– Да не волнуйтесь вы так, – из кейса появилась папка, которую гость положил на стол и открыл. Мать Тони бессильно наблюдала. – Вот, тут сказано, когда и при каких обстоятельствах вы попали в интернат, а тут – что вас перевели в тюрьму, когда вам исполнилось восемнадцать лет. Убедитесь, все печати и подписи на месте. Ваш номер: 135609.
У матери Тони закружилась голова. Мужчина цокнул языком.
– Взаимопомощь граждан очень важна, – заметил он. – А это справка о ваших дисциплинарных взысканиях. Все грешки, так сказать.
Она поглядела на документ, но не смогла различить ни одной буквы.
– Жить мы будем душа в душу. Вся моя зарплата будет ваша до копейки. Электрощиты в доме починим.
– Как вас зовут? – прошептала мать Тони.
– Никак. Имена отменили ещё месяц назад, вы что, не помните?
– Нет, – она не помнила. – Я тогда просто поговорила с тем мальчиком. И всё.
– Ай-ай, а ведь хорошие девочки так не делают. Ни при каких обстоятельствах, – мужчина уставился на неё. Улыбка приклеилась к его гладкому лицу и не сходила. – И за свои преступления попадают… – он хлопнул по папке ладонью. – Но… вы сбежали. До сих пор неизвестно, каким образом вам это удалось. Вы не могли бы прояснить?
Мать Тони молчала, глядя в пол.
– Жестокость, конечно, это нехорошо. Но ваше упрямство толкнёт меня на крайние меры, понимаете? Я знаю один способ наказания. Кладёшь в носок брусок мыла и бьёшь, как плетью. Очень больно, и никаких синяков при этом – чудно, не правда ли? Я испробовал этот способ множество раз. Я представляю инициативную группу граждан. Я живу в последнем подъезде.
– Прекратите! – опираясь на спинку стула, мать Тони с трудом встала. – Убирайтесь, пока я не вызвала полицию!
– Зарплату буду отдавать всю до копейки, – отозвался мужчина, показывая ей папку.
От удара папка полетела на пол, теряя лежащие в ней бумаги.
– Плохих девочек, ставших плохими женщинами, которые сбежали из тюрьмы, полиция арестовывает особенно охотно.
Мать Тони посмотрела на стол рядом с мойкой – там лежал кухонный нож. В её мозгу нарисовалась картина: взять нож и воткнуть сумасшедшему в голову. И бежать. Стоп, а как же Тоня?
Девочка вошла на кухню, заспанная и вялая, однако при виде мужчины оживилась.
– Ты! Пришёл!
– Я пришёл, – улыбаясь, ответил он.
– Я думала… думала, что этого никогда не случится… я так ждала!
Мать Тони попятилась от них обоих и упёрлась в стену. Дальше идти было некуда.
– Я пришёл, – механически повторил гость. Он встал, резво собрал бумаги с пола и вернул их в кейс. – Одевайся, Тоня, мы уходим.
– Сейчас! – игнорируя мать, обрадованная девочка помчалась в свою комнату.
Женщина открыла рот, но тут же закрыла.
Мужчина надел шляпу и взглянул на неё. В его взгляде было то, чего мать Тони не видела уже много лет. Может, и всю жизнь. Сочувствие.
Так они стояли друг напротив друга, пока, одетая к выходу, с рюкзаком в руке, не вернулась Тоня.
– Я готова, – заявила она.
– Хорошо, милая.
Они пошли в прихожую. Там мужчина проверил, как хорошо сидит на Тоне защитный комбинезон, не нарушена ли герметичность. Помог надеть противогаз. Девочка засмеялась, но звук вышел глухой.
Выглянув в коридор, женщина только сейчас поняла, что забыла спросить у гостя, почему он сам без защитного костюма.
– Доброго вечера.
– Прощай, мама, – помахала на прощание Тоня, и вместе с мужчиной шагнула за дверь.
Спустились они на первый этаж, вошли в переходную камеру, дождались открытия внешнего люка и очутились во дворе.
Мужчина взял руку Тони, одетую в перчатку, и они зашагали к выходу из арки.
Бóльшая часть квартала была руинами, над которыми клубился зеленоватый токсичный туман. Небо сплошь заполнял оранжевый свет.
На следующий день, разбирая вещи дочери, женщина нашла в её альбоме для рисования изображение мужчины в плаще и шляпе. Он улыбался и держал в руке кейс. Под рисунком стояла подпись неровными печатными буквами: ДРУГ.
Автобиография Борхеса, написанная не имОганес Мартиросян
«Мать звала меня Хорхе, как надо. Я гулял допоздна, рвал кузнечикам крылья и приделывал к ним страницы моих будущих произведений. Я зажигал гусеницу и курил её, превращая в бабочку моих лёгких её. Дрался с пацанами, будучи слепым на старости лет: я экстраполировал неведение будущего к себе. Приходил Хем и издевался надо мной: выкручивал руки и насиловал мозг – объяснял свою схожесть с Довлатовым. Я пил водку с тринадцати лет, затыкая бутылки пальцами и так ходя. В школе меня сравнивали с Рембо. Я так и учился: тридцать учеников, двадцать девять из которых – Верлен».
«Я врубался в математику с ходу, в геометрию тоже: их я перенёс в литературу, став великим математиком и геометром. Девочки меня любили: пинали мой портфель, звали Гуинпленом и Гобсеком, мочились в моё пиво, когда я его забывал на подоконнике в коридоре, переезжали мои тетради на велосипедах. Член мой набухал при виде девчат и представлял собой микрофон, в который они пели песни о любви».
«Я рос непослушным мальчиком, снимал цилиндр при виде треугольника у девочки между ног, мама целовала меня в мой лоб, за которым хлопали двери и выли голоса. В голове моей Бирс насиловал всех встречных женщин и мужчин и писал свой знаменитый словарь, наполненный трупами всех великих имён. Однажды я поцеловал учительницу в пятую точку: она наклонилась над партой соседа, и я припал к её полушарию. Она вызвала в школу мою мать и сказала: "Он не мог задрать моё платье?" Мама расплакалась и обещала взяться за меня всерьёз. Она купила мне велотренажёр и заставила выпускать в комнате пар, чтобы она пропиталась мной, а я стал кроватью, шкафом и столом».
«По ночам я курил на балконе и смотрел на звёзды, выдавливал их, как прыщи, и глотал жёлтый гной света и тепла, пока не накрывала полная тьма, настоящее затмение, и я онанировал на открытки с голыми женщинами, передавая им свою силу и страсть. Моё сердце билось быстрей: это оно кончало кровью в каждую клетку тела, распластанного вертикально везде и вбирающего в себя книги "Война и мир" и "Игрок". Так проходили дни, напичканные динамитом по имени Ницше, снёсшим статую Христа и вставшим вместо него, но живым, как он сейчас и стоит в каждой Земле на Земле».
«Забегая во взрослую жизнь, скажу: я стал телом – полностью мозгом: личинкой жука, одевшейся позже в него, то есть в гроб. А пубертатом я порой не хотел ничего, чаще всего всегда: ни есть, ни пить, ни мастурбировать, ни женщин, ни мужчин, ни сигарет, ни наркоты, ни книг. Впрочем, их я хотел, читать как писать и писать как читать. А для этого нужны сигареты или водка "Хемингуэй". Это не странно. Естественно и для всех. Сигарета – лодка, плывущая по морю Хайнекен или Бад, пока оно тихо и не шумит».
«Встречался с девчонкой Викторией, находил её смешной, дразнил её, задирал ей платье и представлялся Лавкрафтом, пишущим её членом, макаемым в её вагинальную кровь. Гуляли по машинам, наступали только на них, припаркованных по краям, и я ей говорил: это смерть. Жизнь – ходьба по едущим между ними авто. Вика смеялась и задирала платье, показывая трусы с фрагментами картин Ван Гога, и спрашивала, не хочу ли я их дорисовать своей кистью. Я молчал и целовал её руку, которую держал, чтобы она не взлетела и не зажала солнце в кулак».
«Однажды с друзьями мы забрели на свалку, где стоял разбитый автобус с проломленной черепной коробкой, которая – коробка передач. Мы расселись на драные сиденья, закрыли глаза и поехали – от планеты к планете, потому что негодное здесь работоспособно и нужно там. Маркос рулил, мы ехали, Джимми и Эрнесто высунули ноги в окно, и мы смотрели на звёзды, торчащие вместо фар, светофоров и фонарей. Переносились от луны к луне и колёсами вспахивали поля, сажая на них высыпающиеся подшипники – семена».
«Вскоре начались опыты письма, литературы, я писал Вике письма, стараясь выразить в объёме себя, чтобы бумага с текстом воспринималась как самолётик или кораблик, даже так: как они оба сразу, что есть высшая ступень гениальности, зовущая меня к себе».
«Я много читал, пока не понял, что перестал отличать золото от дерьма: крайности сходились в моей голове и шире. Описывали круг, пока я не распрямил его, сделав из колеса крыло. Сменил таблетку на косячок. Сигарету саму».
«Солнце всходило в моём уме в виде кукурузы, представляло собою стебель и початки, торчащие по сторонам, распускающиеся жёлтыми лучами – зёрнами, брызжущими свой сок в кастрюле и зовущие их съесть, чтобы заменить зубы своими телами и начать тоже светить, сделать каждую голову звездой, антонимом желудку – чёрной дыре».
«Тогда я открыл для себя Акутагаву, стал внедряться в него и понял: читать – дописывать или переделывать книгу в новом формате, скажем, левого полушария, заносить в себя буквы и после сеять их, разговаривая, когда они вылетают из уст, падают в землю или в асфальт и дают ростки в виде пшеницы, ржи и домов».
«С Викой первый секс состоялся в ржавом рефрижераторе, когда мы разделись и стали читать переписку Вольтера и Екатерины Второй, жёсткие слова входили в наши уши и размножались с нашими мозгами, интеллектами, направленными друг к другу, целовались так: поставили две книги рядом, прижали их и уронили на пыльный пол, как в реку или озеро, понимая, что вода – это пыль, если шире – то прах, состоящий из бывших "мама, я хочу есть", "вам за урок пятёрка", "я хочу куннилингус", "вы арестованы", "сердце моё – люблю". Ушли после соития, оставив наши тела – книги – тем, кто захочет заняться любовью с помощью них».
«Я поступил в университет, расстался с Викой, погрузился в мир алкоголя, зачётов, экзаменов и веселья, стал гулять толпой, щемить малолеток, иногда баловаться травкой, жить наобум, наугад, но понимать: каждая случайность – закономерность, непонятая пока. Увлекался боксом, поднятием тяжестей, прокачкой двуглавых и трёхглавых мышц, влюблялся в девчонок, относясь к ним как к спичкам, а не зажигалкам: поджигал ими свой член и курил его, выкидывая бычок».