Человек едет в машине, включил приемник, там поют «Летят утки» или еще что-то пронзительное, русское. Он ехал, ехал, слушал, а потом сам запел с поющими по радио и заплакал.
Набрать мир можно совершенно из ничего. Достаточно внимательно последить за поведением людей.
Остановил машину на обочине. Сидит, облокотясь на руль, с дрожащими плечами. Вокруг русский пейзаж, состояние точное.
В конце «Дяди Вани» герои должны быть очень счастливы, что все эти монстры разъехались! Наконец-то!
Он и Она поссорились. Он с ней не разговаривает. Она уже не может, но никак не «подъедет». Он сух и суров. Едят молча. Если он и отвечает что-то – коротко, в служебном тоне. Она все заглядывает ему в глаза…
Он собирается уходить куда-то. Она спрашивает, в какую сторону он едет, Он отвечает. Она спрашивает, подвезет ли он ее? Он говорит – да.
Садятся, едут молча. Она пару раз пытается заговорить, он не поддается. Отвечает односложно и сухо. Доехали до места. Она благодарит, выходит… Садится в такси и едет обратно в квартиру. Там сидит на кухне и плачет.
«Господи! Научи меня всегда разговаривать тихо. Это важно, только тогда может быть понят смысл. Кроме того: важное, значительное творится и говорится тихо!»
Больной лейкемией мальчик, который по длиннющим страшным подземным переходам ездит на велосипеде на облучение.
Свобода маленького мальчика, который оказался на концерте. На сцене поет арию певица. Мальчик сначала смотрит на нее со ступенек лестницы, ведущей на сцену. Ковыряется в носу. С любопытством смотрит и на зал. Потом вылезает на сцену, трогает певицу за платье.
Две исповеди: сначала он исповедуется другу, потом его жена исповедуется этому же другу. Никто из них не знает о том, что откровения эти с обеих сторон. Замечательная история жизни двух людей изнутри и с разных концов.
Когда мама пришла знакомиться со своей будущей свекровью (моей бабушкой) Ольгой Михайловной, та варила суп на кухне, в берете, с папироской. Отец, его братья, Саша и Миша, все – на кухне. Ольга Михайловна заговорила с мамой по-французски, мама стала ей отвечать… Так они и разговаривали, а три Михалкова сидели и молчали, ничего не понимая и переглядываясь.
Финны и вообще все эти западные люди при всех их очевидных возможностях удивительно становятся серьезными и внимательными, когда дело касается необходимости платить. Они так серьезно заказывают себе то, что потом будут есть в ресторане, так внимательно смотрят в счет, что становится неловко.
Важное, значительное творится и говорится тихо!
Так хочется в какой-нибудь нашей картине поразить их масштабом, широтой, огромностью нашей. Мы их боимся, робеем и даже не мечтаем о том, что можем действительно их потрясать. Не той глупостью и фанаберией, которой пытаемся это делать, а истинностью своей широты.
Нельзя начинать новую работу с позиции своего прошлого опыта, с высоты прошлого успеха. Все заново, все сначала, конкретно, вглубь, собранно, сиюсекундно!
Если снимать «Дачу», то делать ее нужно в «ретро», то есть обставлять ее миром из 40–50–60-х годов. Все разностильно, разнокалиберно, масса будто бы ненужных и лишних вещей, копившихся многие годы. У каждой вещи – свой запах, своя аура, своя история отношений с героями… Это особый трогательный и печальный мир. (А на первый взгляд – жалкая эклектика дома, в который свозят все ненужное.)
Только истинное страдание помогает постичь истины жизни и тайны искусства.
Иначе – все головно, рационально, формально, холодно. Эстетски бесчувственно. (Наверное, это не безусловно, но в русском искусстве, по крайней мере, это во многом именно так.)
Дети играют в прятки. Мальчик спрятался в подъезде между этажей, через окошко наблюдает за тем, кто водит. Вниз спускается мужчина. Понял ситуацию, вышел на улицу и спокойно, походя, выдал водящему того, кто прятался. (Эту историю можно развивать, но она может быть и эпизодом в большой картине.)
Все эти западные люди при всех их очевидных возможностях удивительно становятся серьезными и внимательными, когда дело касается необходимости платить.
Этот вышедший – допустим, замминистра. Дальше в черной «Волге» едет… Входит в свой кабинет в министерстве с соответственной табличкой на двери… Масштаб!
Начало или конец (или просто эпизод) картины. Человек приходит домой. Очень подробно видим его существование в квартире. Что-то делает перед тем, как лечь спать. Но напряжение, может быть, уже сейчас нужно создать (не в пример приходу Ульянова в «Без свидетелей»). Этот человек может пить чай, чистить зубы, поговорить по телефону, приготовить что-то для завтрашнего дня, а потом ложится в постель, заводит будильник и выключает свет. Общий план с улицы, в окне гаснет свет. Страшный взрыв. Вылетает пол-этажа вместе с окном.
Девушка стоит в вагоне метро или в каком-то учреждении в очереди. Рука опущена, в ней очки с открытыми дужками. Рядом сидит человек, играет коробком спичек. Очки девушки на уровне его рук. Он осторожно ставит коробок на дужку очков девушки. Та замирает. Пауза. Знакомство (!)
Человек, сидящий в ванной и чистящий одновременно зубы. (Что-то неустроенное, одинокое.)
Потом этот человек (больной, простуженный или даже раненый) в пустой квартире ест из кастрюли суп. Прямо с плиты…
Какой-то классический балет, который передают по TV, а телевизор висит в зале ожидания аэровокзала, где сидят, лежат, маются тысячи людей.
Приходит этакое чудо – с нечистой кожей лица, в кроличьей шапке и зеленом, на ватине пальто с заячьим воротником.
– Хочу быть режиссером.
– Садитесь.
Долго возится с портпледом, пытаясь снять его со стула, но тот зацепился крючком. Наконец отцепила, но тут портплед раскрылся. Она в ужасе. Уселась наконец.
– Почему хотите стать режиссером?
– Я хочу рассказать обо всем, что люблю и что ненавижу. Ведь хорошего больше. Человек стремится к свету.
Все это сопровождается застенчивой улыбкой и совершенно нелогичными движениями рук.
– Мне кажется, это не женское дело.
– Женское. Женщина лучше разбирается в психологии. Вот Лана Гогоберидзе очень хорошо показала женскую психологию в гуще событий современной жизни.
И опять улыбка, и опять руками двигает.
– Ну что ж, попробуйте.
Записала адрес курсов. Долго, еще дольше, чем раньше, завозилась с портпледом, пока не уложила на стул.
«Ревниво оберегая свою еврейскую самобытность и чистоту расы, неразрывно связанную с религией, не допуская в свою среду иноплеменников, евреи диаспоры сами стремятся проникнуть во все отрасли жизни иноплеменного народа, среди которого живут, и, если к этому предоставляется возможность, занять руководящие посты. В странах и государствах с высокоразвитым чувством патриотизма и национализма и населением однородного племенного состава это гораздо труднее и вызывает отпор коренного населения, рассматривающего себя как расширенную семью – потомков одних предков. Гораздо легче это осуществляется в государствах многоплеменных, с населением, связанным только единством территории и верховной власти, или же в государствах, в которых по тем или иным причинам патриотические чувства заглушены и приведены в латентное состояние. В таких государствах для евреев открываются неограниченные возможности к проникновению в правящий класс, без какого-либо противодействия коренного населения. Пробуждение патриотизма в коренном населении, естественно, рассматривается евреями как нежелательная вероятность того, что будет поставлен вопрос об их роли в жизни страны и о возможности, оставаясь по своему миропониманию и правосостоянию чуждыми коренному населению, занимать руководящие посты в политической и культурной жизни государства, в котором они в данное время живут. Все евреи, во всех странах их пребывания, это обстоятельство отлично понимают, а потому и рассматривают всякое проявление народной гордости и патриотизма как угрозу для себя и своего положения в стране».
Огромное высокое белое здание больницы. Пустой парк. Ни души, тишина, только монотонно звенит где-то в одном из бесчисленных больничных окон телефон. Печальное, тревожное одиночество.
Весенняя нежность природы. Девственность, дымчатость, тишина ее, неясный шепот. Это очень чувственно – в «Донского». Куда-либо в атмосферу точную.
Заблудившийся в стеклянном лабиринте перегородок и дверей аэропорта респектабельный человек. Никого вокруг, за огромными окнами огромные ездят самолеты, и он – бегающий в ужасном лабиринте из стекла.
На собрании: «Товарищи, вопрос происхождения человека – вопрос идеологический! Требующий марксистского подхода! Кто из присутствующих считает себя произошедшим от обезьяны, прошу поднять руку!» И сам поднял первым.
Сумасшедшее дачное веселье, постепенно переходящее в совершеннейший китч. Охотничий горн, на котором композитор под большой «балдой» пытается взять ноту как можно ниже. Время от времени общий разговор прерывается звуками этого горна.
Люди русского Средневековья, совершавшие множество страшных поступков, были хотя и греховны, но не порочны. Они творили грех, но сознавали, что грех совершили, шли в церковь и пытались его отмолить. Теперь же, когда понятие греха стерто, люди стали порочны. Они совершают зло, но оправдывают его обстоятельствами. Ощущение безнаказанности пришло вместе с атеизмом, развратило и опустошило души.