдадут новую.
– В смысле?
– Если робот портится, его забирают на утилизацию, а владельцу выдают заводской экземпляр. Ты проверь гарантийные документы, там должно быть указано.
Новую Аду привезли, как только я уплатил штраф за содержание робота без лицензии. Уж это точно был настоящий сертифицированный робот прямиком с конвейера: ни скола, ни трещинки. Прекрасная молодая женщина. Спокойная, бестревожная. Словно глубоко спящая – или недавно умершая.
Копия моей Ады.
Пока я усаживал её в кресле, пока ставил на зарядку, пока снимал гарантийные пломбы на шее и за ушами, билась ужасающая, оглушающая надежда: а вдруг всё-таки она. Ада. А вдруг всё-таки откроет глаза и скажет: не зови меня так, зови меня Аделаида…
Она открыла глаза, и оказалось, что они не синие – ярко-голубые. Такие бывают у роботов, только-только сошедших с ленты.
– Добрый день, – поздоровалась она, выпрямляясь. – Меня зовут Аде… Аде…
Робот закашлялась. Я хотел похлопать её по спине, но она покачала головой, справилась с кашлем и сипло договорила:
– Аделаида. Проблемы с речевым аппаратом. Это пройдёт. Пожалуйста, загрузите ваше расписание и мои рабочие обязанности.
От неё пахло заводом: свежим пластиком и стандартным парфюмом.
Меня пробрала дрожь. Я дёрнул шнур, вытащив его из розетки. Аделаида-два медленно, совсем как человек, закрыла глаза. Аделаида-один тихонько попросила из глубин памяти: «Не выключай меня больше. Это очень холодно – засыпать. У меня такое чувство… что… если отключат, я уже не включусь».
Я взял кредит и отправился по промышленным полисам – по всем пунктам, куда роботов сдавали на ребут. Еутов, Оролёв, Осад, Алашиха. Кхимки, Нитищи, Юберцы… На втором десятке я сбился со счёта. Перед глазами плясали приёмные пункты и офисные конурки при цехах, голова гудела от грохота конвейеров, проникающего сквозь заслоны и стены. Бесконечной лентой убегала и убегала дорога.
– Сдалась она тебе? – в который раз спрашивал Вадим, нежно-салатовый от тряски. Мы исколесили всё Подэмсковье, но даже с его служебным пропуском всё было безрезультатно. От Ады не было и следа.
Оставался последний пункт. В который нас не пустили – закрыто на перезапуск линии.
– Она тут, – заявил я.
От голода и долгой езды потряхивало. Я не был уверен, что говорю именно то, что думаю. Я уже сам не понимал, куда мы приехали и зачем. Огромные металлические ворота, блестящие на солнце, упёршийся в них путь. Расплавленный асфальт под колёсами, палящий полдень и пустота, пустота, пустота…
– Значит, её просто ещё не сдали. Или уже ребутнули. Дима. Ты пойми… Шанс, что мы её найдём, что успеем перехватить до сброса настроек… Зачем она тебе? Давай я помогу собрать денег, купишь нормального замещающего робота. Помогу тебе его подстроить по-своему… Дима!
– Вот ты зачем со мной едешь? – вцепившись в руль, спросил я.
– Ты мой друг.
– Друг?..
– Безусловно. А она-то чего тебе далась?
– Безусловно, – пробормотал я и вжал педаль.
Вадим замолчал. Некоторое время он смотрел в окно – как проносились мимо трубы, градирни и стоянки, как мелькали, сходясь и расходясь, провода. Наконец повернулся ко мне. Велел:
– Сверни на нижнюю магистраль.
– Зачем?
– Поедем на катийский рынок.
– Опять?
– Ты не в себе. Выпьем, расслабимся.
– Выпить можно и в другом месте.
– Поехали-поехали.
Я не заметил, как мы очутились в знакомом узком зале. В ладонь мягкой прохладой лёг круглый изумрудный бокал. Официант предупредительно склонился, ожидая, какую выпивку я предпочту сегодня.
Жалюзи глушили свет, под низким потолком стоял сумрак, и со сцены снова неслась знакомая едкая оперетка. Снова мелькали пушистые павлиньи хвосты, розовые перья, обтянутые капроном ляжки.
Я залпом опустошил бокал и махнул, требуя ещё. Танцовщицы всё ускоряли темп, в какой-то миг сцена напомнила мне карусель – увешанная огнями, вечно в движении, в скольжении и сиянии, без финала, без цели.
Я пил и пил. Окружающее давно потеряло фокус, вокруг плавали благостные цветные пятна, и единственное, что омрачало мир, – та тянущая пустота внутри, которую не заглушали ни таблетки, ни снеки, ни бокалы «Изумрудного дракона».
Вадим мычал, то и дело подталкивая меня в бок. Я подумал, что ещё чуть-чуть – и я тоже завою «я доктор», не попадая в музыку и слова. Может быть, этого мне и надо.
В тот миг, когда я решил, что сегодня точно упьюсь вконец, Вадим дёрнулся и въехал мне локтем под рёбра. Грянул оркестр, выпитое рванулось наружу, я вскочил, и перья на сцене наконец разошлись, открывая моему взору…
Аделаиду.
Хмель слетел в момент. Это точно была моя Ада: я видел это по синим блестящим глазам, по ямочке у локтя, по тому, как она вздёргивала губу. Она двигалась в танце совсем так же, как кружилась перед зеркалом, когда я примерял на неё новые наряды. Она улыбалась, глядя прямо на меня, и не узнавала.
– Ада! Это Аделаида! – закричал я, тряся Вадима.
– Я доктор, – нудил он, падая на пол. Я бил его по щекам, плескал что-то в лицо…
– Эй, доктор! Проснись!
К нему уже бежали официанты – поднять, оттащить туда, где пьяный клиент протрезвеет, не смущая других посетителей.
На сцене творилась фантасмагория: гремел оркестр, яростно грохотали барабаны, сверкали прожектора, рассыпался мелкий блестящий бисер. Я ловил взгляд Ады, и внутри шипело и жгло, словно проглотил кислоты.
– Официант! – яростно щёлкая пальцами, завопил я. – Официант! Кто тут отвечает за девочек? Мне понравилась танцовщица… Вон та, в центре, синеглазая!
– Это очень дорогая услуга, мсье, – прокричал официант, перекрывая музыку. – Вы должны обговорить это с хозяином заведения.
– Ведите меня к нему! – рявкнул я, хватая парня за накрахмаленный рукав. – Сейчас же! Любые деньги! Ну!
Вадим откатился от дивана, шлёпнул кулаками по коленям и бросил:
– Подтёрто начисто.
– Вадик. Ты же мастер, – дрожащим льстивым голосом просипел я. – Ты же купил эти свои нейронные инструменты. Ты наверняка можешь… Если не целиком, то хотя бы частично… Вадик…
Я говорил, говорил, но по его лицу видел – бессмысленно.
– Щель в клапане запустила процедуру воодушевления. А ребут прервал её, и это сбило все настройки, затронуло архивационные центры. Дим… Ничего не осталось. Я не в силах вернуть ей память.
– Но…
– Я ничего не могу сделать. Прости.
Я проглотил противную горечь в горле – выпивка, блевотина, пыль. Голова кружилась. Ада лежала на диване – бесчувственная и безмятежная.
– Дим. Дима, – звали меня из далёкого далёка. – Нельзя зацикливаться. Это всего лишь робот. Я посмотрю сертификаты, попробую подобрать тебе что-то похожее. Заранее заархивируем память, чтобы больше так не вышло…
«Для хороших друзей – что угодно! Лисензия, сертификат, архивировать, память восстановить…» – как сквозь туман, вспомнил я.
Пошатываясь, встал. Посмотрел на друга мутными, опухшими глазами.
– Заводи свой драндулет. Едем к мастеру Си.
– Тяжёлый, тяжёлый кукьла, – бормотал Си, укладывая Аду на кушетку. Заряд был полным, но он не велел включать её до конца процедуры. – Как чисто всё соскоблено… Можеть получиться, а можеть не получиться…
– Любые деньги, – механически в который раз повторил я.
– Двиньтесь, – велел мастер, натягивая на голову ремешок с моноклем и раскладывая по салфетке приборы. – И не лезьте под руку… и не шепчите. Отойдите.
– Я… сяду с другой стороны.
Ноги не держали: я едва-едва обошёл кушетку и плюхнулся на колени напротив Си. Между нами лежала Аделаида. Мастер поднял ей веки:
– Это чтобы следить за импульсами, – объяснил он, надевая перчатки.
У меня мелко тряслось, крутило внутри. Слабость грозила раздавить, распластать как крохотного клопа под белым небом.
Я сидел, держа её за руку. По ногам бил мощный сквозняк. Аделаида молча, бесстрастно смотрела в белый потолок.
Мастер Си изобразил лицом сложное движение, воздел руки к потолку, словно напоминая, что «можеть получиться, а можеть не получиться». И мягким картавым голосом велел:
– Приступимь.
С последними лучами солнца | Артём Северский
Муж сел в свою грязно-жёлтую «Газель», которую обычно ставил под окнами.
Ольга наблюдала, как машина разворачивается во дворе и медленно катит мимо дремлющих легковушек.
Этот ритуал иной раз надолго вводил Ольгу в транс, и она столбенела, глядя в никуда и слушая, как тикают настенные часы за спиной.
Вскоре и ей на работу.
Над шиферной крышей пятиэтажки выросла туча, и на стекло упало несколько капель. Августовский противный дождь, который Ольга ненавидела всей душой. Вообще, ненавидела каждый дождь, в любое время года, в любой день и час. За компанию с ним в её душу всегда закрадывалось серое отчаяние. Началось это давным-давно, наверное, десять тысяч жизней назад.
Обняв плечи руками, Ольга вздрогнула, заставила тело двигаться, мысленно подбадривала кровь, застоявшуюся в венах: быстрее, ну быстрее!
Взяла со стола посуду – пила только чай, муж ел яичницу с колбасой – и отнесла в раковину. Вымыла всё медленно, тщательно, аккуратно расставила тарелки в сушилке, следя, чтобы ни одна не покосилась. Чашки выстроила столь же чётко в ряд. Ложки и вилки в верхний ящик, вот так. Когда на кухне порядок, гораздо легче переносить окружающее.
Собирая крошки со стола, Ольга будто сметала песок, насыпанный на её душу. Песчинки сначала царапали, но позже наступало облегчение.
Бросила взгляд на часы. Надо собираться.
Тяжело, словно к ногам примотали скотчем гири.
Работа её находится в соседнем доме. Пройти по двору, завернуть за угол, мимо магазина, опять повернуть, и вот уже крыльцо цеха по пошиву медицинской одежды. Одноразовые халаты, шапочки, маски, бахилы и прочее. Работа простая – строчи и выполняй план. Чем больше сделал за день, тем больше получишь.