Нужно выговариваться. Хочу говорения в кино! До конца!
«Палтус» внезапно понимает, что и это молодое, незнакомое ему поколение живет жизнью напряженной и достойной уважения.
Его понимание, что «всюду жизнь».
Замечательное соединение фактур: обнаженная женщина и совершенно одетый мужчина, в пальто и т. д. Защищенность, сила и полная нежная беззащитность.
Обед. Сумасшедше влюбленная женщина в мехах. Все время что-то говорит. И ничего не может есть. Только пьет.
Он сидит и ест.
Она начинает играть на рояле. Потом поет. Потом опять что-то быстро-быстро говорит. Потом начинается истерика. (Люда Максакова)
– Да, я шут. Но только я из тех шутов, которые пляшут под собственную дудку, а не под чужую.
Человек на машине ездит по территории больницы, кого-то ищет и не может найти. Каждый раз, вновь садясь в машину, включает музыку, она снова продолжается – с того места, на котором прервалась, как только он вновь включает мотор.
Человек крутится по больнице – то на машине по узким дорожкам, то пешком ходит по корпусам и, ища кого-то, видит разные картинки человеческого несчастья…
Постепенность движения по состоянию с музыкальным контрапунктом.
Столик в поезде у окошка. Подошел мальчик лет шести с очень грустными, взрослыми, серыми вполлица глазами. Постоял, потом сказал:
– Давайте познакомимся, а то я ночью уйду.
– Давайте.
– Вас как зовут?
– Никита. А тебя?
– Алеша.
– Ты откуда едешь?
– Из Кандалакши.
– А куда?
– В Лазаревку.
Пауза.
– Я в садике песню одну пел. Вернее, не песню, а один куплет… Вы Сашу Николаева, такого мальчика, случайно не знаете?
– Нет.
– А Вову Сушина?
– Тоже нет.
– Жалко.
Помолчали.
– А ты отдыхать едешь?
– Да. В отпуск после садика.
– А когда в школу?
– После отпуска. В пятую пойду. Хочется в девятую, а меня отдали в пятую.
Потом ушел к матери, вернулся:
– Мы не сегодня ночью уходим, а завтра, так что наговоримся еще!
С тем и ушел спать.
Утром входит Алеша, с глазами, ставшими еще огромнее:
– Никита, вы не выходите, а то там плохо пахнет.
«Самое страшное – это когда злодейство становится повседневностью». (Евгения Гинзбург)
Приморский город, притихший в ожидании выхода на берег в увольнение двух тысяч моряков с пришедшего и стоящего на рейде флагманского гвардейского крейсера «Дмитрий Пожарский», экипаж которого был «без берега» полгода.
Город затих в ожидании нашествия. Все комендатуры, милиция, дружинники – все наготове. Лафа только обслуге ресторанов, таксистам, блядям, да оркестру «битков» из МАИ на танцплощадке. Они настраивают инструменты. И под эту настройку – общий план и панорама с города на крейсер в лучах закатного солнца. Потом разворот истории.
Брошенный рыболовецкий поселок на Камчатке. Стоят каменные жилые дома, рыбзавод, клуб – все пустое, заброшенное. Кругом только медвежьи да заячьи следы. Холодильник, замерзший снаружи.
В исторических фильмах необходимо избегать телевизионности. Если уж делать, то серьезно и до конца.
Но как лишить все это отвратительной театральности, папье-машества, паклевидной бородатости?!.. Тут нужно думать.
Советский служащий, обожающий дома дирижировать классику. Чай заваривает или гимнастику делает, самозабвенно дирижирует Брамса, симфонию № 4, или Бетховена, или Чайковского.
Это замечательно для современной картины. Заботы, за… б, суета… и самозабвенный катарсис, мечта о прекрасном, свобода и счастье в погружении в музыку, в ощущении соучастия в великом.
Восточная женщина армянского типа – со всеми вытекающими отсюда последствиями. И с бакенбардами – довольно ухоженными.
Мудак в кепке, проверяющий свой билет 2 часа. Все никак во что-то не мог поверить. (Усики – под носом полоска.)
Сержант сопровождает куда-то пять блядей и сутенера. Сержант – унылый, грузный человек. Сутенер жилист, но в данный момент жалок. И с ними происходят разные приключения.
В определенное время, в том или ином месте, каждая рассказывает свою историю. Свои истории могут рассказать и сержант, и сутенер. Откровенность – дело постепенное. Напились. Куда-то попали. Утром ни копейки.
Сутенер предлагает отправить девочек на заработки. А сержант уже их всех ревнует – оттого, что уже знает о каждой такое, что не узнает никто из тех, кто будет с ними спать. Он ревнует к их истории, к их истинности. Видимо, в конце – разочарование сержанта. Или феллиниевский катарсис.
Режиссура – это соединение ритмов. Ритмов людей с ритмом космоса, ритмом бесконечности и ритмами друг друга.
Удивительно красив на пустом морском пляже туман, просквоженный рассветными лучами, и сосны вдалеке, тонущие в тумане и просвеченные солнцем.
Еная компания на веранде бара в Пицунде. Разгул. Гусарствуют. Битки-самоучки лабают тупую попсу (несмотря на то, что песня на стихи Мандельштама) и «7.40». Несколько человек в подзорную трубу смотрят с балкона на луну. Кто-то пьет – цапая без рук стакан зубами с пола. Отвратительная вседозволенность.
В исторических фильмах необходимо избегать телевизионности. Если уж делать, то серьезно и до конца.
Когда человек бреется в душе перед зеркалом и зеркало постепенно запотевает, то, когда он уже почти не виден, должно начать происходить что-то непонятное, но страшное (может быть, убийство).
Понятно все станет, когда отпотеет зеркало, то есть пройдет время. Возможно, это хорошо для титров.
Большая, толстая, с огромными жопой и животом дама в купальнике – рано утром на пляже с прыгалками. Зрелище фантастическое.
Полуспящая женщина. Никак не может проснуться. Вяло поддерживает разговор с ним…
Он вонзает Stivie Wonder. И она начинает оживать. Поднимается. Крутит жопой, дурачится. Рассвет или закат – режим. Все это должно развиваться и дальше (может быть, это финал после длинной и мучительной борьбы или разлуки).
Искусство – это не «жизнь, пронизанная мыслью», как сказал Томас Манн, а это пронизанное мыслью чувство.
Лезгинка, которую танцуют под современный диско и еще черт знает под что.
Многозначительно-философски настроенный мудила говорит тост. Он уже под балдой и говорит медленно и важно, но играет музыка, и его вообще не слышно. Все, поглядывая на него, крутя в руках бокалы, вежливо скучают.
А этот мудила все говорит и говорит что-то, как тетерев.
Армянская семья в Абхазии. Согнутой старушке – 90 лет. На все смотрит с изумлением и любопытством. У нее свое кресло, в котором ее передвигают.
На берегу моря каждое утро, около 7 часов, трубач разучивает гимны, сидя на кофре от трубы.
Характер человека через то, как он паркует машину.
Провокация с «женой».
Приходит любовница, а дверь ей открывает другая, которую любовник выдает за жену, чтобы проверить реакцию первой.
Мужество любовницы, находчивость, самообладание.
Мне важна возможность проследить, отчего же мы такие? Попытаться заглянуть в наши начала.
Почему отсутствует в нас даже культура питания? Мы начинаем возмущаться, только если подают холодное, и то не всегда. Отчего же мы молчим, когда подают невкусное? Почему не оскорбляемся, когда нам не дают ножа в столовой и мы вынуждены рвать руками или вилкой мясо?
Для нас самое главное – набиться, а где и что есть – совершенно безразлично! Откуда это?
Баржа на мели. Окошки с наличниками. Много зелени рассажено в ящиках и горшочках. Огромные белые трусы сушатся. Старик и старуха. Жизнь – естественная, мирная, созерцательная.
Девочка лет семнадцати очень формально бранит младшего брата за то, что он куда-то «без спроса уехал». Жарко. Лето. У нее явно другие заботы сейчас. Поругивает брата, а сама слюнявит палец и, выгнувшись пластично, зализывает укус на щиколотке.
Брат, сидя на велосипеде, ткнувшемся в скамейку, что-то бормочет в свое оправдание. Девочка для порядка дает ему подзатыльник и уходит, выворачивая ступню, прихрамывая шутейно… и кому-то улыбаясь – тому, кого я не вижу, сидящему за кустом у подъезда.
Среднюю полосу России можно узнать даже по теням. Глубокие сине-зеленые тени и блеск, сверкающий блеск воды при закатном солнце.
Отчего у русских чувство Родины, ощущение ее всегда связано со слезами? Откуда это тянется?
Конаково, закат. Лето, жара. Люди, расплавленные, мягкие, объединенные счастьем купания после раскаленного дня. Круг солнца красный. Много воды, много простора. И эта радость общая – в ощущении мгновенного братства, общего блаженства и покоя, упоения…
Скрытый темперамент! Мощь, сила, но существование с минимумом показа темперамента, при этом с абсолютным ощущением его. (Цыгане, Вишневская.)