Воспоминания о матери, неожиданные и пронзительные. Наотмашь должны ударить.
Петренко тихо плакал по старушке, совсем чужой и нелюбимой, как по чему-то своему, родному, уходящему, как мог плакать по матери.
Внутрикадровая импровизация! Актер, выходящий из кадра, возвращается с новой импровизационной, поворотной задачей…
Притча о циркаче в церкви. Один в пустом храме, на коврике, делает акробатические трюки и тем самым творит молитву, разговаривает с Богом, ибо это его талант, и Бог именно этим талантом его наградил.
Не спешить рассказывать историю, не торопиться схватить зрителя. Постепенность погружения, но без пауз в напряжении истории!..
Концерт в поле у колхозников. Какая-то народная капелла. Сидят по разные стороны деревенской пыльной дороги. По одну сторону дороги зрители, колхозники, по другую – оркестр. Идет концерт… И с ужасом все видят, как издалека в клубах пыли несется грузовик.
Повороты возможны любые. Кто-то побежал навстречу… Водитель хоть не сразу, но остановился. Или пронесся и засыпал всех пылью…
Отметочки роста девочки на стенке. Переход от этих отметочек к старушке и обратно.
Рождение! Вообще рождение может быть любое: новые Весна, Осень, Лето, Зима – это прикосновение к тихому рождению чего-то в тишине и глубине природы…
Постепенное заполнение кадра и постепенное раскрытие его масштаба. То есть мы не сразу понимаем где и что, но постепенно нас заполняет информация не только хронологически-сюжетная, но и чувственно-пластическая. («Гражданин Кейн».)
Постепенность заполнения и несуетность повествования. Легкость в этом замечательная, но легкость напряженная.
Из детства: показывание жоп в окошко. Чем больше жоп, тем лучше. Собираются мальчишки, выстраиваются перед каким-нибудь домиком одноэтажным, снимают штаны, поворачиваются жопами и встают «раком». Кто-нибудь из них стучит в окошко. Человек выглядывает и видит шеренгу блистающих жоп. Потом все разбегаются. (Однажды меня тоже взяли с собой – по причине величины жопы и из желания втянуть в бесчинство.)
Нужен новый «соборный» метод подхода к делу, к возможности погружения.
Я не нищету и «равенство» имею в виду, а именно – погружение в среду. Всем вместе, но при железном контроле «над». То есть то самое Михаило-Чеховское: и «внутри» и «над» – одновременно.
Мать-одиночка, мальчику 6 лет. Чудесный парень. Ужасная тоска по мужчине в доме.
Появляется гость… Замечательное дуракаваляние… Хохот и счастье…
Уходя, гость сказал мальчику, показывая на висящий на стене колокольчик: «Как соскучишься, позвони, и я приеду…»
Можно трогательно развивать эту историю. Примерно так: мальчик, звонящий в форточку.
Вновь появление этого человека, но уже прошедшего через что-то…
Бокал вина или пива, который один человек перевез через границу, не расплескав, на другой континент, чтобы выпить с друзьями.
В японской актерской школе ничего не пропускается: если ты поставил стакан, то на этом действие не заканчивается, что-то еще и дальше, то есть то, как ты отрываешь от стакана руку, – тоже очень важно.
То есть не законченность движения, а продолжение его…
Сосредоточение энергии и ее переливание – в беспрерывности перехода из одного ее выражения в другое.
Это уже иная каллиграфия, иной этаж актерского существования. Это все стоит «за» словом, выше слова. Это особенное самоощущение в пространстве.
Это вечное, странное перемещение вещей в доме. Никогда и ничего невозможно найти вовремя! Причем впоследствии обнаруживается в самом неожиданном месте!
«Телеграмма, если она настоящая и послана, потому что нужно послать, всегда ужасно близка к тому, что мы называем искусством. Ее эмоциональное напряжение до изгиба втиснуто в короткую отчетливую форму, и каждое слово читаешь, высасывая его до конца. Уж в ней не ошибешься, так же как и во взгляде, – она именно такая же немая, как взгляд, и поэтому такая же, безошибочно значительная.
Вот стихи. Это телеграммы в литературе: они не рассказывают, а воздействуют…»
Вс. Пудовкин о Монголии: «…Мы проехали незамеченными. Здесь очень легко остаться незамеченным. Слишком заняты все своим, мало нам понятным делом…»
«Здесь можно улыбаться в одиночестве, уверяю вас. Улыбаться с радостным уважением к себе и окружающему вас великолепию…»
«Я думаю, что близость к природе и праздность составляют необходимые элементы счастья; без них оно невозможно…»
«…Вы спрашиваете в последнем письме: «Что должен желать теперь русский человек?» Вот мой ответ: Желать. Ему нужны прежде всего желания, темперамент. Надоело кисляйство…»
«Вон видишь дома: окна темные почти все, а где свет горит, там или пьют, или ругаются».
Семья. Разные отношения, ссоры, сложности, ревность, проблемы, но всегда непрекращающаяся любовь! Не всегда видимая, не всегда ощутимая внешне, но всегда существующая и выплескивающаяся в любое удобное для того мгновение.
«Надо работать, имея в виду только будущее».
«Герой – это поэт действия; поэт – это герой созерцания».
«У Пушкина жизнь стремится к поэзии, действие к созерцанию; у Лермонтова поэзия стремится к жизни, созерцание к действию».
«…Кто не может подняться и не хочет смириться, тот сам себя обрекает на неизбежную гибель…»
Петербург «Цирюльника» – зима, много верховых, много военных.
Но там, на Западе, все и всегда держалось совершенно на другом. Там были совершенно иные рычаги. У нас же покаяние, стыд, удаль, православие, Государь, палка, зависть, пьяный порыв, созерцательность, жертвенность, парадоксальность, обнажение, откровение, ханжество, праведность, иррациональность, страдание.
У Бунина: мальчик, в постели рассматривающий свою силу мужскую.
Гений Пушкина в том еще, что он умел гениально рифмовать атмосферу. И недаром Толстой называл Чехова: «Пушкин в прозе». Это изумительно точно, ибо Чехов тоже создавал атмосферу, но только в прозе. Как же это точно! Вот Достоевский атмосферу не чувствовал, да она его и не интересовала, его волновала энергия и эмоция идеи, мысли! Чехов же не существует вне атмосферы – видимой, ощутимой, осязаемой. Как и Пушкин: «Зима. Что делать нам в деревне?..»
Антон Павлович Чехов
Коридор. Тема из-за двери лупит кулаком в Сережину ладонь. Отличное занятие для паузы.
Откуда же чему взяться, если в руководство страны могли пробиться только люди с наиболее плебейской родословной. Если отец неграмотный, если мать рабыня, а я только к 20 годам стал разбирать грамоту – значит, гожусь в Президенты!
Трафик. Рим. Машины ползут еле-еле. Между ними лавирует хорошенькая барышня на моторине. Поравнялась. Остановилась на мгновение. Переглянулись.
Она отвернулась и двинулась дальше. Он мгновение подумал, выскочил из машины, догнал ее и вскочил на сиденье сзади. «Поехали!» Она и опомниться не успела, они уже неслись между машин.
Закат. Грузовик. Меланхоличный водитель. Рядом пассажир. Едут полем, заблудились. В стороне на большом стоге сена мужик работает вилами. Грузовик остановился – пассажир сказал: «Пойду спрошу, правильно едем?»
«Пойди».
Пассажир вылез, пошел по полю к стогу. Разговора не слышим. Солнце вечернее. Мужик показывает в другую сторону, пассажир с ним, видимо, спорит. Мужик машет руками, что-то доказывает. Спор разгорается… Шофер меланхолично щурится на солнце, лениво включает приемник. По нему передают дебаты съезда, видимо, из Моссовета.
Мужик скатывается со стога и начинает мутузить пассажира, тот отбивается. Жуткая потасовка все на том же общем плане. Потом пассажир возвращается, садится в машину, тяжело дыша.
– Ну что, узнал, куда ехать?
– Прямо и налево.
(Сцена воплощена в «Утомленном солнце» в 1994 году. – Современный комментарий автора.)
Старая еврейка-переводчица в Риме. Совершенно задвинута на своей персоне. За две минуты успела рассказать всю свою биографию, присовокупив кое-что и про мужа, который был алкоголиком, но прелестным поэтом. Прочла его стихи – ужасающие. Муж еще сказал в них про Офелию: «Ох, Фелия, ох, душка!»