Собрание затянулось, и лишь к 5 часам вечера мне удалось прийти на место. У палатки, в плотном окружении медвежат, меня ждала жена. В руках у нее была палка, вид решительный, глаза сердитые. С одного взгляда я понял все. Мишки заподозрили мое отсутствие, а может, определили это по запаху и, когда я ушел, решили проверить палатку. Они проявили такое упорство в желании проникнуть внутрь, что жене ничего другого не оставалось, как выйти, чтобы отгонять упрямцев палкой. Медвежата подняли настоящий рев, ходили вокруг жены и палатки и не могли успокоиться до самого вечера. Когда мы молча распрощались, у жены в глазах блестели слезы.
Я забрался в палатку, надеясь на то, что мишки успокоятся, так как уже наступала ночь, но моим надеждам в этот раз не суждено было оправдаться: медвежата ныли, рявкали, упорно лезли к палатке, трясли оттяжки, как будто сошли с ума! Я совершенно не знал, что мне делать.
Уже в полночь я решил идти в вольер и запереть их до утра в клетки – может, это их как-то отрезвит. Мишки молча проследовали за мной в вольер, охотно зашли в свои клетки, а я, шатаясь от пережитого напряжения, пошел спать домой.
В шесть часов утра мы вернулись к берлоге. Медвежата как будто и не буянили накануне. Проверили мое присутствие в палатке и ушли досыпать под елку. Но к берлоге в этот день они ни разу не подошли. Я понял, что это было результатом сильного возбуждения, порожденного таким бесцеремонным отношением «мамаши» к «деткам». В адрес нашей замечательной заповедной администрации я высказал в тот период много таких «хороших» слов, которые сейчас забыл, к счастью, и вспоминать не хочу.
Ночью опять пошел мелкий снег, который прекратился только к утру. Утро постепенно наполнило лес молочным светом.
Все вокруг побелело, преобразилось, приняв новые очертания и формы. На ветровале поваленные вперемежку деревья резко означились – снег выбелил их стволы и сучья, четко вычертил на темном фоне леса. От этого стало хорошо видно завал, весь хаос свалившихся в беспорядке деревьев, кладбище лесных великанов, поверженных прокатившимся некогда ветровым шквалом. Около чела снежок лежал чистой белой скатертью – медвежата не подходили к берлоге. Легкий мороз удержал этот по-настоящему первый снег. У берлоги медвежата появились лишь к вечеру. Услышав легкое шарканье, я выглянул в окошко и увидел своих подопечных, топтавшихся у самого чела. Они долго заглядывали в черный провал, крутили головами, напряженно прислушиваясь ко всему, что творилось вокруг, а потом медленно, как бы с опаской, пролезли друг за другом в берлогу и затихли. До одиннадцати часов ночи из берлоги не было слышно никаких звуков, а потом мишки дружно захрапели. Я облегченно вздохнул. Меня не покидало чувство, что так удачно начавшаяся укладка медвежат в берлогу может сорваться от излишнего их беспокойства.
Утро постепенно наполнило лес светом, который тускло лился сквозь мелкую дымку снежного тумана, – снежок понемногу сыпал всю ночь. Из черного проема чела выглянула напряженная мордочка Кати с острым, внимательным взглядом смышленых глаз. Потом Катя наполовину высунулась из берлоги, но все еще не решалась ступить на снег – нюхала, лизала его, иногда застывала неподвижно и прислушивалась. Наконец, она смело ступила на снег и прошла вперед. Следом за ней решительно вылез Яшка, прошел от берлоги налево – и тут началось! Каждый из медвежат молча, с сосредоточенным видом, медленно, расчетливо двигаясь, начал сгребать лапами листья, мелкие веточки вперемешку со снегом, делал из этого мусора шар и катил его, подвигая лапами, к берлоге, двигаясь при этом задом наперед. Подтащив шар к берлоге, медвежонок влезал в чело – все так же, задом наперед – и затаскивал шар за собой. В том месте, где медвежата начали собирать лесную ветошь, сразу зачернели дорожки: снег сгребался медвежатами вместе с лесным мусором. Каждый медвежонок работал на своей дорожке. Они ни разу не помешали друг другу в течение трехчасовой беспрерывной работы, ни разу не столкнулись у берлоги и не залезли в нее одновременно. Вскоре около берлоги, в радиусе трех метров, был собран весь лесной мусор, обгрызены веточки мелких елочек и содран верхний слой мха. Все это было аккуратно затащено в берлогу – медведи делали себе подстилку. После этого мишки залегли в берлогу и надолго затихли. Я в своей берлоге-палатке невольно страдал от вынужденного бездействия, но не шевелился, даже бумагами боялся шуршать, чтобы не потревожить медвежат. Я понимал, что они собираются по-настоящему улечься спать. Целый месяц скитальческой жизни в промозглой сырости осеннего леса, нагромождение впечатлений, удачи и просчеты, надежды и разочарования, вздрагивания по ночам от холода – все это выматывало, требовало постоянной напряженности. Даже есть приходилось украдкой, чтобы не потревожить медвежат видом и запахом пищи. Все это показалось мне едва ли не мелкими заботами и легким неудобством по сравнению с тем удовольствием и удовлетворением, которые я получил от наблюдений за медвежатами в эту осень.
Я радовался предстоящей смене обстановки. С нетерпением ждал возможности побыть в кругу семьи, сходить на охоту, потрепать за ушами любимую собаку, встретиться с сотрудниками и друзьями. Целыми днями слышались гулкие ружейные выстрелы, иногда доносился далекий заливистый лай собаки – это в дальних, не заповедных урочищах охотники отводили душу. Теперь у меня к чувству удовлетворения от того, что мишки, наконец, построили берлогу, примешивалось щемящее душу ожидание охоты с лайкой – неуемная потребность, безраздельно захватывающая надо мной власть в каждый охотничий сезон. Одной недели обычно хватало, чтобы погасить этот порыв, но этой недели я с нетерпением ждал целый год. А пока я сидел в палатке, надеясь, что медвежата вскоре выпустят меня из-под своего неусыпного контроля, приводил в порядок записи, дул на стынущие руки, стараясь не создавать при этом шума, собирал вещи. С затаенной тревогой я смотрел на берлогу – никак не верилось, что мишки не вылезут из нее, не будут тыкаться носами в палатку, попрошайничать, вздыхать и фыркать, что их теперь долго не будет и можно заниматься своими делами, никак не связанными с жизнью этих мохнатых существ.
В это не верилось. Прошел день. Медведи из берлоги не вылезали. Лишь в полдень оттуда было слышно похрапывание, которое продолжалось совсем недолго, и больше никаких звуков – ни возни, ни фырканья. Днем трусил мелкий легкий снежок. Небольшой мороз, в три-четыре градуса, не давал ему таять, и постепенно слой снега вырос и на земле, и на поваленных деревьях, и на пушистой одежде елок. Ночью неожиданно прояснело, засияли яркие звезды и похолодало, но к утру небо плотно заложило тучами, и опять пошел все тот же мелкий долгий снег, не прекратившийся и днем.
Следующий день был как две капли воды похож на прошедший – все так же сыпал снег, иногда крупными хлопьями, иногда мелкий, похожий на белую пыль, укутывал лес все плотней и плотней в белое покрывало. В обед, как и накануне, из берлоги послышались негромкое посапывание и недолгий храп, но потом все стихло до вечера. И если бы я не знал наверняка, что в семи метрах от меня лежат два медвежонка, то ни по каким признакам уже не смог бы определить, что рядом жилая берлога, – снег надежно замаскировал всю их деятельность, прикрыл веточки и корни, которые хранили следы зубов моих подопечных. Только внимательный осмотр чела, около которого колючими щетками торчали концы измочаленных, обгрызенных медвежатами корней, позволял предположить наличие берлоги под этим обычным, таким же, как многие десятки других, вывалившимся деревом.
Ночью я решил уйти домой, оставив палатку и кое-какие вещи, которые не очень боялся потерять, на «совести» медвежат. Задолго до начала темноты я уложил рюкзак и в десять часов, в полной темноте, под шорох лениво сыпавшегося снега, бесшумно вылез из палатки. По знакомой тропке, на ощупь, медленно фиксируя каждый шаг, отошел от палатки метров на пятьдесят и лишь тогда позволил себе чуть отдохнуть. Эти метры мне стоили немалых трудов, так как, прежде чем поставить ногу, при каждом шаге я осторожно щупал ею землю, чтобы не наступить на предательский сучек, который мог треснуть, и лишь потом ставил ногу твердо. Медленно, постепенно переносил центр тяжести на эту ногу так, чтобы давление распределялось на всю ступню. В противном случае, когда нужно будет сделать второй шаг, одна из сторон стопы может продавить грунт сильнее. Тогда корпус уходит в сторону, тяжелый рюкзак усугубляет смещение, равновесие нарушается и можно упасть или, быстро переставляя ноги, наступить на сучок. Неизвестно, чем могло кончиться нарушение покоя для мишек, но рисковать я не хотел и в конце этого долгого пути обнаружил, что весь покрылся липким потом, а по ногам от напряжения перекатывалась мелкая дрожь. Дальше все пошло благополучно, и через двадцать минут я был дома. Вот так закончился первый сезон нашей работы с медвежатами.
От сознания выполненной работы и конца мытарств по лесу со зверями я почувствовал непередаваемые легкость и удовлетворение. Конечно, медвежата могли еще вылезти из берлоги, могли прийти в вольер – ведь до него всего триста метров от нашего дома! Но главное я уже видел! Я видел, как медвежата сами, без научения, построили берлогу и, кажется, не сделали ничего такого, что принципиально отличало бы их «строение» от берлог других медведей, которые мне приходилось осматривать в здешних местах.
Целую неделю я просидел дома как на иголках. Каждое утро наведывался в вольер, поглядывал на его сетку, на отпечатки следов по границе вольера. Иногда и ночью выходил из дома, долго стоял и слушал – не пришли ли топтыжки. Медвежата не пришли, и я постепенно успокоился. Через две недели я все же решился сходить к берлоге. Выбрал день, когда разгулялся свежий ветер, под создаваемый им шум подошел к берлоге метров на сорок и осмотрел ее в бинокль. Палатка оказалась совсем придавленной снегом и представляла собой небольшой снежный холмик, по сторонам которого торчали углы брезента с оттяжками, еще державшимися на кольях. Удалось рассмотреть и лунки следов медвежат, которые были хорошо засыпаны снегом. Следы были старые, недельной давности, и вели от берлоги к палатке. Значит, мишки проверили палатку! Но к этому времени, конечно, все мои следы уже надежно спрятал снежок, и малышам ничего другого не оставалось, как забраться обратно в берлогу. Убедившись, что медвежата в берлоге, я пошел домой. Снег больше не таял – зима вступила в свои права.