гомчен пытался подчинить их своей воле! Они боялись, что если бирюза опять попадет к Одзэру, то отшельник воскреснет и снова обретет силу, которой они уже не могли бы противостоять. Да-да, именно так, думал чудовищно истерзанный Мунпа, сидя на узкой и шаткой трактирной скамье перед чашкой чая; он качал головой, довольный собственной проницательностью, о которой свидетельствовала сочиненная им история. Юноша не стал развивать свой вымысел, а также размышлять о том, как расстроить козни дьявольских врагов, пока что у него не было на это сил. Он решил заняться этим после трапезы.
И тут официант принес ему еду. Мунпа жадно проглотил дюжину превосходных момо, осушил две большие миски жидкой лапши, запил все это изрядной порцией водки и почувствовал себя лучше. Разумеется, лучше, но недостаточно хорошо, чтобы обрести способность строить толковые планы действий, в его тяжелой пылающей голове еще недостаточно прояснилось. Он нуждался в отдыхе, тишине и, возможно, в дополнительном небольшом количестве водки, а также ему надо было побыть одному.
— Есть ли поблизости постоялый двор? — спросил дрокпа у обслуживавшего его официанта.
— В двух шагах отсюда, за углом, налево от выхода, — ответил тот.
Мунпа расплатился за еду, прибавив, как положено, небольшое вознаграждение для официанта, и вышел из трактира, стараясь держаться прямо, чтобы походка не выдавала плачевного и позорного состояния его спины. Ему надлежало смазать раны сливочным маслом[49], но окрестные лавочники отвечали, что у них его нет: китайцы не употребляют этот продукт.
Как и сказал Мунпа официант, ворота постоялого двора выходили на соседнюю улицу. Это заведение, не будучи первоклассной гостиницей, в должной мере отвечало представлениям простых китайцев о комфорте. Одноэтажные глинобитные строения окружали просторный двор с трех сторон, а четвертая, задняя сторона была отведена под конюшни. В этих зданиях располагались комнаты разных размеров с одним или двумя кангами[50], в зависимости от величины номера. Мунпа выбрал маленькую каморку, заявив хозяину гостиницы, что хочет остаться одни. Заплатив вперед, так как у него не было никаких вещей, он попросил, чтобы ему принесли стакан водки.
Одежда из плотного грубого сукна, затвердевшая от крови, которую она впитала, царапала свежие раны бедного дрокпа, причиняя ему ужасные мучения. За неимением масла, универсальной мази тибетцев, китайский врач мог бы, наверное, смазать больные места каким-нибудь бальзамом, облегчающим страдания, но Мунпа не решался показываться кому-нибудь из здешних докторов. Медик тотчас же понял бы причину плачевного состояния своего пациента. Стыд и срам!.. Молодой человек не желал терпеть подобное унижение. Он предпочитал страдать от незаслуженного наказания, которое навлек на себя из-за преданности Учителю.
Преданность Учителю… эта мысль воскресила в памяти Мунпа образ Миларэпы[51], которому Марпа приказал построить дом; спина послушного ученика, переносившего на себе камни и глину, необходимые для строительства, тоже превратилась в сплошную рану.
Мунпа знал эту весьма популярную в Тибете историю о доблестном ученике наизусть. Он припомнил отрывок, в котором говорится об издевательствах, терпеливо сносимых Миларэпой, добивавшимся, чтобы учитель Марпа посвятил его в духовное учение, считавшееся эзотерическим: «Из ран на его синие ручьями текли кровь и гной…»
«Миларэпе было хуже, чем мне», — подумал Мулла. Но тут же его осенила другая мысль: Марпа обещал Миларэпе посвятить его в тайное учение, если тот построит дом. Мой учитель не обещал мне никакого посвящения и не поручал никакой работы, мы с Миларэпой в разном положении. И все же я навлек на себя это испытание, пытаясь отыскать «жизнь» Одзэра. Мысль о том, что он сравнялся в заслугах с прославленным подвижником Миларэпой, а то и превзошел его, льстила самолюбию Мунпа и ненадолго притупила жгучую боль в его ранах. Глоток крепкой водки довершил остальное, и ревностный ученик Гьялва Одзэра растянулся на канге, бормоча с благочестивым пылом разрозненные фрагменты из гимнов Миларэпы, посвященных его гуру Марпе: «Я простираюсь перед тобой ниц, мой Учитель, подобный Будде… Я предлагаю тебе мое тело, мою речь и мой дух в качестве приношения… Прошу тебя оставаться живым до тех пор, пока все люди не обретут Знание, избавляющее от круговорота перевоплощений».
Смысл этих стихов и раньше был ему не вполне ясен, а сейчас и подавно.
Наутро Мунпа проснулся поздно. Злополучный дрокпа, протрезвевший физически и духовно, а также лишенный обезболивающих средств в виде спиртного и исступленного мистического пыла, еще сильнее, чем накануне, ощутил жгучую боль в своих ранах, растравленных соприкосновением с шершавой суконной одеждой.
Молодой человек размышлял, сидя на канге. Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться к своему работодателю, хозяину караван-сарая. При нынешнем состоянии своей спины он не смог бы выполнять работу, ради которой хозяин постоялого двора нанял его и дал ему приют. Кроме того, если он стыдился признаться, что сидел в тюрьме, мыслимо ли было показывать, что его били?
И тут Мунна припомнил, что за день до того, как его выпустили из тюрьмы, один из надзирателей заявил, что младший управляющий монастыря Абсолютного Покоя замолвил за него слово судье, и в результате этого заступничества его должны были освободить. К несчастью, узник не сумел воспользоваться этой малостью: его повели в ямынь и приговорили к битью палками. Был ли судья, перед которым предстал Мунпа, тем самым человеком, к которому эрлуа обращался с просьбой? Вероятно, нет, но это еще не факт. Солдаты потащили его прочь из зала суда прежде, чем он успел назвать свое имя. Впрочем, все это было уже позади, и лишь вмешательство эрлуа было важно. Мунпа должен с ним встретиться и добиться, чтобы ему предоставили бесплатное временное жилье, где он мог бы спокойно ждать, пока заживут его раны. А после этого… Молодой человек не представлял себе, что делать дальше. Время покажет, незачем было думать об этом сейчас. Он чувствовал себя слишком разбитым, чтобы строить какие-либо планы.
Мунпа подозвал рикшу, с трудом забрался в коляску и попросил отвезти его в монастырь Абсолютного Покоя, расположенный за городом, на противоположном берегу Желтой реки.
Каким образом дать о себе знать? Дрокпа понимал, что управляющий крупного монастыря, будь он даже второстепенным лицом, не станет принимать человека с улицы. Путь из центра города до обители Абсолютного Покоя был долгим. Тем не менее, хотя Мунпа пребывал в раздумьях всю дорогу, он подъехал к воротам монастыря, так и не придумав, что ему надлежит сказать.
Монах-привратник нисколько не облегчил посетителю эту задачу. Он лишь вопросительно, не говоря ни слова, посмотрел на него.
Мунпа должен был решиться рассказать, хотя бы частично, об обстоятельствах, оправдывавших его поступок: один из монахов, отвечавших за раздачу подаяний заключенным, поверил в его невиновность, и он был освобожден благодаря вмешательству эрлуа. Теперь он хотел встретиться с эрлуа, чтобы его поблагодарить.
Эти факты, приукрашенные некоторой долей вымысла, звучали вполне правдоподобно, чтобы убедить привратника впустить менгце[52], обитателя диких мест, и доложить эрлуа о его прибытии.
Управляющий приказал привести к нему посетителя. Здесь Мунпа повезло больше, чем с рассеянным судьей, машинально приговорившим его к битью палками. Управляющий вспомнил, что благодетель заключенных говорил ему о каком-то сифане, называвшем себя монахом.
— Где находится твой монастырь? — спросил он. — Ты желтый или красный?[53]
— Я был посвящен в сан в монастыре Девалинг, в Ариге, — ответил Мунпа, — но я не живу в обители, а нахожусь подле моего гуру, чтобы ему служить. Это очень благочестивый гомчен, обитающий в скиту на склоне горы.
— А! — сказал управляющий, проявляя некоторый интерес. — Твой гуру занимается медитацией[54]. Какого рода медитацией?
— Я всего лишь его слуга, — смиренно ответил Мунпа. — У моего Учителя есть ученики, которых он обучает. Я же не в состоянии постичь его мудрое учение, но мне доводилось слышать от учеников, что он преподает им медитацию «великой пустоты» и «недеяния»[55].
Оба эти понятия знакомы последователям школы чань; в них не было ничего необычного для обитателей монастыря Абсолютного Покоя. Теперь эрлуа слушал гостя с подлинным интересом.
— Как ты оказался в тюрьме? — осведомился он.
Муни а некоторое время колебался, не зная, до какой степени можно было довериться управляющему и чистосердечно рассказать о причинах, которые привели его в Ланьду.
— Я был в одной лавке, — ответил он. — Хозяин решил меня прогнать. Его приказчики стали меня толкать, я ответил им тем же, потом пришли солдаты… Я их тоже толкнул.
— «Толкнул» означает, что ты с ними подрался. Но почему этот торговец решил выгнать тебя из лавки? Что ты там делал?
Мунпа растерялся. Допрос становился слишком напряженным. Следовало ли упоминать о вымышленном ожерелье из янтаря а зи?.. История с вдовой как-то не вязалась с его монашеским званием, а устремленный на него пристальный взгляд китайца явно указывал на то, что этого человека нелегко обмануть. Стоило ли говорить ему о бирюзе?..
Управляющий продолжал молча смотреть на Мунпа, и тот понял, что должен сказать правду.
— Я преследую вора, — признался он. — Я пытался выяснить, не предлагали ли этому лавочнику украденную вещь.
— Какую вещь?