[17], какие конкурсы красоты спонсировал и чем там занимались на этих грёбаных конкурсах. Сыновья плюнут и забудут, а вот супруга не забудет, оскорбится и до самой смерти будет мучиться от его ужасного предательства. Чтоб ему провалиться сквозь землю! Чтоб ему задохнуться от сигаретного дыма! И чем он занимается последние часы на свободе: шарит в интернете, ищет Жасмин Ли. Помнится, она подарила ему ручку, а сама весь вечер рассказывала взрослому незнакомому человеку, его отцу, как ей нравится Чжоу Юнкан, какой он молодец, как хорошо учится, какой честный, смелый, красавец, из хорошей семьи и прочее. Почему же Лю сразу не послал эту девочку к чёрту, зачем было превращать её в божество, в символ вечной любви? Чушь! Бред! Г…но! И вопрос номер два: какого хрена надо было сейчас искать Жасмин Ли? Она, может быть, давно умерла, сто раз сменила имя и фамилию. Да, едрить твою мать, она же теперь пятидесятилетняя тётка, у которой вместо лица грецкий орех. Или он такой идиот, что думает, будто Жасмин Ли до сих пор стройная белокурая девочка из сказки? Нет, пусть та глупая история останется тайной. Надо уничтожить старые фотографии, надо уничтожить всё, что хоть как-то может намекнуть на его первую любовь. Пусть жена думает, что он любил только её…
Кажется, Жасмин Ли подарила ему ручку и он точно её не выбросил.
– Где же, где же она? Такая прозрачная, с синим колпачком, с буквами… нет, с каким-то человечком[18] на корпусе…
Николай СтарообрядцевЗахолустьев спасает Россию
Иллюстрация Лены Солнцевой
Захолустьев сидел на табуретке посреди комнаты и кричал. Он испускал долгий протяжный крик, напрягая все мышцы и вкладывая все силы духа, потом замолкал, закрывал глаза, немного переводил дыхание, делал глубокий вдох и снова кричал. Это продолжалось уже минут десять.
Открылась дверь, и в комнату вошла мать Захолустьева.
– И чего ты опять кричишь? – спросила она сына голосом недовольным, но совершенно спокойным. – Ты же знаешь, что на меня эти крики никак не действуют. Ты бы лучше на улицу шёл кричать. Глядишь, какая-нибудь девушка обратила бы на тебя внимание. Сейчас любят эксцентриков. Может, и ты бы сгодился кому.
Не обращая на мать внимания, Захолустьев снова закричал. Покричав ещё минут пять, он встал и начал одеваться. Он надел чёрные семейные трусы, белую майку, чёрные хлопчатобумажные носки, синие кальсоны, потом серые шерстяные носки, синие джинсы, красную спортивную кофту на молнии, тёмно-серую зимнюю куртку на синтепоне, шерстяную вязаную шапочку красного цвета с белой помпошкой на шнурке. После этого он лёг на диван, засунул руки в карманы куртки и закрыл глаза.
На диване не было ни подушек, ни постельного белья, отчего приятнее всего было лежать просто на спине, спокойно вытянувшись. В таком положении Захолустьев умел лежать часами, не засыпая, но и не думая ни о чём. Это искусство далось ему не сразу. Ушли годы, прежде чем он отыскал все необходимые внешние компоненты и смог интуитивно нащупать внутри себя требуемые психологические механизмы.
Не успел он пролежать и нескольких минут, как кто-то тронул его за ногу. Захолустьев не стал открывать глаз. Он решил, что это мать бесшумно вошла в комнату и теперь испытывает его терпение. Но Захолустьев был хозяином своего терпения, поэтому таким потрагиванием за голень его было не пронять. Он продолжил лежать как ни в чём не бывало, однако его снова побеспокоили – на этот раз кто-то тряс его за плечо.
«Это интересная задача, – решил Захолустьев. – Если мать ведёт себя подобным образом, значит, что-то стряслось. Возможно, я умер, но этого не заметил. Поэтому мне показалось, что прошло несколько минут, а на самом деле прошло много часов, и теперь она проверяет, жив ли я. Что же я должен делать?»
«Если я умер, – рассуждал он далее, уже целиком отдавшись ментальной стихии, – тогда мне ничего делать не надо, поскольку я уже мёртв и всё равно сделать ничего не смогу, даже если захочу. Следовательно, можно лежать дальше».
«Если же я не умер, – настала очередь антитезиса, – тогда прошло не так много времени, чтобы нужно было по-настоящему беспокоиться, а не испытывать моё терпение. Следовательно, реагировать на прикосновение было бы против моих принципов, и я должен продолжать моё лежание, как и в первом случае».
Только он успел успокоить себя этим умозаключением, как кто-то дал ему такую крепкую пощёчину, что глаза открылись сами собой, не спрашивая совета у разума.
Рядом с диваном бесцеремонно стояли двое. Оба в длинных бежевых плащах. Один – мужчина лет сорока, высокого роста, худощавого сложения, с коротко стриженными русыми волосами, уже тронутыми сединой, но с рыжеватой бородой и такими же усами. На носу – очки с толстыми линзами в массивной оправе из полупрозрачного пластика.
Второй – уже совсем старик, но весьма красивый: ясные голубые глаза, густые седые брови, тонкий костистый нос, очень высокий лоб, визуально увеличенный за счёт гладкой лысины, простирающейся до самого затылка, и длинные, белоснежные волосы, обрамляющие крупный череп по бокам и чуть касающиеся плеч.
– Дорогой друг, – торжественно произнёс старик, обнажив зубные протезы превосходного качества, – позвольте представиться. Меня зовут профессор Гниловский, Борис Леонидович, а это мой ассистент и биограф – писатель Николай Старообрядцев.
Писатель вежливо поклонился и сделал небольшое пояснение касательно своей персоны:
– Я приставлен к профессору, чтобы описать всё, что он делает, и дать этому литературную обработку. Но так как это дело несложное, я также понемногу ассистирую профессору в его научной работе, стараясь при этом не привлекать к себе внимания.
– Именно так! – кинулся пояснять профессор. – Вы думаете, это лишнее? Я имею в виду описание. Да, и я так думал. Я просто люблю работать и считаю долгом делать свою работу безупречно. Мирская слава мне не нужна. Я не тщеславен. Даже не честолюбив. Нет! Мне совершенно не до этого! Наука для меня – альфа и омега. И что я получил? Теперь у нас говорят: «Профессор Гниловский решает проблемы, которых не существует». Казалось бы, какая мне разница? Ан нет, голубчик. Денег на исследования – ноль! Путёвки на конференции – шиш! Лабораторию вот-вот закроют. Что прикажете делать? Вот я и пошёл в Союз писателей, попросил, чтобы ко мне приставили надёжного человека. Слава богу, связи остались ещё. Иначе никак!
Писатель Старообрядцев смиренно склонил голову, желая продемонстрировать, что понимает и скромность своей роли, и ответственность своей задачи. После он достал из внутреннего кармана пиджака платок и передал его профессору. Тот утёр платком капли пота, выступившие от волнения на его величественном старческом лбу. Писатель убрал платок и достал из бокового кармана плаща рабочий блокнот в кожаном переплёте. Затем он щёлкнул авторучкой и приготовился записывать.
– Я понял, – процедил Захолустьев, а писатель невозмутимо зафиксировал сказанное. – Это мой сон.
Писатель прекратил писать и посмотрел на профессора. Гниловский усмехнулся и сочувственно посмотрел на Захолустьева:
– Не хотелось бы этого говорить, но при вашем образе жизни это неудивительно. Всякая сложная деловая активность, всякое серьёзное мероприятие, требующее собранности и ответственных решений, расценивается как наваждение или кошмарный сон. Но здесь, молодой человек, – профессор взглянул на Захолустьева как врач на пациента, не следующего медицинским предписаниям, – я не смогу вам подыграть. Вы не спите, а мы вам не снимся. Мы вполне реальны и пришли к вам, поскольку у нас есть к вам вполне реальное дело. Так ведь, Николай? – Гниловский обратился к Старообрядцеву, который уже успел присесть на табуретку и вовсю работал авторучкой.
– Даже не знаю, Борис Леонидович, – как-то кисло отреагировал писатель. – Мне-то всё это понятно. Я знаю, что я есть. Как учили нас на философском факультете: cogito ergo sum[19]. Но способны ли эти доводы переубедить человека, которому удобнее считать, что он спит и видит сон?
– Да, друг мой, – всплеснул руками профессор. – Некоторые люди полагают, что вся наша жизнь – это сон. И часто даже не наш, а какого-то постороннего существа – то ли китайской стрекозы, то ли языческого божка, задремавшего на полянке после любовных утех со своими наложницами. Но даже если это так, то всё равно есть некий сон, в котором вы, мой дорогой, – профессор переключился на Захолустьева, – обнаруживаете себя намного чаще, чем в любом другом сне. И в этом сне вы обладаете очень показательной привычкой просыпаться, а потом снова ложиться спать. Некоторые пытливые умы также заметили, что в этом сне законы физики действуют с какой-то назойливой постоянностью, чего не скажешь о других, обрывочных и ускользающих снах, в которые вы погружаетесь каждую ночь. Если, конечно, вы не страдаете бессонницей, как я. Впрочем, я уже утомил вас этими банальностями.
Но это было не так. Захолустьев нисколько не утомился. Если лежать в тишине с закрытыми глазами, не имея мыслей, он научился только недавно, то делать то же самое, но с открытыми глазами и при посторонних, которые разговаривают, он умел всегда.
– К счастью, – торжественно поднял палец профессор, – есть один простой приём, который приняли на вооружение даже те люди, которые в силу патологических нарушений работы мозга постоянно путают сон и явь. Нужно просто подойти к выключателю на стене и нажать на клавишу. Видите ли, спящий мозг не учитывает законы электротехники и скрытую проводку, а потому не может смоделировать правильную работу даже простейшего бытового выключателя. Николай! – он обратился к писателю. – Помогите нам, пожалуйста, разрубить этот гордиев узел.
Старообрядцев встал с табуретки, прошёл ко входу в комнату и нажал на клавишу выключателя. Ничего не произошло.
Профессор наморщился, как будто ему наступили на ногу, но быстро преодолел замешательство: