– Николай, записывайте, – после чего продиктовал: – Всё это ему снилось. Точка. Записали? Теперь покажите нам запись, а я попытаюсь объяснить нашему юному другу, как трудно воспринимать письменный текст в ситуации сновидения, особенно человеку, который редко общается с рукописными источниками, – Гниловский бросил какой-то быстрый иронический взгляд в сторону Захолустьева.
– Позвольте, я сначала проверю лампочку, – возразил писатель. – Она могла просто перегореть.
Сказав это, он пододвинул табуретку под абажур, встал на неё и дотянулся до лампы. Захолустьев заметил, что писатель ходит по его комнате в уличной обуви: на его ногах были новенькие летние ботинки из чёрной кожи. Почти такие же, но с какими-то старомодными медными бляхами, были на ногах профессора, который расхаживал по комнате, нисколько не стесняясь. Грязи на полу он не оставлял, но всё же Захолустьев зашевелился на своём ложе от недовольства. Заметив это, профессор присел к нему на диван:
– Так-с, наконец-то мы оживаем, – он игриво подмигнул Захолустьеву и принял из рук Старообрядцева лампочку, которая к тому моменту уже была выкручена.
– Итак, коллеги, – профессор поднял лампочку, немного отстраняя от себя, как делают дальнозоркие старики. – Что же мы видим? Классическая лампа накаливания мощностью семьдесят пять ватт. Обратите внимание на вольфрамовую нить. Вы видите? Она надорвана. Вот здесь. Это означает только одно: лампа перегорела. Я вас поздравляю, Николай, – профессор обратился к писателю с деланым ликованием. – Ваша гипотеза оказалась верна. Вам же, коллега, – он снова переключился на Захолустьева, – я должен выразить свои соболезнования. Теперь вы никогда не узнаете, спите вы или нет, не говоря уж об элементарном освещении этой комнатушки… Впрочем, если у вас есть запасная лампочка, – новая надежда осветила лицо старого профессора, – мы с Николаем могли бы заменить её, убив двух зайцев разом.
– У меня нет лампочки, – несколько раздражённо ответил Захолустьев. – Но если я не сплю, то где моя мать? Почему она вас пустила?
– Допустим, мы пока не решили, спите вы или нет, – захихикал профессор. – Но что спит ваша мать, это я вам могу гарантировать. Спит крепко и сладко.
Он сложил ладони вместе и подставил их под ухо, закрыв глаза и показывая тем самым сладко спящего человека. Поглядев на профессора как на безумца, Захолустьев обратился взглядом к Старообрядцеву. Тот уже успел снова сесть на табуретку и совершенно спокойно, закинув ногу на ногу и покачивая ботинком, ответил:
– Мы её усыпили. Дали снотворное.
– Какое снотворное? – полюбопытствовал Захолустьев.
Писатель перевернул несколько страниц своего блокнота, возвращаясь к началу, и зачитал:
– Циклобарбитал. Триста миллиграммов.
– Проверенный рецепт! – заметил профессор. – Рекомендую. Если будет нужно, помогу достать. Связи ещё остались, слава богу.
– Зачем вы это сделали? – прямо поинтересовался Захолустьев, не обращая внимания на фармакологические посулы профессора.
– Видите ли, друг мой, – поспешил ответить Гниловский, – о нашем пребывании здесь никто не должен знать. От этого напрямую зависит качество выполнения работы. Как я уже сказал, моя работа должна быть безупречна, и единственным её свидетельством станет литературный отчёт нашего дорогого Николая.
Старообрядцев всё это время неотрывно вёл конспект.
– Что это за работа? – всё более настораживался Захолустьев.
– Об этом я вам сказать не могу, – мягко улыбнулся Гниловский. – По крайней мере не здесь. Вам нужно будет пойти с нами, и со временем я расскажу все детали предстоящей нам операции.
– Вы врач? – вдруг подозрительно глянул Захолустьев.
– Вовсе нет! – тихонько засмеялся профессор. – Это вы про операцию? Не беспокойтесь, никто вас оперировать не будет. По крайней мере, – он весело подмигнул Захолустьеву, – если сами об этом не попросите.
Захолустьев хотел опять что-то спросить, но профессор перебил его:
– Вот что, друг мой! У меня только что возникла идея. Надеюсь, она сэкономит нам время, а потом мы обязательно обо всём договоримся. Вот смотрите. Мы до сих пор так и не смогли вам доказать, что вы не спите. Может, это и к лучшему? Считайте, что спите, и делайте то, о чём вас просят. Ведь что бы ни случилось, с вас взятки гладки. Стало быть, нет смысла упрямиться, не так ли? Если же это не сон, то просто присмотритесь к нам повнимательнее. Мы люди серьёзные, это же сразу видно. Посмотрите ещё раз на меня, – Гниловский приосанился и очень выразительно глянул на Захолустьева. – Посмотрите на Николая.
Старообрядцев оторвался от своей работы и тоже с самым серьёзным выражением посмотрел на Захолустьева через свои очки.
– Разве мы похожи на мошенников?
– Нет, – согласился Захолустьев. Ему понравилась аргументация профессора.
На лестничной клетке Захолустьев вдруг заметался и рванулся было назад в квартиру.
– Что такое? – Профессор преградил ему путь.
– Обувь забыл.
– Николай! – быстро обратился Гниловский к писателю. – Не в службу, а в дружбу!
Старообрядцев открыл дверь, чтобы вернуться в квартиру.
– Красные полусапожки, болоньевые, – сказал ему вослед Захолустьев.
Наконец, после долгой возни, его обули. Сам бы он справился быстрее, но профессор всё норовил позаботиться о нём, что только досаждало и вносило лишнюю суету. Полусапожки оказались очень практичной обувью. Благодаря тонкой подошве из современного полимерного материала в них было очень удобно и легко ходить. Увидев, как мягко Захолустьев ступает по асфальтированной дорожке, профессор пришёл в неподдельный восторг.
– Николай! – потребовал он. – Обязательно опишите эту обувь. Только в такой и буду ходить, когда кончатся все эти хлопоты! Впрочем, что это я лезу не в своё дело? Пишите, как считаете нужным. В этом деле я вам полностью доверяю.
– Спасибо, профессор! – поблагодарил Старообрядцев. Даже на ходу, едва поспевая за Гниловским и Захолустьевым, он успевал делать пометки в блокнот.
– Вам не жарко, друг мой? – профессор осмотрел наряд Захолустьева, не очень шедший к летнему сезону.
Захолустьев ответил каким-то бессмысленным взглядом, но это только дополнительно воодушевило профессора:
– Очень вас понимаю! Я бы и сам так ходил. Уютнее как-то. Да и косточки уже мёрзнут в мои-то годы. Но проклятое общественное положение, – профессор гневно распахнул свой фирменный плащ, демонстрируя элегантнейший двубортный костюм из чёрной шерсти в тонкую белую полоску, сшитый на заказ в дорогом ателье. – Приходится пускать плебеям пыль в глаза, чтобы можно было хотя бы приоткрыть рот на их глупых бараньих заседаниях.
Минут через десять они достигли станции метро.
– Как вы уже догадались, – с ноткой скорби в голосе Гниловский обратился к Захолустьеву, – служебной машины у меня нет. Отобрали! Но, – он гордо поднял голову, – в данном случае обстоятельства работают на нас. В метро у них нет жучков. Кроме того, кое-какие деньги мне ещё выделяют, так что сегодня прокатимся за мой счёт. Вперёд, джентльмены. А точнее – вниз!
– Итак, друг мой, – профессор приблизился вплотную к Захолустьеву, когда они спускались на эскалаторе, – мне не терпится перейти к делу. Вы, должно быть, думали, что дела никакого и нет. «Старый дурак морочит мне голову!» Так ведь вы думали? На вашем месте я бы думал именно так.
Захолустьев так вовсе не думал. Он давно уже знал, что если не думать, то всё происходит само собой – зачастую лучше и интереснее, чем когда обдумаешь и взвесишь каждый шаг. Даже в толкотне метро под напором слов незнакомца ему удавалось почти не думать. Он просто слушал, что ему говорят. Гниловский продолжал:
– Должно быть, вы не раз уже слышали, что Россию надо спасать?
Захолустьев воспринял этот вопрос без всякого энтузиазма. Но профессору как будто было всё равно:
– И это правда, голубчик! Россию давно пора спасать. «От кого?» – спросите вы. И вовсе нет, – почти безумно расхохотался профессор, будто услышал предположение Захолустьева, хотя тот продолжал молчать. – Вовсе не от евреев, мой неистовый юный друг! Сейчас у России куда более опасный противник!
Они вошли в вагон. Гниловский зажал Захолустьева в угол, подальше от посторонних ушей. Старообрядцев изо всех сил льнул к ним, чтобы не пропустить ни слова. Он уже знал в общих чертах, о чём будет говорить профессор, но тут было важно ухватить интонации – ему нужен был живой материал, а не теоретические выкладки.
– Главного врага России зовут Антипапа Лжедмитрий, – Гниловский перешёл к самой сути дела. – Я не уверен, что это человек, поэтому правильнее будет называть его существом. Тёмной сущностью, если хотите. Он очень сильный маг и телепат. Говоря более популярным языком, экстрасенс. С помощью своих сверхъестественных способностей он уже много лет воздействует на членов правительства России, заставляя их принимать неправильные решения. Мне удалось вычислить, где находится его логовище.
Сказав это, профессор устремил на Захолустьева сверкающий огненный взгляд. Но тому было не особенно интересно, где прячется главный враг России. Не то чтобы он был человек нелюбопытный или равнодушный к судьбам своей страны. Нет, он тоже чем-то интересовался. Он даже думал иногда, что он патриот. Но за последнее время в нём поселился какой-то душевный холод, который сам подсказывал ему ответы на такие вопросы. И если бы Захолустьев спросил себя, где кроется истинный враг России, этот холод ответил бы ему просто:
– Везде.
Если бы Захолустьев на этом не успокоился и попросил бы дать более конкретный ответ, душевный холод не заставил бы себя ждать:
– В твоём сердце. Ты и есть главный враг России.
Захолустьеву такие ответы не нравились, поэтому он научился не думать и месяцами напролёт почивал на своём диване, созерцая пустоту.
– В могиле Сталина! – победоносно изрёк профессор.
Бедный старик не понимал, какой собеседник ему достался. А ведь он был не глуп. Это был один из умнейших людей на планете, и такие, как Захолустьев, были ему плохо известны просто потому, что наука не занимается пустотой такого рода. Науке известен вакуум, но это пустота совершенно иная. Вакуум может быть чрезвычайно полезен в хозяйстве. Что же касается Захолустьевской пустоты, то рядом с ней всё приходило в упадок и лишалось значения. Может быть, учёный всё это понимал, но отважно отыгрывал свою роль, чтобы давать достойный материал перу писателя, который неотступно следовал за ним и записывал каждый его шаг и каждое слово.