Путь к цивилизации при таком раскладе занял два дня, и оба дождь шёл, уже не прекращаясь, не встречалось на дороге ни единой живой души. Еды катастрофически не хватало, но, к счастью, страдал лишь сам Кирилл – у его спутницы не было никакого аппетита, и большую часть пути она шла, как во сне.
В долгожданном посёлке удалось купить еды и невольно узнать о последних местных новостях: буквально вчера где-то тут, по соседству, дождями и талыми водами размыло дамбу и смыло среди ночи бо́льшую часть посёлка. Сообщение об этом оставило неприятный осадок, но глубоко переживать о судьбе неизвестных людей не получалось – эта новость практически ничем не отличалась от тех, что ежедневно льются на голову со всех площадок.
– Ну что, Анечка, пошли в полицию сдаваться! – бодрясь, отрапортовал Кирилл, после того как с пищей было покончено. За время, вынужденно проведённое рядом, он исподволь привязался к своей новой знакомой. Жаль было осознавать, что теперь их пути должны разойтись.
Девушка смущённо пожала плечами и неопределённо улыбнулась. Даже в его одежде, явно ей слишком просторной, в его шлёпках и шапке она была очень милой.
Опорный пункт их встретил тишиной и запустением. Только дежурная у входа остановила нелюбезным:
– Вы куда? Никого нету, все на устранении ЧС. Срочное у вас?
Пока молодые люди осмысливали вопрос, зазвонил телефон.
– Слушаю, – вежливо и почти ласково ответила она в трубку переменившимся голосом.
Её разговор занял минут десять. К концу беседы во дворе припарковался уазик.
Аня, внимательно и тревожно посмотрев в окно, побледнела и срывающимся голосом прошептала Кириллу на ухо:
– Я… вспомнила… кое-что… бежим… Бежим!
– Так что там у вас?! – остановил их женский голос, снова ставший властным.
Кирилл схватил дёрнувшуюся к выходу Аню под руку, предостерегая от глупости.
– Ничего срочного, – ответил он непринуждённо. – У друга велик тут спи… украли, то есть! Мы позже заглянем, а то сейчас у вас и так, я смотрю, дел полно…
Под удивлённым пристальным взглядом дежурной они покинули помещение и прошли мимо служебного внедорожника, возле которого задумчиво курил, встав в кружок, весь его экипаж.
Аня успокоилась только в электричке. Билеты на всякий случай взяли в другую сторону – с тем, чтобы потом пересесть на автобус. По дороге она задремала, доверчиво положив голову Кириллу на плечо.
Аккуратно, чтобы не разбудить её, он достал телефон и открыл чат с несостоявшимися попутчиками.
Сообщения вроде: «Ну и пошёл ты, мудила!» – постепенно сменились тревожными вопросами, как у него дела, и жив ли он вообще.
«Глянь, жесть какая. Ты ведь там где-то? Такое, как ты, не тонет, но… давай там аккуратней, что ли. Отпишись, как сеть будет!» – гласило последнее сообщение от Макса.
В прикреплённой видюшке был репортаж о том самом посёлке, только вчера погибшем где-то рядом. Похоже, больше всего оператору понравился кадр, на котором он задержался особо: течение медленно тащит прочь большую чёрную машину, украшенную цветами и лентами.
«Не ссыте, ребзя, всё шикардос! Огнище погодка! Решил подольше отдохнуть от вас», – написал Кирилл в чат, чувствуя, как мурашки медленно ползут вверх по спине.
Юрий КузинЁлоп
Иллюстрация Екатерины Апенько
Я взглянул на часы – массивный командирский хронометр, болтавшийся на моём узком запястье. Я купил его у Гошки, соседа по парте, разбив копилку о дверной косяк. Целый час мы выстраивали полки́ из медяков, а кроме денег я отдал приятелю ещё и альбом с марками, ведь часы, как оказалось, ещё и светились в темноте.
– Хочешь секрет? – загнал меня Гошка в кладовую и, погасив ночник, поднёс «командирские» циферблатом к моим глазам. – Гляди, как горят!
– Ага…
– А почему, знаешь?
– Батарейки?
– Балда… Плавники это удильщика глубоководного… Их в Марианской впадине по пальцам пересчитать.
– Подумаешь, – скривился я, прикидывая, во что мне обойдётся эта вещица.
Но то было год назад. А сегодня я был полноправным хозяином «луковицы» – водостойкой, небьющейся, с надписью «Заказ МО СССР» на циферблате.
Стрелки указывали на пять утра.
Тихо, как вор, я стянул шорты со спинки стула и, натягивая их, пританцовывая на одной ноге, подошёл к окну.
Утро теплилось, но даже в этой грохочущей синеве я увидел, как пляшет моя грудь, – впалая, как у дистрофика, – и в ужасе подумал: «А что, если я умру? Что, если и сердечко моё вот так же пустится в бега?»
Холод половиц обжёг пятки, и я подумал, что было бы глупо простудиться в такой день. Но больше, чем свалиться с температурой, я боялся, что мысль о «драконе» выскользнет из моей головы и покатится по комнате, гремя и подпрыгивая, как пятак. Я знал, что трезвон разбудит мать и что, заспанная, неумытая, со свалявшимися волосами, она обрушит на мою стриженую голову свою натруженную руку. Вот тогда всё коту под хвост. Вот тогда-то душа моя и предстанет перед её суровым взором ворохом наспех сшитых страниц. Всё, что я впишу в этот блокнот, все мои каракули мать расшифрует и пронумерует. Она прочтёт меня от корки до корки. Она узнает всё о побеге, который я затеял, и о доме в тени старых лип, куда цыгане привезут «дракона» этим майским утром и где меня напрасно будут поджидать грузчики. Я знал, что, если мать посадит меня под замок, пяткам моим не сверкать у дома тётушки, когда «змия» станут поднимать лебёдками на второй этаж. И тогда пиши пропало, тогда мне не увидеть, как чумазые, полусонные грузчики, чертыхаясь и пыхтя цигарками, зажатыми между кривыми и редкими зубами щербатого рта, впихнут «трёхлапого» в окно, не услышать проклятий, которыми «лежебока» станет сыпать при каждой царапине на его смоляной, как воронье перо, чешуе.
Я топтался у двери ни жив ни мёртв, боясь, что мысль, обронённая мной, разбудит квартал. Но мать даже не пошевелилась, когда, взобравшись на табурет, я стянул с гвоздика ключ и вставил бороздкой в замочную скважину.
В шесть я выбежал из дома. А без четверти семь «КамАЗ» с «рептилией» нагнал меня у ворот парка, куда я юркнул, чтобы срезать путь.
Мы двигались ноздря в ноздрю. Но то ли от недосыпа (всю ночь я таращился на часы), то ли от немощи (весной губы мои покрывались авитаминозными корками, ресницы спутывала дрёма, а фантазия пускалась во все тяжкие), очутившись в медвежьем углу парка, я впал в ступор. Я не знал, метаться ли в поисках выхода или упасть ничком на чёрную, пахнущую перегноем клумбу, пока бодрый милицейский пёс не уткнётся холодным шершавым носом в моё бледно-землистое лицо. Страх стреножил волю, но и придал сил. Я стал плутать. А когда, озябший, с разбитыми в кровь коленками, я очутился у особняка, взятого под стражу голыми, почерневшими за зиму липами, хвост ящера уже торчал из двери балкона, как вымазанный в чернике язык, которым гигант, казалось, дразнил меня за нерасторопность.
Подойдя к дому, я заревел – громко, протяжно, точно баржа, севшая на мель.
– Юрка! Ты, что ли?
Я увидел на балконе силуэт тёти Шуры, обрамлённый слепящим светом, а спустя минуту, полногрудая, сияющая, она возвышалась над моим карликовым тельцем.
– Уже внесли? – спросил я сквозь слёзы.
– Уже, – ответила она. – Такой нам тут цирк устроил, проказник, что и не передать!
Тут тётушка крепко обняла меня, всхлипывающего и шмыгающего носом, и я почувствовал жар от её плеч, квадратных и сутулых, какие бывают только у пловчих, бравших золото в юности.
– Ну довольно, хватит! – с упрёком сказала она. – Мне тут расплатиться нужно. Рабочие ждут. А ты дуй-ка к мамке. А вечером приходите. На смотрины. Я такую кулебяку испеку!
Я с недоверием уставился на неё. Тётушка улыбнулась, а затем насупилась, но не взаправду, а понарошку.
– Ну так ждать тебя на пирог или нет? – спросила она сухо, выждав паузу.
– Ждать. – Я кивнул.
Домой я летел как на крыльях. А домчавшись, выложил всё как есть матери. И про «КамАЗ». И про «трёхлапого». И про смотрины.
Мать слушала молча, нервно вздыхая при каждой подробности, которыми я расцвечивал свой рассказ. К полудню она вся извелась. А в три, несмотря на обеденный час, мы стали ломиться к тётушке. Дубовую дверь, обтянутую алой кожей, обитую медными гвоздиками, с узким, как книжный обрез, окошечком для газет и журналов открыли не сразу. Без парика и перстней, сжимавших её убитые артритом пальцы, сестра матери была похожа на осыпавшуюся ёлку, порыжевшую, с обрывками конфетти, которую воткнули в мартовский сугроб. Закрыв на цепочку дверь, тётка попеняла матери за «набег», который уж точно сократит жизнь каждому, ведь хуже, чем внезапный визит, может быть только смерть – вот уж кому плевать на приличия. Нам позволили войти в столовую, где за обеденным столом, облепив его, как осы головку мёда, сидели нахмурившись дядя Рубен и три мои кузины.
Покончив с супом, я выбежал из-за стола. «Гад» томился в гостиной. Я вошёл. Я хотел лишь приголубить эту «тварь».
Дверь распахнула Женька: «Стейнвей» был куплен ей. Впрок куплен, чтобы завидовали.
В белом платьице, с алыми бантами в косичках, наглячка преградила мне путь к роялю. А потом буркнула:
– Чул, не лапать!
Прижимистость была их семейной чертой. Обычно меня выдворяли из всех шести комнат, чтобы уберечь от праздного любопытства, к которому, как считалось, я был склонен. И верно, я во всё совал свой нос. Но интерес мой к миру был философским. Я познавал мiр на ощупь. Я клал мiр на зуб, а распробовав, терял интерес к его терпкому ядрышку. Вот и сейчас, войдя в гостиную, я лишь хотел почувствовать кожей музыку – а зачем ещё, спрашивается, нужны клавиши, как не для пальцев, на кончиках которых мелодия вьёт гнёзда и даже выводит птенцов?
Я сделал шаг к роялю.
– Стой! – Женька вперила в меня взгляд, острый, как коготок птички, которым охотница выковыривает личинок из-под коры дуба. – Ты куда это соблался?
– Туда. – Я выкинул вперёд руку, как Наполеон, взирающий на Москву с Воробьёвых гор.