эрлуа наверняка передал Настоятелю то, что рассказал Мунпа об украденном ковчежце… Как же быть?
Мунпа был в смятении; он чувствовал себя как птица, попавшая в ловушку и тщетно машущая крыльями, или как заблудившийся путник, угодивший в цепкие объятия зыбучих песков, грозящих его проглотить. Он готов был завыть от отчаяния. Молодой человек простерся ниц и закончил свой рассказ. Он поведал о бирюзе, некогда принесенной нагом, которая с незапамятных времен хранилась в ковчежце, передававшемся из рук в руки преемниками великого Гьялва Одзэра. Юноша сказал, что верит, будто «жизнь» его Учителя связана со сверхъестественным камнем, и убежден, что гомчен выйдет из состояния мнимой смерти, когда ему вернут бирюзу; он также заявил о своей непоколебимой решимости отыскать сокровище и вернуть его в скит, на высокогорные пастбища Цо Ньонпо. Запинаясь, Мунпа рассказал о своем видении в конце первого для пути в поисках убийцы Лобзанга. Разве он не видел отчетливо в темноте высокую фигуру Учителя, окруженную сияющим ореолом, и не ощущал прикосновение рук Одзэра, возложенных на его голову в знак благословения и одобрения? Да, его Учитель жив, но он жил иначе, и его лишенное «жизни» тело ждало своего часа в скиту, застыв на сиденье для медитации. Он, Мунпа, должен был принести туда бирюзу…
Измученный дрокпа продолжал лежать на полу у ног Настоятеля, который даже не шелохнулся на протяжении его долгого и сбивчивого рассказа.
— Вставай и возвращайся к себе, — приказал тот.
— Что мне следует делать? — робко спросил Мулла.
— Ничего, — ответил Настоятель. — Смотри на стену.
Едва уловимым, но повелительным жестом, сила которого встряхнула и подняла распростертого сифаня, китаец отпустил его.
Мунпа, шатаясь, вернулся в свою келью, куда молодой монах, воплощенная пародия на ученика хэшана из театральных представлений тибетских гомпа, принес ему лепешку и маленькую чашку бледного чая. Но у Мунпа уже не было желания потешаться над видом паренька. Он съел лепешку, выпил чай и уставился в стену перед собой.
В ту ночь юноша спал без задних ног; треволнения минувшего дня настолько измотали его, что всякая умственная деятельность в его голове прекратилась, и он даже не видел слов.
Следующий день тянулся медленно и тоскливо. Мунпа получил традиционную утреннюю лепешку, безвкусный чай и две скудные порции риса с солеными овощами.
Между тем явился врач, объявивший, что это его последний визит. Он высказал свое удовлетворение тем, как быстро заживают рапы у его пациента, и оставил Мунпа баночку мази, чтобы тот продолжал самостоятельно обрабатывать больные места.
Затем тибетец, приученный беспрекословно повиноваться распоряжениям гypy (он относился к Настоятелю как к своего рода духовному Учителю), продолжал рассматривать стену в своей келье.
Он предавался этому созерцанию день, другой, третий. Мунпа знал, хотя никогда не занимался этой практикой, что некоторые тибетские Учителя приказывают своим ученикам медитировать, глядя на какой-нибудь определенный предмет, голую поверхность скалы либо ясное безоблачное небо: он слышал, что подобный способ приводит к поразительным результатам. Порой самым усердным ученикам являются боги, происходят и другие чудеса. Однако созерцание обычных комнатных стен, по его мнению, вряд ли было способно вызвать такие последствия. На настенных фресках было изображено множество различных сцен, эпизодов повседневной жизни или вымышленных историй с участием сказочных существ. Персонажи и окружающие их предметы были крошечных размеров, и на испещренных ими стенах не оставалось пустого места. Эти густонаселенные картины создавали впечатление бурной напряженной жизни.
Как только зритель переставал воспринимать фрески как обычное пестрое сочетание цветов и начинал различать в них детали, дела и поступки маленьких человечков, порожденных фантазией художника и помещенных в композицию, приковывали его внимание и увлекали в долгое путешествие, от сцены к сцене, по беспорядочному миру карликов, обитавших на стенах.
То же самое произошло с Мунпа. После нескольких дней одинокого созерцания он стал с удовольствием взирать на позы и деяния окружавшего его миниатюрного народа. Молодой человек начал относиться к ним с участием и выбрал себе среди героев в шлемах, купцов, монахов, хорошеньких принцесс, волшебниц и чертенят несколько любимцев, вызывавших у него особое любопытство или симпатию. Он невольно принялся сочинять про них истории на основе сцен, в которых они участвовали. Такой-то путник, подвергшийся нападению разбойников, мог быть монархом-изгнанником, подыскивавшим себе новое королевство. Эти люди, хижину которых посетила знатная дама, раздававшая хлеб, могли быть членами семьи опального министра. Монах с котомкой за спиной и посохом в руке, шагавший по горам, направлялся в Индию, чтобы постичь глубочайшую мудрость Будды. Таким образом, каждая из фигур обретала смысл, и молодой человек жаждал узнать, как будут развиваться события, и чем закончатся дальнейшие приключения этих персонажей. Вот всадник, скачущий через подъемный мост, собрался въехать в какой-то замок… На этом история, написанная на стене, обрывалась, но что таилось в самом замке, лишь фасад которого был изображен на картине? Зачем пожаловал сюда всадник? Каких людей ему суждено было там встретить? Что его ожидало?
Или вот еще: кто этот молодой человек, уснувший на лужайке под деревом? Рядом лежала на траве книга, и фея спускалась к нему с неба на радуге. Кто он такой? Прилежный студент, измученный долгой дорогой, или глупый ленивый школяр, не желавший учиться и отшвырнувший учебник, чтобы выспаться всласть? Но почему к нему спускалась эта богиня? Чтобы разбудить спящего? Что она собиралась ему сказать? Увлечь его за собой? Куда? Мунпа придумывал истории про изображенных на стене людей и, случалось, отводил одну из ролей для себя самого. Обычно пассивное воображение дрокпа разыгралось от долгой изоляции и вынужденного безделья, а также, возможно, из-за изменения режима питания, этого полуголодного существования, в результате которого желудок тибетца, привыкший к обильной жирной пище, оставался наполовину пустым.
Мунпа не скучал и не отдавал себе отчета о том, сколько времени прошло. Как-то раз он заметил в углу стены сцену, до сих пор ускользавшую от его внимания: посреди горного пейзажа сидел отшельник, словцо погруженный в глубокую медитацию. Молодой человек был потрясен. Воспоминание о Гьялва Одзэре, слегка потускневшее на фойе забав, которым он предавался во время своих воображаемых путешествий, явственно и гневно заявило о себе. Какими иллюзиями он тешил себя вместо того, чтобы стремиться к намеченной цели: отыскать убийцу и вернуть бирюзу?..
Монашек, принесший затворнику ужин, прервал поток пробудившихся в нем угрызений совести, Мунпа ждала приятная неожиданность в меню. Вместо привычных соленых овощей в качестве гарнира к миске риса ему принесли фасолевый салат, приправленный финиковым уксусом.
Это новшество на некоторое время завладело вкусовыми ощущениями тибетца, а затем темнота окутала мир настенных картин, и Мунпа уснул.
Наутро юноша первым делом решил взглянуть на отшельника, сидевшего среди скал. Он направился в угол комнаты, где обнаружил этого персонажа, и… не нашел его. «Я ошибся, — подумал Мунпа. — Он был в другом углу». Он обследовал противоположный угол, но это ничего не дало, как и проверка двух оставшихся углов. «Я запамятовал, — решил Мунпа, — Может быть, я видел этого отшельника не в углу, а где-то па стене?» Он принялся рассматривать фрески, теряясь среди множества сцеп и персонажей, напрягая глаза, не желая сдаваться, десятки раз возобновляя попытки на одном и том же участке степы, среди шумной толпы человечков, которые двигались и посмеивались над ним… Бедняга провел весь день в этих бесплодных утомительных поисках.
Когда стало темно, он повалился на канг и погрузился в сон, граничивший с небытием; ему так и не удалось обнаружить отшельника.
На следующий день Мунпа, немного успокоившись благодаря крепкому сну, выпил чашку пресного чая и попытался привести в порядок свои мысли. «Наверное, отшельник мне приснился, — подумал он, — этот персонаж не нарисован на стене, но он напомнил мне о моем Учителе и долге, который следует исполнить». Однако дрокпа никак пе решался наметить определенный план. Что ему надлежало делать? Может быть, раз он рассказал свою историю Настоятелю, тот соблаговолит дать ему разумный совет? Он мог бы попросить о новой встрече с китайцем. Да, конечно, он мог бы…
В то время как Мунпа предавался этим раздумьям, он машинально, по привычке принялся рассматривать настенные фрески.
Внезапно он заметил на берегу реки, в группе, по-видимому, о чем-то спорящих всадников, человека в облачении трапа. Затворник еще не видел ни одного трапа среди персонажей картин, и не далее как накануне он довольно долго разглядывал эту группу, напомнившую ему одни эпизод из жизни Миларэпы. Он даже пересчитал всадников, и среди них точно не было никакого трапа.
Но трапа не стоял на месте: вот он принял другую позу, оказавшись лицом к зрителю, и тот узнал его… Это был он, Мунпа, собственной персоной. Не его изображение, а он сам во плоти; этот человек шел по берегу реки, и Мунпа испытывал физические ощущения, характерные для действий, которые совершал его двойник. Очередная иллюзия! В этом не было никаких сомнений. Между тем, в то время как дрокпа убеждал себя в этом, он почувствовал, как некая сила поднимает его с канга, на котором он сидел, и увлекает на стену, чтобы поместить среди обитающих там человечков. Юноша закричал от ужаса, вскочил и попытался бежать. Непреодолимая сила заставила его снова взглянуть на картину; трапа все еще виднелся среди всадников, но его фигура казалась менее четкой; он изменил положение и теперь направился вглубь пейзажа.
Все это колдовство, черная магия, подумал Мунпа, стараясь справиться со своим волнением. По-видимому, Настоятель — злой волшебник