Вывести их прочь.
— Не впустят, — говорю звонко, — но они готовы оставить его добровольно.
— Трусы!
— Я говорю про женщин и детей, Одд, — с каждым мгновением моя мысль обретает все больше жизни, — Про тех невинных, ради кого я рискую собственной головой. Позволь уйти отсюда женщинам и детям…
— Они не хотят видеть смерть своих мужей? — хохочет братец.
Знал бы ты Одд… знал бы, сколько “мужей” здесь осталось…
— Они хотят жить, — говорю просто и хрипло от нахлынувших чувств, — Мы выйдем на рассвете… и ты пропустишь. А дальше поступай по своему разумению. Но наша дорога будет длинная и ненастная… позволь хоть что-то взять с собой нужное.
— Ты будто не дочь короля, а дочь торговца. Ой, да пусть берут что захотят, — машет рукой, неожиданно развеселившись, Одд, — Это будет даже любопытно — посмотреть на северянок в каменьях. Я-то знаю, чем всё закончится… Вы, бабы, и дня не сможете прожить без мужской защиты. И сами попроситесь в услужение моим самым последним воинам. О да… — хохочет еще громче, уже предвкушая унижение каждой из жен ярлов, — Но не вздумайте обмануть. Переодеть кого или повозки взять… только то, что в руках вынесут.
— Твое благородство подобно богам, — говорю пресекшимся на середине фразы голосом.
— До рассвета, Рассветная, — в его голосе и торжество, и улыбка.
Я не улыбаюсь, когда спускаюсь во двор.
Я только собираю всех, кто способен мыслить, и даю четкие указания. Не имеющие двойного толкования… Женщины напуганы. Мужчины — из тех, кто еще способен слышать и воспринимать — хмурятся. Дети не понимают ничего.
На нескольких лицах я вижу надежду, на чьих-то — негодование. Пусть…
И даже глупость одной из богатых торговок, которая заявляет, что ей не по нраву будет взять на себя простого и давно немытого слугу, встречаю лишь взглядом. Но таким, что она замолкает и делает шаг назад.
Я же вернулась к Ворону…
К рассвету Эгилю становится хуже.
Я отдала ему всё — все свои знания, мысли, и тепло тела. Но этого оказалось недостаточно. Он продолжал уходить.
Для меня каждый его вдох становился лучом солнца, что никак не могло пробиться сквозь закрытые ставни. Для него — болезненным напоминанием, что ослабевшее тело вынуждено тяготиться своим присутствием на Земле.
Те, кому многое дано, всегда теряют больше других.
Напитанный чужой силой, колдовской мощью, что корнями вросла в его тело и сердце, превратила кровь в ледяной горный ручей, пальцы — в перья, а мысли — в кристаллы памяти совсем других существ, он годами менялся. И изменился так, что, потеряв связь с иными, исчез больше чем наполовину.
Он бы выпростал свои собственные крылья, будь у него время.
Не успел.
И почти не успела я.
Но до самого последнего вдоха — и своего, и его — я собираюсь быть с ним и держать его рядом. Не смиряться, пусть боги и зовут его пировать. Пусть это против природы… Но то на Юге и в долинах принимали злую составляющую природы и судьбы как должное, оставляли за ней право делать то, что ей угодно — ведь она мудрая.
А я … похоже, дух Севера окончательно поселился в моем сердце.
И я видела теперь естественность и судьбу лишь как столб мудрости, залепленный грязью злых проявлений. А разве не следует нам добраться до основы, очистив грязь? И разве не сам Тор указал нам путь, первым бросаясь на борьбу с великанами — воплощениями злых сил этой природы?
Вот и я борюсь. За еще один его вдох… И еще одно мгновение нашей жизни, которую я держу в своих ослабевших пальцах…
Рассвет я почувствовала до того, как в дверь тихонько постучали.
Переоделась в подготовленное для меня платье и накидку, навесила на шею и голову тяжелые украшения. Мне было неведомо, кому они принадлежат… мне не было до этого дела. Я наряжалась не для того, чтобы быть красивой — или вправду вынести на шее сокровищницу Торгара, удавкой обвивающую мою шею.
Но Одд ценит внешнее. А боги… всегда любили представления, обставленные как можно более богато. И если это всё даст на одно мгновение больше, еще одну сребрушку, перетягивающую меру весов в мою пользу — оно того стоит.
— Помогите нам, асы, — шепчу едва ли не в бреду, — и ты, Один, великий мудрец, колдун и воин, чьи пиры мечтает посетить каждый. И ты, Фригг, жена его, что покровительствует нам, людям. И хитрый Локи, и защитник Тор. Дай мне ярости, Моди, дай мне мощи, Магни. И дай мне, Видар, поддержки — той самой, что ты оказывал Ворону, просящему твоего покровительства. Убереги нас, Хлин, от опасности, и помоги мне, Снотра, сдержанностью, ибо видите вы — я едва не полыхаю. И встань под мои знамена, Фрейя, хоть на одно сегодняшнее утро встань — потому что если ты не поможешь, с Севера уйдет любовь…
Ворона помогли вынести и положили на ворох почти истлевшего сена.
А я оглядела живых в серых рассветных сумерках. Сколько их здесь? Даже сотни нет вместе с детьми. Наряженные в самые лучшие и теплые наряды. И мужчины в повязках, кто-то, как и Ворон, в беспамятстве.
Только несколько воинов на своих ногах в отдалении. Не далеко — просто отдельно от нас всех. В том числе ярл Клепп.
Я хмурюсь и смотрю на них вопросительно, уже понимая его упорство и задумку, что откликаются во мне лишь раздражением. Не уважением, увы. Ведь ясно дала понять…
Он ловит мой взгляд и вздергивает подбородок. На меч руку укладывает и смотрит и с укоризной, и с вызовом одновременно.
— Меня не понесут!
И решительные кивки стоящих рядом… Кого? Мальчишек! На которых тоскливо смотрят их матери.
— На всех одно указание, — стараюсь говорить спокойно.
Но Клепп перебивает:
— Я не собираюсь туда выходить. Сдаться? Лучше сдохнуть. Я не истекаю кровью, у меня не отнялись ноги и…
Он не договаривает.
Не знаю, действовала ли я когда-нибудь так быстро?
Но, помогите мне боги и все мои матери-колдуньи, я не собиралась кого-то уговаривать. И тратить на это время — оно и так по капле вытекает из каждого из нас вместе с жизнями.
Ярл Клепп не договаривает.
Сложно говорить, когда в тебя впиваются острым жалом две стрелы, что я стремительно выхватила вместе с луком из рук угрюмой девицы. Одна стрела входит в бедро правой ноги, другая — ниже колена. Болезненные повреждения, что не приведут к смертельным последствиям, если вовремя вытащить острие и сделать перевязку.
— Теперь вы достаточно истекаете кровью?
В полном молчании даже мой тихий голос разносится гласом трубы.
В глазах Клеппа — незамутненная злость и изумление.
Я подхожу к нему, упавшему набок, и склоняюсь к его лицу.
— Злись. Ненавидь. Но когда-нибудь, когда ты услышишь первый крик своего ребенка, ты сможешь простить мое предательство. Мужчины… вы готовы положить жизни на нашу защиту, и мы за это благодарны. Но я не стану благодарить за то, что вы просто ищете смерти. Иногда надо уметь остановиться… чтобы выйти вместе с королевой за стены, где поджидает неизвестность. Чтобы услышать, если все обернется Тьмой, последний вздох своей кюны. Чтобы согреть и утешить ту, что все потеряла, взять на руки уставших детей или помочь сложить погребальный костер, если придется прощаться с моим королем…
Я разогнулась и осмотрела притихших людей.
— Кто-то еще хочет воспротивиться моим приказам? У кого слишком много сил?
Молчат.
И я говорю открывать ворота…
Там темень. Там ветер. Там — смерть. Та самая, что дает начало новой жизни.
И мой муж непосильно-посильным грузом на моих плечах.
И я делаю первый шаг, второй…
Не дыша. Как и следующие за мной женщины.
Каждая из которых взвалила на себя самое ценное — жизнь. Каждая из которых несет на плечах нечто большее, чем человеческое тело — надежду. Каждая из которых прошла свой собственный путь и теперь помогает другим остаться на этом пути. Даже если он не родня по крови. Даже если не ровня по статусу…
Мы не дышим почти от тяжести… и невозможности каждого шага. Но шагаем.
А дышат за нас другие.
Изумленно, искалечено, сипло — чужие.
Их дыхание вырывается из под кожаных масок, расширившиеся глаза следят за каждой, что покидает Торгар… А я ищу среди них одного. И когда нахожу его взгляд — взгляд Одда — уже не опускаю свой ни на мгновение.
Ни когда он шипит ругательство сквозь зубы.
Ни когда он снимает шлем, который нацепил в предвкушении битвы…
Он понимает все и разом — сложно не понять. И в его зрачках идет нешуточная битва, исход которой для меня пока непредсказуем.
Я продолжаю шагать, все сильнее сгибаясь под тяжестью Ворона. Так и норовя оскользнуться на инее и грязи, выпустить из слабеющих рук свое личное сокровище. Но я иду — и смотрю на Одда.
Побелевшие крылья носа, полыхающие ненавистью глаза… О да, если бы я питалась ненавистью, то была бы сыта до конца оборота. Но пусть ненависть, пусть злость — пока он испытывает эти чувства, он остается человеком. Тем, кто еще помнит про собственные обещания и заветы Богов, требующие выполнять эти обещания.
Даже если одна рыжая колдунья решила, вопреки всему, развернуть их совсем в другую сторону…
Мне приходится остановиться, потому что спину простреливает болью, а грудную клетку сжимает страхом. Но то, что при этом замирают все — и те, кто надеется на спасение, и те, кто раздумывает, имеем ли мы на него право — вливает в меня совсем иные силы.
И я снова иду.
Миную Одда и его приближенных.
Миную молчаливые колонны воинов, сжимающих зубы и пальцы на рукоятях щитов и мечей.
Миную тех, кто жаждал крови и поживы… а что за богатство крепости без мертвых тел вокруг?
Их ноздри трепещут от гнева — мои уши пытаются уловить малейшее движение, направленное против меня.
Они недвижимы — а мы идем.
Но я ведь не всесильна…
Во мне живо уже только лишь упрямство — все остальное истончилось до тонкой корочки льда, которая превратится в осколки от малейшего удара. Я иду, и вслед за мной идут мои подданные… а те, кто не может идти, тех несут… И мы обращаемся спиной к нашим врагам, превращаясь в живые мишени.