Убили медведицу, у которой был медвежонок. Его поселили в часть. Жил он в каптерке, совсем маленький. По прозвищу Пистон. С ним игрались. Приучили его бегать утром по плацу во время утренней зарядки. Научили даже маршировать. Камбуз был внизу – и медвежонок лихо спускался на заднице прямо к миске, которая его всегда ждала. Так он и жил в нашей части…
Однажды ночью я проснулся от каких-то… странных звуков, похожих на стоны, и перемежающихся непечатными словами. Я прислушался. Звуки повторились…
Я надел на босу ногу сапоги, вышел из кубрика и отправился в том направлении, откуда, как мне показалось, эти звуки доносились… Наконец догадавшись заглянуть в каптерку, я остолбенел…
Медвежонок был еще сосунок, без зубов, потому большой опасности для мужского достоинства старшины не представлял и, приняв то, что выдал ему старшина, за мамкину сиську, вовсю «делал свое дело», что, судя по всему, доставляло старшине неслыханное удовольствие. Но так как медвежонок все-таки не очень мог рассчитать свои усилия и порой чрезмерно увлекался, и это доставляло старшине помимо удовольствия еще и дикую боль, отчего он и стонал, и ругался матом.
Главная же опасность во всей этой ситуации грозила мне, потому что, если бы старшина заметил меня и осознал, что его тайные игры разоблачены, я стал бы его врагом номер один. Но увлеченный своим диким занятием моряк утратил всякую бдительность, я тихо прикрыл дверь и, чуть не падая от сдавленного хохота и ужаса, отправился в кубрик.
С тех пор после отбоя я уже невольно прислушивался к тому, что происходит в каптерке, и практически каждую ночь улавливал доносящиеся оттуда разноголосые стоны. Видимо, медвежонок стал прерогативой исключительно младшего командного состава.
Через некоторое время его откормили «протеином» так, что он не мог ходить и, съехав на заднице к своей миске, наверх уже подняться не мог. Его тащили на руках.
Судьба его была печальной. Спустя несколько месяцев от ожирения он помер. Жуткая история!
Замечательно для истории о школьниках (по духу близко к фильму «Если»). Старшеклассники продавали нам, мелюзге, аспирин, выдавая его за конский возбудитель. «Кинь ей в чай и жди – она сама захочет и все сделает». Все денежки, что на завтраки давали, туда уходили.
Вот, трясясь, как осиновый лист, подсунешь ей в чай и ждешь. От страха и желания дрожишь весь. А она сидит себе скучает, говорить-то не о чем (да и страшно), и потеет только, потеет…
Война. Окопы. Женщина перебегает под огнем. С воем подлетающий снаряд заставляет ее скатиться в воронку. Обстрел страшный. Муж ее в окопе с солдатами – в двадцати метрах. Они не виделись пять лет. Вылезти нет никакой возможности. Диалог их в этом положении.
Пионерский лагерь. Детский праздник строя и песни.
Поразительное чинопочитание с раннего детства. Все, все у нас военизировано. Ну, еще бы! Это же едва ли не единственная возможность как-то держать людей в узде – с раннего детства вводить уставную дисциплину. Это уже как неизбежная прививка, обязательный укол, наркоз.
Советские пионеры на марше
Господи! Но же с детьми они делают! Причем нужно-то это только самим начальникам и воспитателям, и только для личной выгоды. Детям же все это скучно и безразлично. И даже ненавистно в иных случаях. Ну, еще бы! Как в армии репетировать на плацу строевой шаг девятилетним мальчикам и – о ужас! – девочкам!
Девочки голенастые рубят строевым. Повороты, отмашка рук и все, все это направлено к тому, чтобы уже с этого возраста лишить их женственности, индивидуальности, сделать их к тридцати годам жирными домохозяйками или отправить с перфоратором рубить асфальт. Причем сознательно все это – вот в чем ужас!
А эти удивительные дамы, бог весть откуда взявшиеся, которые живут здесь, при лагере, на казенных харчах – видимо, чьи-то жены. Живущие среди детей, которых сами мучают какими-то тупыми играми, эти дамы с сонным интересом, возвращаясь с пляжа, сквозь темные очки поглядывают на подростков, которых заставляют заниматься на плацу идиотизмом.
Удивительно. У нас в народе презирают людей, занимающихся лицедейством. Их все считают дармоедами, но самодеятельность пользуется колоссальной популярностью. Насколько, оказывается, милее глазу, если перед тобой корячатся «свои», а не играют настоящие актеры, учившиеся этому!
Великая, гнетущая сила трибуны. Идолопоклонство! Трон! Царские врата! Святое место! Ты можешь быть кем угодно, но если ты стоишь там – все! Никто и не догадается спросить – а кто ты? Отношение тех, кто по плацу проходит перед трибуной, к тебе определено. Ты – царь!
По-моему, у всего этого жуткое будущее.
Удивительно плоскостопный старлей проверял твердость знания детьми воинских команд. Прошлепывал на середину плаца и на полном серьезе, даже не допуская мысли, что все это (и он в том числе) – сущий идиотизм, командовал: «Нале-е-е-а!.. Ву!!!» Выкрикивал и вздрагивал, жмурясь. А бедные дети поворачивались, пристукивая сандалиями и босоножками. И девочки, девочки!..
А за трибуной – вроде бы нормальная жизнь, пока на плацу идет это безобразие. На травке девочки в пилотках мажут ножки мазью от комаров и хихикают.
Завершила же всю эту картину старая, пьяная, сумасшедшая женщина в танкистском комбинезоне. Лицо ее было изрезано глубокими морщинами, и на очень мокрых губах блуждала презрительная улыбка.
У этой истории с детьми было продолжение. Оказывается, когда потом шло совещание и решали, кто же завоевал в этом безобразии первое место, начались чудовищные дрязги между начальниками лагерей и жуткие скандалы со слезами и взаимными оскорблениями.
Это же все вместе – готовая картина!
Удивительно. У нас в народе презирают людей, занимающихся лицедейством. Их все считают дармоедами, но самодеятельность пользуется колоссальной популярностью.
Петропавловск-Камчатский. Танцы. Это нечто необыкновенное и в то же время удивительно знакомое.
Что только нищета с человеком ни делает! «Жить-то хочется». В чем только они ни ходят! Клеши канареечные, платки шейные, шляпы, прически – убого все крайне.
Коряки. С ними-то что? Зачем им все это? Девочки – совсем маленького от раннего курения роста, как карликовые березки. Учащиеся мореходки, которые черт-те как трансформируют свою одежду. У одного гюйс завязан узлом, вроде галстука, гнутые козырьки, мятые, вытянутые фуражки.
Милиционеры. Армейский патруль. Ко всему тому холод собачий и туман.
Танцуют, кто как может. Два идиота – в одинаковых полосатых штанах и темных очках. И у обоих «для понта» правые руки на перевязи. Девочки в большинстве своем пьяны. Да вообще пьяны все почти.
Самое удивительное – то, что у выхода на улице сидят на скамейках дружинники со сторожевыми собаками. Это придает празднику особый колорит. Танцы под охраной собак. Такого я еще не видел.
Хорошая ситуация: два человека, крепко чем-то «повязанные», сидят, треплются. И один вдруг начинает фантазировать в шутку, как все развивалось бы, если бы он решил выдать товарища. Что бы он тогда начальству и что своему другу говорил, вообще как бы все это происходило…
Второй тоже, в свою очередь, начинает фантазировать, какие бы предпринял он ответные шаги и как бы отвел от себя обвинения начальства. Кончается тем, что они совершенно серьезно обвиняют друг друга в подлости и разругиваются вконец.
Фактура замечательная. Просторная котельная. На полу большие лужи и ручьи вдоль стен. Котлы, трубы. Хитросплетения узлов невысоко над полом. И масса закоулков. Стены грязно-темно-синие до половины, выше белесые – все облупившиеся, с ужасными подтеками. Все время что-то включается, шумит… Лестницы и переходы, по которым нужно добираться к котлам, – нечто вроде трапов.
Закоулочек, с потолка свет. Туда, наверх, поднимают шлак. Веревка болтается с крюком, и бадейки стоят…
Душевая удивительная. Шкаф с тремя дверцами для одежды. На гвозде какие-то лохмотья, засаленные вконец. Полка с обломком зеркала, и в самом душе такая же полка, но на ней – целая рама, а в ней запотевший остаток того самого зеркала. Рядом еще шкафчик, на нем – засаленный вымпел ударников.
Баскетбольная площадка при пединституте. Свой мир. Девочка тренируется с мячом. Бросает в корзину, затем делает какие-то упражнения с мячом и отмечает что-то в тетрадке.
Праздный тренер в сандалиях, с усиками, на лицо порочен крайне, играется с транзисторным магнитофоном. Несколько девочек – вокруг него, может, бывшие его ученицы. Тренер записывает то, что они говорят, а потом прокручивает запись. Все смеются и крайне счастливы.
Человек, у которого на руке вытатуированы маленькие дамские часы и стрелки.
Снова пионерский лагерь. Все время – адский гул «музыки» из репродукторов. Песни советские эстрадные – про любовь, про ревность, про то, что нехорошо одной любить сразу двоих, и так далее. Начальник лагеря – Светлана Марковна. В очках, которые все время сползают, коротко стриженная, энергичная. Любит выпить.
На вечернюю поверку собираются полушутя, болтая о том, о сем – с полунамеками о е…ле и сифилисе. Недалеко бассейн с горячей водой. Ночью – купание, странное и размаривающее крайне.
Это один из тех лагерей, которые выступали на празднике строя и песни. Никто ничего не делает. Все это похоже на какую-то несмазанную телегу, которая незнамо куда едет, – на нее кто-то садится, с нее кто-то слезает, и управляет ею кто попало. И как попало.
Вечером у пионеров танцы. Это трогательно. Маленькие мальчики и девочки танцуют под Майю Кристалинскую.
Утром – линейка. А вечером – прощальный костер огромный, с бензином. Нечто похожее на карнавал. С одной стороны – замечательно, с другой – полный привет! Естественно, мальчики переодеваются в девочек, девочки в мальчиков, но те девочки, которым посчастливилось не переодеваться, воспользовались случаем накраситься. Это довольно страшно – маленькие девяти-двенадцатилетние девочки с ярко накрашенными губами, подведенными ресницами, в топе, а сами маленькие, худые, нескладные.