Свищу, вздрагивая от холода, свищу, чувствуя голод, свищу и подумываю отлить в бассейн.
Загорается свет. Вбегает она и кричит:
– Я вышла позвонить, а баба Алина подумала, что никого нет, и вырубила электричество!
– И дверь заперла?! – вопрошаю я, свищу и направляюсь к ней.
– Да! Она не знала, что тут кто-то есть. Думала, я ушла совсем. Извините!
Я подошёл к ней и замер, не решившись устроить скандал. Что ей сказать? Ударить её? Толкнуть? Шёл, однако, к ней, стараясь казаться грозным. Пугал. Она встала рядом с третьей дорожкой и вытянулась.
Я свистнул и сказал:
– Ну и овца ты. Я тут… Ну ладно…
Не сумев подобрать слова, я свистнул сквозь тишину.
А что, собственно? Посидел десять минут в темноте и коленку поцарапал. Был один, как всегда – чего тут? Всё в порядке. Но всё равно, случилось нечто унизительное. Ведь я страдал как приговорённый, но не объяснишь. Одиночество в темноте. Со мной каждую ночь такое, и ничего, не умер до сих пор. Живой, вон подумываю, что бы такое сожрать на ужин. А всё-таки что-то есть. Унизительное.
– У вас кровь там немножко.
– Немножко, да! – соглашаюсь я, судорожно соображая, как действовать. – Вот на, держи – поплавай!
Протяжно свистнув, я запускаю свистком в середину бассейна и слежу за её реакцией.
Она прищуривается, чтобы запомнить место падения свистка, переводит удивлённый взгляд на меня и говорит:
– Зачем вы? Достаньте, пожалуйста.
– Сама достанешь.
А вдруг разденется и при мне в воду полезет? Я смотрю на её дрожащие губы, чувствую, что её волосы пахнут шампунем, а футболка – дезодорантом.
– Мне нельзя в воду, – она опускает глаза. – Сейчас нельзя, временно.
Пожав плечами, ухожу в душевую и, невесть что себе вообразив, не прикрываю дверь. Моюсь в слишком горячей воде и смеюсь, сверху рассматривая собственное тело. Отлив гнева компенсируется приливом радости. Жалко только, что она всё равно не почувствует, как страшно мне было, как больно! Непонятно, как это назвать. Даже прочитай она всё это – всё равно не поймёт. Мне же непонятно, какого чёрта она ушла болтать по телефону в рабочее время… И баба Алина эта…
Потом, спустя неделю, мы разговорились с ней, с этой девушкой. Её зовут Лия, ей, как и мне, двадцать пять лет, и она припомнила, что как-то в студенчестве, на какой-то межвузовской конференции, посвящённой воспитанию нравственности у молодёжи, мы сидели совсем рядом и даже болтали. Извинившись, она выписала мне бесплатный абонемент до конца года. Я естественно, извинился за грубость.
– Мама позвонила. Срочный звонок. Никогда такого не было, понимаете? Я не могла предположить, что так получится. Извините, пожалуйста.
Я отыскал её профиль в социальных сетях и написал небольшое ироничное письмо. Она быстро ответила, точно ждала. Теперь мы иногда гуляем, но не больше. Она не очень мне нравится как женщина, но с ней мне легко. Легко потому, что её опыт меньше моего раз в десять. А ещё она верит в то, что завтрашний день будет лучше нынешнего. Ей сразу и резко не понравился мой пессимизм (я так его не называю).
Лия ортодоксальная протестантка, поэтому ей запрещено распивать вино на скамейке. Её не пригласишь домой, и лезть со слюнявыми поцелуями бесполезно. В строго определённое время она отправляется спать и хмурится, когда я говорю что-то грубое. Однажды, очень к месту, я сказал при ней главный русский мат, и она сделалась неразговорчивой до конца вечера. Я наблюдаю со стороны, как у нас с ней ничего не получается. Разговоры всё реже и короче. Общих тем, которых, казалось, уйма, теперь почти нет. Мне не нравится её подбородок. Слишком мужской. Она спросила, не жмут ли мне джинсы и занимаюсь ли я каким-то спортом, кроме бассейна. Прежде она отмечала, что я вполне атлетичен. Я наблюдатель сам за собой. Подсматриваю то, как не подхожу другой особи. Женское разочарование. Вот ещё немножко, и всё.
Это был конец декабря; мы обошли Белгород по кругу: стартовали от «штанов» и дальше по Сумской, в сторону Октябрьского суда, а потом направо по Чичерина, вдоль дороги до самой Богданки через Мичурина. Снега выпало мало, был штиль, поэтому мы легко преодолели это расстояние. Она всё молчала и кивала, а я рассказывал о своей летней поездке в Санкт-Петербург. Лия не слушала. Было понятно, что свидание у нас последнее. А ещё – что нужно сменить бассейн.
Скоро Новый год. Я его встречу один. Без жирной еды и алкоголя. У монитора ноутбука – там какой-нибудь фильм. Из воды на сушу, из света в тень. И обратно. Год за годом. Пусть будет так.
Русская сказкаНиколай Старообрядцев
В деревне стояла изба. В избе жили два человека – отец и мать. Ещё у них был сын – совсем маленький. Но маленьким он был только ростом, а с виду – древний старик. Из-за этого люди думали, что он – отец отца, а сами отец с матерью – его дети. Слух об этом разнёсся повсюду, а когда он вернулся обратно, ему поверили уже все, даже отец с матерью. Они стали называть своего сына отцом, а он их – детьми. И когда в деревню пришла смерть, всем было ясно, что с нею пойдёт сын.
Мать с отцом вымыли сына в бане, обрядили его в белые одежды, дали кусок хлеба в котомке, перекрестили и отправили в путь-дорожку, а сами легли на печь и стали отдыхать.
Пошёл сын на кладбище. Когда он пришёл, была уже ночь и смерть спала. Не стал он её будить, а съел кусок хлеба, забрался в могилу и уснул. И так сладко спалось ему в могиле, что проспал он три дня и три ночи, а когда проснулся и вылез, то увидел, что смерть ушла.
Сын проголодался, но на кладбище есть было нечего, поэтому он пошёл обратно в свою деревню – авось, отец с матерью накормят. Пришёл он домой и видит – сидят отец с матерью за столом и горюют. Спрашивает у них сын:
– Что случилось, дети мои?
Отвечают ему родители:
– Приходила к нам смерть. Говорила, что пропал наш отец и теперь она заберёт нас вместо него.
– Что же отвечали вы ей?
– Отвечали мы, что привыкли жить на белом свете. Не хотим умирать.
– И что же, помиловала вас смерть?
– Помиловала, отец. Да только одно условие поставила.
– Какое же условие, дети мои?
– Пообещали мы родить сына и ей отдать.
– И что же, согласилась ли смерть?
– Согласилась, отец. Да только одно условие поставила.
– Какое же условие, дети мои?
– Нужно нам сына родить сегодня к вечеру.
Сказав такие слова, горько плакали отец с матерью. Не ведали они, как можно за один день сына родить.
Подумал сын и так отвечал родителям своим:
– Не кручиньтесь, дети мои. Знаю, как помочь вам. Я у вас маленький. Заберусь я к матери под подол и спрячусь там. Когда смерть придёт, тряхнёт мать подолом, я и выпаду. Увидит смерть, что я родился, и заберёт меня.
Обрадовались отец с матерью, что сын у них такой смышлёный вырос. И порешили сделать, как он сказал.
Пришла вечером смерть. Подошла к отцу с матерью и спрашивает:
– Где же сын, которого обещали мне?
Возликовала мать, что сейчас ей спасение будет, да так сильно подолом тряхнула, что покатился сын по полу кубарем и через творило улетел в подполье. Рассердилась смерть, что не дали ей сына – и забрала отца с матерью. Стали они мёртвые. Увидел это сын, перепугался и решил никогда уже не вылезать из подполья. Так всю жизнь там и прожил.
ВилыБоря Нес-Терпел
– Извините, мы не можем вас взять. В трудоустройстве отказано, – в прыщах и всю жизнь не доедавший, ответил рыжий паренёк, директор «Пятёрочки». – Сам понимаешь. – Он поменял «вы» на «ты» и протянул Егору сигарету.
Тот покорно взял её, подобрел и понял, что ругаться смысла нет. Он благодарно кивнул и перехватил зажигалку.
– Конечно, понимаю. Но деньги нужны, деваться некуда, – Егор выдохнул и поднял глаза к небу. Тяжёлые облака толпились и походили на дым – кто-то наверху опустил водный.
Егор курил жадно, раз за разом всасывал дым крепкого табака и оглядывался кругом, засматривался на деревья, траву, в июле особенно сочную, и дикие цветы.
– Найди, где шабашить. Грузчиком на рынке. Или продавцом там же. А можешь на стройку, там нелегалов много, – властитель желудков, печени и лёгких вспомнил, как подростком бродил между торговых точек.
Там и красные советские ковры, и костюм к первому сентября, и харкающая радиотехника. Будущий директор «Пятёрочки» носился по заставленным проходам, шнырял между гнилыми прилавками и приторговывал насваем.
– Официально хочу, – Егор отвечал отвлечённо и даже не смотрел на того, кто часом ранее мог определить его судьбу – трудоустроить.
– Э-э-э, брат, это трудно будет, – заключил рыжий-конопатый, дал сигарету в путь, что есть мочи пожал руку и нырнул в железную дверь.
Егор погладил походную сигарету, как дочь, бережно убрал подарок в карман, плюнул и пошёл. Куда – он не знал. Шёл туда, где загорался зелёный, где люди не толпились и где июльское солнце светило веселее всего – тучи ветер разогнал.
Егор шагал широко и звонко, пробивал сапогами тротуар. Для сапог несезон, но другой обуви у него не было. Ноги потели так, что при шаге хлюпало. За Егором плелись мокрые следы.
Егор ласкал сигарету пальцами, выжидал, когда увидит курящего и попросит огоньку. Пока его смолистый спаситель не мелькал впереди, он приподнимал подбородок и щурился, точно китаец в Янтарной комнате. Так его умиляло лето.
Егор слушал, как шуршит листва, смотрел, как она колыхается зелёным морем на ветру. Он останавливался у домов, где больше всего поросло одуванчиков, и вспоминал, как в детстве таскал их своей матери.
Егор вдыхал полной грудью и плевать хотел на выхлопной газ и городскую духоту. Теперь он дышал свободно и от свободы пьянел. Он замечал, как вечереет, только по свету солнца – в конце дня оно залило пятиэтажки оранжево-красным.
«Вокзал – как церковь в дореволюционной России», – решил Егор и пошёл к пристанищу бедняков, бездомных и убогих. Перед входом он хорошенько отряхнулся, вылил воду из ботинок и натянул лицо пассажира.