Или у меня все на лбу написано, или он очень проницателен. Думаю, за многие годы жизни бок о бок я уже знаю ответ. Он практически чувствует маленький тугой комок, застрявший у меня в горле.
– Нет. – Я насупленно смотрю на него, пока мне не удается отчасти его убедить. – Я просто удивлена, что эта чертова стена, считай, уже на две трети снесена, а ты тут пытаешься меня охмурить, чтобы вытянуть из меня согласие.
– Я вовсе не пытаюсь тебя охмурить, – протестует он, и на его щеках загораются красные пятна стыда. – Я всего лишь советую тебе тот вариант, при котором твой дом лучше продастся. – Он на миг задумывается, как еще меня убедить. – Представь, что ты просыпаешься на диване в гостиной после дневного сна. Воскресенье, дело идет к вечеру, и я на кухне режу картошку на мраморной столешнице. Дарси со сна сердитая, ее нужно скорее накормить.
– Разговоры о планировках меня не возбуждают. – Я поднимаю глаза к потолку. – Хотя… продолжай.
В его глазах прыгают смешинки.
– Ты открываешь глаза и видишь меня. Стены нет. Из окон льется свет, и на обеденном столе между нами в вазе стоят цветы. Розовые лилии, которые я принес тебе. Безо всякого повода, просто так.
Так и вижу эту картину: джинсы, висящие на его заднице, и белая футболка, туго обтягивающая торс, склоненный над столешницей. Запах пыльцы щекочет мне ноздри. Девушки вроде меня скрывают свои любимые цветы, как какой-то постыдный секрет, но он откуда-то все равно их знает.
– Что еще предполагает эта твоя воображаемая планировка?
– Я оборачиваюсь и говорю: «О, ты проснулась», а ты потягиваешься и говоришь: «Том, я так рада, что согласилась позволить тебе снести эту стену, я и в самых смелых своих мечтах представить не могла, насколько лучше станет в доме». – Он отваживается ухмыльнуться.
– Ну уж нет, я бы сказала что-нибудь другое. «Черт, какие джинсы! А ну-ка, иди сюда».
В своем воображении я хлопаю ладонью по дивану рядом с собой. Он с полуулыбкой подходит, положив руку на ремень. Овощи забыты. Это прекрасная фантазия, и я вдруг ловлю себя на том, что отчаянно этого хочу. Хочу свой дом. Хочу наводить уют. Хочу думать о том, что приготовить на ужин. Хочу обеденный стол и вазу с цветами. Вот только кто захочет разделить все это со мной?
– Это Джейми подал тебе такую идею? Подпоить несговорчивого клиента? В следующий раз, пожалуйста, спрашивай меня про дом прямо на месте. Это было непрофессионально. – Я отворачиваюсь и делаю знак бармену. – Мне ваш второй по отвратительности виски, пожалуйста.
– Я скажу тебе, что произошло. – Том берет мою руку в свои. – Я сижу рядом с Дарси Барретт, так близко, что чувствую запах ее духов, и она смотрит на меня с вопросом в глазах. И я знаю, что это за вопрос. Я паникую и все порчу. Я не такой храбрый, как ты, Дарс.
– Мне до смерти надоело быть храброй, потому что это вовсе не так уж и здорово – висеть на этом карнизе в одиночку. Следующий шаг должен исходить от тебя. Ты тут не единственный, кому есть что терять.
– Поэтому я и вкалываю как проклятый.
– Я не про дом. Я про тебя. Я обязательно все испорчу и потеряю тебя. – Я опираюсь локтями на барную стойку и закрываю лицо руками. – Ну вот, это была последняя вещь, которую я набралась храбрости тебе сказать.
– Ты не можешь ничего испортить. – Он говорит это таким тоном, как будто мы одна семья. Как будто он простит меня, что бы я ни натворила.
Я кошусь на него:
– Друзья и родные – единственные люди, которых я могу надеяться удержать рядом с собой навсегда. А это именно то, чего я хочу. Чтобы ты был рядом, всегда.
– Я тоже этого хочу, – кивает он, словно я не произнесла ничего такого из ряда вон выходящего или странного.
– Когда-нибудь, когда нам будет по восемьдесят лет и мы будем все вместе весело проводить время в круизе, мы будем смеяться до упаду, вспоминая про этот день. «Эй, Том, помнишь тот раз, когда наши молодые тела попытались все испортить?» И твоя жена тоже там будет, и мы с ней будем в приятельских отношениях, потому что иначе ты не сможешь быть рядом со мной всегда… – Я умолкаю и чувствую неприятное трепыхание в груди. Чертово сердце! – Если я, конечно, доживу до восьмидесяти.
– Ну разумеется, доживешь. – Мои слова его явно шокируют.
– Я понимаю, что ты не нарочно, но зачем ты говоришь мне всякие вещи, которым никогда не бывать? Про дом и про тебя? Это больно. А, пошло оно все к черту! Если тебе это так важно, сноси этот дурацкий камин!
Я хватаю стакан с виски и одним глотком опустошаю его, чувствуя, как оно прожигает себе дорогу в самые глубины моего существа.
У Тома делается такое выражение лица, что я сбегаю от него в туалет и там несколько минут тупо смотрю на себя в зеркало, потом стираю помаду и запускаю пальцы в остатки волос. Мысленно накладываю поверх своего отражения в зеркале отражение Меган, и мои глаза наполняются слезами. Мне хочется пойти во вторую кабинку с конца и спустить в унитаз мое сердце. Если это – расплата за храбрость, набейте мне во весь лоб татуировку «Я трусиха».
Собрав наконец себя в кучку, я выныриваю обратно в смех и музыку, и тут меня за локоть хватает Винс.
– Привет!
– Я тут с Томом. – Я стряхиваю его руку.
– Видел, – говорит Винс; он не ревнует, потому что наши отношения – это бессмысленная потеря времени. – Что я тебе говорил про то, что он в тебя влюбится?
– Этого никогда не случится. – В моем голосе звучит глухое отчаяние. – Такие парни не для меня.
– Зато такие, как я, в полном твоем распоряжении, – ухмыляется Винс. – Телка, с которой я пришел, уже вынесла мне весь мозг рассказами о своих кроликах, которых она взяла из приюта. Поехали отсюда. Напишешь потом ему эсэмэску. Заодно, глядишь, и моя физиономия целее останется.
Вот, значит, каким человеком он меня считает?
– Я не собираюсь так с ним поступать. Ты думаешь, я согласилась бы вот так взять и уйти, бросив его тут одного?
– Ну, со мной-то ты не раз так поступала. Дарси, ты, конечно, чертовски горячая штучка, но при этом законченная стервозина, – заявляет он совершенно будничным тоном.
– Эй! – произносит Том, непостижимым образом материализовавшись рядом, и смотрит на нас с непроницаемым выражением. – Отвали от нее!
– А без грубостей никак нельзя? – спрашивает Винс, но звучит это совершенно неубедительно.
Кажется, он сейчас потухнет, как сигарета.
Том подходит ко мне сзади и обеими руками обнимает за талию. У меня такое чувство, будто я проваливаюсь в его грудную клетку. Мы сливаемся в единое целое. Обволакиваем друг друга. «Войди в меня».
– Не подходи к ней близко и не звони. Даже не пытайся! – бросает Том поверх моей головы тем самым своим альфа-голосом, и на его звук оборачивается половина зала. – Ты меня понял? Или хочешь, чтобы я популярно объяснил?
– Она все равно сбежит, приятель, – пожимает плечами Винс. – На моей памяти она уже раз шесть уезжала из города без предупреждения, если не больше.
– Да, она сбежит, – говорит Том, и его слова отдаются где-то у меня внутри. – Но до того момента я не отдам ее никому, пока это будет в моих силах.
С этими словами он разворачивает нас обоих, и мы удаляемся, как стояли, в обнимку. Мы – компас, и его стрелка указывает на постель. Винс, сникнув, куда-то сливается. Толпа расступается перед нами, взгляды скользят с меня на Тома; женщины откровенно завидуют, мужчины отводят глаза.
Когда мы останавливаемся, чтобы пропустить взбудораженную стайку девиц в блестящих тиарах и страусовых перьях – у них тут, похоже, девичник, – я запрокидываю голову назад. Я чувствую себя невероятно могущественной в плену у этой горы мышц. Это потому, что теперь это все мое.
– Ты так и не сказал мне, что сделал бы со мной, когда привезешь меня домой.
– Я не могу тебе этого сказать, – отзывается Том, и когда я оступаюсь в толпе перед выходом, его пресс еще крепче прижимается к моей спине, рука находит край моей майки и пробирается под него, его теплая ладонь уверенно располагается на моем животе. – Ты же знаешь, что я не могу.
– Мне будет достаточно самой крошечной подсказки.
Не успеваю я опомниться, как мы уже стоим на тротуаре перед входом. Воздух кажется таким холодным, что обжигает. Я приникаю к нему в поисках тепла, но он отступает в сторону. Часы, подарок моего отца, оглушительно тикают у него на запястье.
– Я пожелал бы тебе спокойной ночи, – выдавливает Том с видимым усилием; он пытается овладеть собой, и на это больно смотреть: грудь его тяжело вздымается, вздувшиеся вены на внутренней стороне рук напоминают канаты. – И убедился бы, что дверь твоей спальни надежно заперта.
– Это вряд ли. – Внутри меня все снова знакомо вибрирует, этот низкий гул пробирает меня до самых костей. Как в тот раз, когда я громила кухню. – Я бы очень, очень убедительно попросила тебя дать мне то, чего я хочу. Всё, – напоминаю я ему.
Его белые зубы впиваются в нижнюю губу, и он устремляет взгляд на дорогу. В его глазах отражается мучительная внутренняя борьба.
– Если бы я только мог, я бы, наверное, сделал это, – наконец признается он.
В его устах это признание звучит так яростно и беззащитно. Зрачки у него немыслимо черные, обведенные по краю рыжими сполохами.
Я знаю его практически всю свою жизнь, однако сейчас этот мужчина для меня непознанная территория.
До тех пор, пока для нас обоих не перестанет существовать все, кроме обнаженной кожи, пота и поцелуев. Это все, что мне нужно в этой жизни. Этот собственнический прищур самца, это «не прикасайся к ней», этот барьер, в который превратилось его тело, чтобы отгородить меня от всего мира. Его разжавшийся внушительный кулак и кончики пальцев, бережно касающиеся моей кожи.
Я хочу дразнить и распалять его, пока он не отдастся мне, яростно и нежно.
Из Maison de Destin давно вынесли всю мебель, так что нам придется довольствоваться стенами, подоконниками и козлами. До моей кровати мы не дотерпим. И мне плевать, если в процессе мы разгромим дом или покалечимся. Мне жизненно необходимо ощущать его глубоко внутри себя. Я больше никогда не хочу чувствовать себя голодной.