Борьба тем временем продолжалась и явно входила в свою решающую стадию. Цылину удалось потеснить противника, и теперь они боролись с Марокантовым уже возле будки, под одобрительный хохот кота и настороженные оханья кур. Рубаха Цылина надрывно трещала, но и сам Цылин нашёл способ ощутимо досадить своему визави. Ухватившись за цепь, он дёргал шею Марокантова, причиняя тому существенные неудобства. Марокантов громко и нехорошо ругался, завывал.
Выскочившему на шум из дома Вацлаву далеко не сразу удалось разнять участников драки. Через несколько минут все трое, запыхавшись, сидели на траве и удивлённо друг на друга поглядывали.
– Ты это чего? – спросил, наконец, Вацлав Марокантова, поправлявшего ошейник и растиравшего шею.
– Да во двор, паскуда, проникнуть пытался, – деловито, с чувством исполненного долга, ответил Марокантов. – Видно, украсть чего-то планировал.
– А ты чего? – перевёл свой взгляд на Цылина Вацлав.
– Собакой пришёл быть, – смущённо ответил Цылин, осматривая порванную в нескольких местах рубаху.
– Катись к чёрту, Цыля! Даже не мечтай! Ошейник теперь мой! – оскалился Марокантов.
– С какой это стати?
– А с такой!
Драка была готова вспыхнуть вновь, но Вацлав, пользуясь своим авторитетом и неожиданной трезвостью, быстро предотвратил конфликт:
– Фу, Мара, фу! Марш в будку! Я сам разберусь! И ты, Иван, тоже зря на пса не кричи! Он всего лишь дело своё делает. И, как видишь, неплохо справляется.
Фыркая и посыпая Цылина последними ругательствами, Марокантов послушно скрылся в будке.
Вацлав по-дружески похлопал Цылина по плечу.
– Слушай, Иван! Не хочу, чтобы между нами недопонимания остались, поэтому скажу всё как есть. Как собака ты мне всегда нравился, вот те крест! Но, положа руку на сердце, пёс из тебя сторожевой не получился. Тут уж Марианна права, как ни крути. Для города ты бы сгодился в самый раз, но здесь, – Вацлав трепетным взглядом обвёл двор, – здесь от собаки больше требуется. Тем более, сейчас, когда хозяйства прибавилось. Ты отгулы просишь, сомнения испытываешь. Сколько дней прошло, от тебя – ни слуху, ни духу. Не по-собачьи это как-то, понимаешь? А этот даже не спрашивал ничего! Пришёл, ошейник надел и сразу же прохожих матом на всю улицу обложил. Кота не гоняет, палку, как и положено, в зубах носит.
– У меня дочери замуж выходят, свадьбы делать надо, – обречённо сказал Цылин. – Хочется по-человечески дочерей выдать. Как же мне тогда, если не собакой?
– Ну, тут уж не знаю, чем тебе помочь. Даже место петуха, и то третьего дня заняли, видишь?
Вацлав кивнул головой в сторону сада, где в окружении десятка женщин между яблонь и кустов гордо вышагивал почтенных лет мужик в жакете и красных резиновых сапогах. Кажется, в недавнем прошлом это был врач местной больницы.
– А я уже согласен быть собакой круглосуточно. С одним выходным в неделю.
– Ну, сам видишь, – сочувственно вздохнул Вацлав, кивнув головой на будку, в которой Марокантов что-то увлечённо и громко ел. – И без всяких выходных! Ну как такого пса за ворота вышвырнуть?
– Да подлец он, а не собака. Хоть у Целлофена спроси! – не согласился Цылин.
– А вот тут ты, Иван, не прав! – отозвался свинья Целлофен. – Как собака Марокантов полезнее тебя будет. Да и нельзя сказать, что он подсидел тебя. Ошейник на траве валялся. Лёха всего лишь расторопность проявил. В нынешнее время штука необходимая. Каждый устраивается как может, незачем на это пенять.
– И это твоё спасибо за то, что я тебя сюда устроил? – бессильно спросил Цылин.
– Большое тебе человеческое спасибо за это! А вот что касается собаки… – Целлофен не закончил свою фразу и скрылся в свинарнике.
В этот момент в ворота кто-то постучал, и уже через секунду, громко матерясь, из будки выскочил Марокантов.
– Фу, Мара, фу! – крикнул на него Вацлав, – Не ори! Это строители!
Марокантов снова замолк и вернулся к прерванной трапезе.
– Ну ладно, Иван! – сказал, снова похлопав Цылина по плечу, Вацлав и ушёл встречать строителей, которые с опытной опаской проходили возле будки. – Спасибо, что зашёл. Заглядывай иной раз. Посидим, пивка попьём, вспомним, как я у тебя компот в школе отбирал. А сейчас извини, сам видишь – дел по горло. Нужно срочно сарай достраивать, а то свиньям уже спать негде.
Выйдя за ворота, Цылин окинул взглядом особняк Вацлава, в котором он как собака теперь был не нужен, а как человек не был нужен вообще никогда, и понуро поплёлся к автобазе, подпитывая себя робкой надеждой на то, что ему вернут его старый ЗИЛ, и что удача в этой жизни может улыбнуться даже самому обыкновенному человеку.
Национальность робот | Оганес Мартиросян
Маяковский выкурил натощак сигарету, подзаправился чаем и пошёл в историю. В ней написал Во весь голос, фаллически продвинулся вперёд, растолкал жезлом толпу, роботизировался, взошёл над Соколовой горой и прочёл с неё свои ранние стихи. Его назвали больным, ненормальным, мрачным суицидальным типом, вызвали полицию и повезли в бобике на закат. На нём его распяли, напялили на его ноги, голову и лицо крест и пустили по улицам в таком виде, будто он прилетел с Сатурна; даже если и так, то нельзя так, кричал он им. Но дети бежали за ним и били камнями и комьями грязи, а железо стекало с Владимира и превращалось в чёрных огромных жаб. В какой-то момент Маяковский превратился даже в город Владимир и струился, и тёк по Саратову в обличии машин, домов и стихов, написанных стальными каплями дождя, идущего день за днём.
Впрочем, всё это было сном, потому что утром Маяковский сидел в кафе с Лилей, ел омлет, пил вино и писал о любви. Лиля молчала, курила и куталась в шарф, скрывающий под собой рассказы Бунина и Куприна. Стоял сентябрь, на улице похолодало, но тепло восходило с солнцем, не очень было холодно, просто тепло текло и становилось к вечеру холодом, повзрослев. Владимир хмелел, он удивлялся себе, двадцать первому веку, отсутствию мировой славы своей, крушению СССР и т. д. – просто приходил в себя пару лет; но рассылал стихи и пьесы по инету, торопил время, души и редакторов. Но они не спешили: чужд он был, громоздок. Так и пил, и писал, и гулял с Лилей Брик по Саратову. Пил виноградный сок, постаревший вином. Иногда набредал на Бурлюка и Кручёных, но они не узнавали друг друга, просто смотрели в глаза и расходились, как пьяные на свадьбе в кафе. А в этом кафе они с Лилей сидели уже час, не меньше, дышали собой и металлическими гайками и болтами столов, переходящих в стулья. Выпитое текло в озёра желудков, где плавали лодки потерпевших крушение их самих. Через час Маяковский отлил, вымыл руки и повёл Лилю с собой, довёл до дневного клуба, там покидал в бильярде шары, похожие на его глаза, выпил минеральной воды Нарзан, посмотрел на Ютубе ролик с отрезанием всего лишнего от текста тела, опять покурил, но две сигареты, и зашагал домой: Лиля умчалась к себе.
На квартире ревел и орал, бросался на замочные скважины и розетки, чувствовал поля электричества в воздухе, наносил по ним удары руками, ногами и головой, через пару часов затих, выпил холодной воды и лёг: отошёл ото сна. Внутри своего тела видел мировую славу, поездки в США и далее, чтение стихов, где каждая строка – столб с протянутым к другому столбу проводом – мыслью, чтобы горели концы, рифмы, фонари, светили всем, особенно пацанам, швыряющим в них камни и кирпичи, гасящим поэтов, убивающим их, ломающим.
Он вскочил от звонка, взял пятитонный телефон и заговорил с Луначарским, обрисовал ему свою жизнь, ситуацию, образы стихов и поэм. Тот покивал сквозь трубку и обещал помочь. Буду издан, воскрес Маяковский, сполоснулся в десятиметровой ванной, побрился, увлажнился лосьоном и стал собой: чугунным, свинцовым – литым. Обрюхатил свое сознание, родил поэму, выпил из бутыли сока, заправился молоком и поспешил на работу. На ней раздавал людям листовки из себя и других, рекламировал поэтический клуб Хорошо, где намечались его выступления, стоял над толпой и над всем и так проводил часы. Пил чай из зелёного термоса и вновь себя раздавал, некоторые листы даже подписывал, ставил росчерк пера под названием Паркер. К вечеру приехал Луначарский, дал Володе рубли, похвалил за труды и уехал на Вольво. Маяковский вздохнул облегчённо и пошёл по дороге, до глухого кафе. Там сел за стол и заказал водку Егор, выпил рюмку, запил необъятным соком и посмотрел на девочку. Та подмигнула ему, но он вспомнил о Лиле и перестал; начал пить и скучать, рассматривать свои ногти и покусывать заусенцы. Ничего, думал он, завтра войду в стихи, выверну их наизнанку. Он поднял рюмку за хозяина заведения и осушил её. Ничего ужасного не решил, никого не сломал, не обвенчал с ничем, только тяжеловесно закурил сигарету и выдохнул мощный дым. Заказал жареные сардельки, начал макать их в соус и есть. Каждая весила жизнь, прожитую не зря. И он двигал бульдозерами челюстей, ехал ими по воздуху, распахивая его. Вокруг чудились пролетарские писатели, напичканные взрослой жизнью, совестью и ничем. Они рыдали каждым движением и обожали себя. Официанты танцевали с подносами и перебрасывались под музыку шутками и телами цыплят. Африка чувствовалась в каждом движении и струилась вином.
Маяковский плясал в центре зала и глотал небеса. Зажёвывал их целиком, радовался и пел. Хлопал в многовековые ладоши. Потом показал брейк-данс, прошёлся на руках, уронил бумажник, перевернулся, встал на ноги и завопил, что он величайший поэт. Все захлопали, кроме одного мужчины, который начал ходить по залу и искать пистолет. Я потерял ТТ, повторял он и переворачивал мозги, и заглядывал под них. Ночью Маяковский вернулся домой, включил телевизор и уснул под запах звёзд. Во сне взял три гири по очереди – Марс, Юпитер, Сатурн, и отжал их пять раз. Чуть и малость вспотел, отправился под душ, вытерся и сел за стихи.
Написал пару штук, выпил кофе, похожий на сгусток ночи, и посмотрел на часы. Они показывали Время жить и время умирать. Он закурил сигарету