Каюры встали в 5 часов утра. Стали чаевать. На улице опять за пятьдесят. За сопкой будто фонарь горел. Удивительное зрелище. Это луна. Хотя было уже утро, но из-за этой сопки луна для нас еще и не взошла.
Быстро погрузились и выехали. В это ночное время тундра – фантастическое зрелище. Снега мало очень. Совсем почти нет. Его выдувает ветром и трамбует морозом.
Удивительно. Собачки несут нарту быстро, но сидеть на ней страшно. Темно, и ничего не видно. Только ветер свистит… А! вот и луна наконец-то взошла из-за сопки, но с другой стороны гряда сопок уже розовела солнечной полосой.
Потом начался затяжной подъем. Около 5 километров до перевала. Шли в гору по удивительно хрупкому, судя по звуку, но твердому, как асфальт, насту. Помогая собачкам, толкали свои нарты. Взмокли до костей. Но вставало солнце – это было совершенно потрясающее зрелище. Потрясающее!
Собаки тянули тяжело, то и дело оглядываясь на каюров: помогают ли? Шли часа два… Дошли, расселись по нартам – начался спуск. Только ветер засвистел. До костей пронизал холод. И опять все лицо, малахай, ворот, все стало покрываться льдом. Снова онемели руки, просто отнялись…
Чтобы согреться, бежал километров 6 за нартой. Потом опять ехал… И так весь день.
Польская актриса Беата Тышкевич
Обложка журнала «Советский экран» (№ 8, 1967)
Забыл сказать. В домике, в котором мы ночевали, на полу в углу лежали книги. Одна из них – «Мертвые души» Гоголя. Володя, заметив, как я листаю страницы, подошел. «Сюда много книг привозят, только читать их некому». И рассказал историю, как ехал он по тундре и видит вдруг – заяц шевелится. Володя ружье вскинул, как ахнет. И бежит… А это оказалась огромная книжища «Басни Крылова». В тундре, в самом центре – шевелятся под ветерком «Басни Крылова».
«Чаевали» опять в тундре. И опять руки отмерзли. Но теперь уже как-то спокойнее было.
Приехали в заброшенное село. Там один только жилой старый дом. Заняли его. Нарубили дров, растопили печь, устроились на ночь… В доме этом подобрал с пола яркий листок. Оказался из «Советского экрана», а на фотографии – Беата Тышкевич. Забрал с собой. Бог даст, увидимся – покажу ей, расскажу, где я нашел этот листок.
Палаточный городок на Дальнем Востоке
Когда ночью не спалось, все думал о том, что хорошо бы написать статью обо всем, что «наболело», про кино. И, пока лежал и думал, отличная статья в голове складывалась – умная, толковая, спокойная. Но потом решил, что нечего писать всякую херовину – никому это не нужно. Никто это не читает, а если и читают, так исправить никто ничего не может. А нужно дело делать.
Дело делать… Вот смотрел «Чайковского» и думал о том, что торопить, комкать работу нельзя. Спокойно и твердо делать свое дело, только не комкать. Никто потом этого не возместит.
И нечего стараться торопливо добиться чьего-то уважения. Из кожи для этого лезть. Нужно терпеть. Ждать. Ведь придет же наше время. И те из моих сверстников, что теперь относятся ко мне с уважением, тоже в свое время станут (должны стать!) людьми, от которых хоть что-то зависит в этом мире. Хочу верить. Хотя Бог его знает… Завтра должен быть большой переход.
Гениальная история! Вот уж воистину – образ доведенного до точки советского человека.
Палаточный городок строителей трубопровода. Жрать нечего. Водка разбавлена. Тоска и грязь. Живут люди, и все бы ничего, если бы не опостылевшая пропаганда, которая льется и льется из транзистора. Жили бы эти люди и терпели бы все, но гадость эта в приемнике… Нет сил ее слушать, да еще и песни Пахмутовой про тайгу и туманы, и романтику. И вот сидят в палатке ребята, водку пьют. Дождь на улице. Приемник говорит о достижениях. Ребята сидят, молчат. Потом один из них медленно встает, снимает со стены ружье, так же медленно и спокойно его заряжает. Все смотрят на него совершенно равнодушно. И, как только после информации включили розовую песенку «Палаточный город», парень, аккуратно выцелив, засадил в приемник дуплетом весь заряд.
– Наконец утихомирил, – сказал тихо, опуская ружье. В стаканы разливали водку. Дождь не переставал.
Ночью холод был адский. Мне мой кукуль мал, оттого половина туловища была «на улице». Ужасный холод, леденящий. Тело и голова будто немели.
Проснулись от холода. Сел я в кровати и, опустив на пол ноги, почувствовал, что температура на полу градусов на 15 ниже, чем вообще в комнате.
Почаевали при свечах и тронулись. И опять восход застал нас уже в тундре. Как и вчера, мороз – за пятьдесят… Вот она, Пенжинская тундра, во всем своем величии, во всей красе. А краса и вправду изумительная. Конца и края нет этой сияющей тундре, синеватые сопки по горизонту…
Забегая вперед, скажу, что сегодняшний день был самым тяжелым из трех дней пенжинского перехода. Едва поднялось солнце, появился тихий ветерок. Но при таком морозе этот легкий ветер – истинный ужас. Он пронизывает насквозь. Дул он в лицо, и от этого совершенно отмер лоб. Сначала отмер, а потом начал адски болеть.
Сел я в кровати и, опустив на пол ноги, почувствовал, что температура на полу градусов на 15 ниже, чем вообще в комнате.
Ехать на нарте – это значит половину пути бежать рядом с ней. Тяжело это, особенно в гору. Снег – сыпучий, как песок, проваливаешься по колено, а то и глубже. Но нельзя от собак отставать. Никак нельзя, потом не догонишь.
Каюра моего зовут Сережа. Закончил три класса. Молчаливый, тихий человек. На все вопросы отвечает «нэть» или «найвэрнэ».
– В Москве был?
– Нэть.
– А на материке?
– Нэть.
– Поедешь?
– Найвэрнэ.
– Это какое море слева, Охотское?
– Найвэрнэ.
Едем по берегу Охотского моря. От него поднимается темно-серо-синий густейший туман. Ползет солнце по кромке тумана.
Замечательны отношения каюра с собаками. Они совсем не однозначны, как может показаться с первого взгляда. Собаки – трудяги удивительные. Тянут, тянут, только худые задницы мелькают. Время от времени собачек меняют местами. Это делается для того, чтобы не перегружать одни и те же их мышцы.
Погоняет каюр собак звуком, похожим на «кха-кха», потом «тах-тах»; останавливают на отдых длинным, похожим по интонации на «ла-а-а-адно» – «ххха-а-а-а». В пути каюр то и дело говорит с собаками странным сдавленным голосом. Он говорит этим голосом короткие гортанные фразы. Собаки его удивительно внимательно слушают, то и дело они оглядываются: мол, как там, что?.. Когда собаки тащат нарту, все постромки должны быть натянуты натуго. Плохо будет тому, кто «сачкует». Каюр управляет собаками «остолом». Это такая палка, толщиной с человеческую руку, с металлическим острием на конце, с другой же стороны – ремень, которым привязывают остол к нарте. Так вот, остолом этим каюр лупит собак, которые сачкуют. Но как лупит – страшно смотреть! Или рукояткой ножа по морде даст, да так, что сразу юшку из носу пустит.
В пути
Закат солнца застал нас тоже в тундре. Едем и едем. Тяжело. Больше половины пути пешком, из этого больше половины – бегом. При таком морозе нелегко все это.
Есть среди нас каюр Витя. Закончил 10 классов, но ничего как-то из него не вышло. Говорит грамотно, зол, ироничен. Одинаково пренебрежителен и к своим, и к нам. К своим – оттого, что образованием он несравнимо выше них, а к нам пренебрежителен он потому, что мы чужаки и не понимаем многого из их корякской жизни. Вообще, между каюрами и нами существует некоторое отчуждение. Питаются они отдельной группкой. В домике сидят на корточках по углам. Тихо сидят, молчат.
Много раз за эти дни, сидя на нарте или колупаясь по снегу, смеялся про себя, размышляя о том, что и как происходит сегодня в Москве и вообще в этом «прекрасном и яростном мире». Вчера укладывались спать на полу в холодном, затерянном домике и по спидоле слушали «Голос Америки»: а там и музыка, и шумы мира, и новости… Как объять все это? Как вместить все это в себя? Куда поместить и себя в этом огромном мире, как найти место?
Проезжали мимо заброшенного поселка. Если и жив еще товарищ Молотов, вряд ли он знает, что где-то в пенжинском районе на Камчатке, в бескрайней и очень холодной тундре пятнадцать лет назад перестал существовать колхоз его имени. И что стоял он на берегу Охотского моря, и что теперь это – ушедшие по окна в землю домишки, и что я проезжал мимо них на худых собаках этой зимой.
Наконец достигли табуна. Тут будем ночевать. Большая меховая палатка. Печка. Свечи. Тепло! Хорошо! Нужно отогреться, попить чаю и поспать.
Это Луна, нормальная Луна. Совершенно лунный пейзаж.
День начался для нас рано, в 5 утра. Быстро позавтракали, погрузились и поехали. Еще в темноте начался второй перевал. Тяжело в темноте идти в гору, проваливаясь в снег по колено. Проклясть можно все на свете. Но шли…
Поднялись. Отдохнули и пошли дальше… Снова рассвет застал нас в тундре. Хотя мороз и был за пятьдесят, но без ветра, и, кроме того, оклемались, видимо. Не так уже кажется холодно, как в первые дни. Вечером попросил одного из каюров поточить мне нож. Он точил его, а потом проверял – хорошо ли он наточен, проводя лезвием по своей голове. Она у него бритая, и надо лбом я еще раньше примечал какие-то полоски. А это следы постоянных проб остроты лезвия!
Что поразило меня в эти дни – скорость, с которой они разводят костер и делают чай. Только остановились, а уже костер горит, и чай кипит! Фантастика. Кроме того, удивительно быстро начинают есть. Мы только с нарт встали – а они уже в кружок стоят на коленях, едят рыбу сырую, оленину.
Переход был все-таки тяжелым. Остановились ночевать опять в избушке среди тундры. Почаевали. Нужно спать и утром ехать дальше. Теперь уже до Пареньи.
Скажу сразу: переход был адским. Самым тяжелым из всех переходов этих дней. Проснулись каюры, потом вскочил Володя. Начал петь, как всегда, и спать было уже невозможно. Было без 20 четыре. До чего же не хотелось вставать. Но делат