Прошло три дня. Поход окончен. Приехали в Петропавловск. За это время совершенно не было возможности присесть и что-то записать. Была встреча с моряками, там я наконец избавился от вымпелов и гильзы. Все кончилось.
Встреча эта была одной из самых тоскливых и скучных. Моряки эти мне преподнесли макет подводной лодки для передачи ее командованию Камчатской флотилии.
Вечером был в гостях у первого секретаря обкома комсомола Андрея Середина. Этакий попрыгунчик из молодых. Выпить любит, баб любит. Ему тридцать, и он уже «готов» – совершенно сформировавшаяся для руководящей советской работы личность. Машина казенная, общие слова, лозунги и все остальное, то есть все остальные блага от Советов. Андрей похож на пойнтера. Суетлив и весел. Был с ним и еще один работник обкома. Раньше этот работник был начальником Андрея, а теперь все поменялось, то есть Андрей стал первым, а тот на своем месте так и остался.
Ну, этот – совсем другого склада человек. Осторожный тихун. Готов на что угодно. Подсидит, думаю, Андрея. Ох, как я узнал эту систему комсомольских вожаков! Как ясна она мне и отвратительна!
Потом пошли в гости к одной даме, которую бросил муж (кстати, бывший работник обкома). Смазливая, все время что-то играющая дама. Изображает независимость и равнодушие. Не смеется, в отличие от своей подружки – некрасивой похотливой женщины. Эта смотрела на меня влюбленными глазами и все время смеялась. Я же готовил яичницу с сыром. Ели ее, водку пили. По обыкновению, выпив, я стал наталкивать х…в Андрею за всю советскую власть. Он глупо кивал головой и улыбался.
Потом Андрей забрал хохотушку и ушел. Незадолго до этого она взяла меня за руки и очень проникновенно сказала: «Эх, сбросить бы мне лет десять, как бы вы меня полюбили!»
Они ушли. Я остался. И пал. Татьяна все время говорила что-то. Плакала. Но все это было делано и мало интересно. Утром, в восемь, у нас самолет. Спал совсем мало, часа два. Утром за мной заехала машина Андрея.
Прибыл на аэродром… Выяснилось, что у нас пропал один мешок. Ужасно обидно. В нем были торбаза для Степы, кухлянка Зория и еще много всяких шмоток. Видимо, киношники, которые должны были забрать мешок, были пьяны или их просто-напросто надули.
Плохо себя чувствовал – не спал ведь совсем, да с похмелья. Ребята рассказали, что Володя вчера взбунтовался, узнав, что меня нет. Обиделся, заревновал. Кидался ботинками и много чем еще.
(Совсем забыл записать одну деталь, удивительно дополняющую образ Паши Козлова: когда он говорит, в такт словам делает какое-то птичье, точнее, гусиное движение головой.)
Наконец полетели. Два часа полета, и мы в Питере (Так мы называли Петропавловск-Камчатский. – Современный комментарий автора). Кончено.
Нас никто не встречал. Оказывается, не предупредили обком. Ходил по аэропорту, и все было как-то странно. Странно от ощущения обычности. Я устал, был зол, неважно себя чувствовал, но радости от того, что вернулся, не испытал. А куда я, собственно, вернулся? Уже саднило беспокойство, что отвык от армейской жизни и трудно будет войти в форму, не сорваться. Как никогда, срываться мне сейчас нельзя. Нужно взять себя в руки и спокойно, скрупулезно и направленно все завершить. Ох, теперь самое трудное.
Весь день носились по городу. Никто ничего понять не может, то есть постичь отношение начальства к нам – обкома партии и прочих инстанций. Говорят, проползали какие-то слухи – кто-то что-то, мол, где-то сказал. Так что пока с нами трудно определиться. Как никогда необходима телеграмма Тяжельникова.
Звонил отцу, договорился с ним об этой телеграмме. А до того говорил с мамой. Разволновался сильно. Вообще, нервы на пределе. Только бы все это хорошо закончилось. Устал.
Переночевал у Зория. Утром мы были в обкоме комсомола. Там шло бюро, присутствовал какой-то инструктор из ЦК по фамилии Орел (Господи, как же надоели эти совершенно одинаковые рожи – аккуратно-безликие). Мы рассказывали о походе.
Я уже совершенно убедился, что Чубаров – мудак полный. Понимаю, что главный капкан для Валентина в том, что он уже не в состоянии определить своего положения. Если бы ему сейчас дали бы орден Ленина за то, что он сын Чубарова, Валек ничуть не удивился бы. То и дело он сам заговаривает об отце, причем совершенно автоматически. Вообще, все это ужасно. Безмозглое идолопоклонство.
Вечером решили провести операцию «Секретарь», имелись в виду Коробков (второй секретарь обкома) и этот Орел. Они пришли к Зорию часов в восемь. Сели есть шашлык. Были Володя Косыгин, Чубаров, Овчинников. (Володя откланялся потом, как и было задумано). Выпили 11 бутылок водки.
И до чего же все это было отвратительно! Натянутое начало, когда говорились формальные тосты (кто-то ухитрился и в них упомянуть о речи Брежнева), сменилось бессмысленными шумливыми спорами. По мере того как комсомольцы напивались, разговор принимал все более развязные формы. Чубаров то и дело вклинивался в разговор: «Я все-таки позволю себе вас перебить…» Перебивал и тут же городил такую ахинею, что и видавшим виды комсомольцам становилось страшно.
«Господи, – думал я, – до чего все это ужасно. До чего же бедны эти люди, которые вынуждены жалкую борьбу за собственное положение выдавать за большую, необходимую другим работу. А эти пафосные фразы, что, как сверкающие пузыри мыльные, летают и лопаются – бесшумно, легко».
Я хоть и устал, но не пьянел почему-то. Эти же набрались катастрофически. Орел ушел, а Коробков остался ночевать у Зория. Я спал на полу, они же вдвоем – на кровати. И ночью совершенно пьяный Коробков начал к Зорию приставать! И это не было шуткой! Во всяком случае, если верить тому, как Зорий закричал.
Уже полный сыр! Секретарь обкома комсомола – педрила!
Утром встали. Мне нужно было ехать в часть. Солнечный выдался день… И я поехал. Было грустно. Очень грустно. За эти три с половиной месяца отвык я от службы.
Дежурил Шестаков – мудила. Все как и прежде, только сугробы огромные. Медвежонок сдох в призыв. По приказу командира меня определили в «изолятор», так как я сказал, что мне еще очень много нужно обрабатывать материалов. Изолятором стал тот же кубрик, в котором жил я раньше. Теперь тут стояло несколько кроватей.
Главный капкан для Валентина в том, что он уже не в состоянии определить своего положения. Если бы ему сейчас дали бы орден Ленина за то, что он сын Чубарова, Валек ничуть не удивился бы.
Пока не могу окинуть взглядом всего того, что со мной произошло за эти три с половиной месяца. Вроде бы и долго все это тянулось, а в то же время – будто один день всего.
……………………………………………..
Пропустил полстраницы – хочу еще немного пописать отдельные мысли. Вот уж больше недели мы здесь, в Петропавловске-Камчатском. По-прежнему идет волокита с отпуском. Никто ничего толком не знает. Все всего боятся и так далее.
Вообще вся, без преувеличения вся наша жизнь напоминает подполье. Сплошное подполье. А на поверхности – огромное картонное здание. Совсем пустое. Ни души в нем. Внизу же идет адская борьба. С мерзостью, прелюбодеянием, ложью, предательством, страстями.
Мне очень нужно в Москву…
О Геннадии Шпаликове
(Это мое выступление в одном из камчатских сел, предваряющее показ кинокартины «Я шагаю по Москве». Незадолго до этого я получил письмо от Гены Шпаликова, очень трогательное, написанное на обратной стороне телеграфного бланка. По тому, как размашисто бегало его перо по дешевой бумаге, оставляя порезы и кляксы, я понял, что Гена был чем-то взволнован или расстроен. Поэтому, предваряя картину, мне захотелось рассказать зрителям именно про Гену. – Современный комментарий автора.)
С благодарностью пользуюсь случаем, представленным мне редакцией газеты «Камчатский комсомолец», чтобы сказать несколько слов о Геннадии Шпаликове – близком моем друге, талантливейшем человеке.
Шпаликов – прекрасный кинодраматург со своим неповторимым авторским миром, полным тонкого юмора и неповторимого изящества. В то же время во всех своих сценариях Шпаликов всегда художник-гражданин.
Поэт, сценарист, режиссер Геннадий Шпаликов
Я не буду перечислять всех фильмов, снятых по сценариям Г. Шпаликова, – их у него много. Назову только один, в котором мне посчастливилось сниматься. Он обошел многие экраны мира. Но фильм скажет сам за себя. Называется он «Я шагаю по Москве».
Только мне бы хотелось сейчас рассказать немного о Геннадии Шпаликове как о поэте. А поэт он, на мой взгляд, замечательный, хоть и не печатает своих стихов нигде. Пишет, кладет их в стол и все отмахивается. Стихи Гены – это его мир. Грустный, насмешливый, трогательный и чистый.
Жизнь сложна, трудна, иной раз несправедлива к тебе, но прекрасна. Прекрасна и пронзительна, если ты идешь по ней с открытым и нежным сердцем. Вот мысль, которая читается во всем творчестве Шпаликова. И в его стихах, и в его фильмах.
Друзей теряют только раз,
А потерявши не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит…[2]
Террорист. Посредственность. Хочет одного лишь самоутверждения. (Опять «Ухов»!) Становится эсером, но не из принципов, а так, ради славы.
«Я памятник воздвиг себе…» Славы ищет. Чтоб «каждый булочник» узнал про этого Ухова.
Несчастная любовь. Жена уродлива. Стесняется ее. Врет всем, что холост.
– Кто совершит покушение?
– На кого?
– На Великого князя.
Все молчат.
– Я. Когда?
Он сказал «А», нужно было говорить «Б». Подготовка. Бомба. Селитра и т. д. Завтра все газеты расскажут о «безумном, отважном герое». Заголовки примерно такие: «Самопожертвование за отчизну», «Мужество одиночки». И все узнают, кто такой Ухов!