Мои друзья скандинавы — страница 18 из 21

УБИЙСТВО НА ЛЬДУ

Строка в газете как выстрел над ухом:

«Убийство товарища Куусинена».

Я посмотрел на заголовок: «Красная газета». 1920 год. Февраль. Газета сообщала, что финская полиция опубликовала заявление о том, что агенту охранки Койвукоски было «приказано выследить политического преступника Куусинена и арестовать его». Выполняя приказ, Койвукоски вблизи от Васа, на льду Ботнического залива, увидев одинокого лыжника, уходившего в сторону Швеции, догнал его и, узнав в нем Куусинена, потребовал вернуться. Тот не подчинился, и охранник выстрелом из браунинга убил его…

Все правдоподобно. В ту пору Отто Куусинен действительно был в Финляндии в глубоком подполье. И тому, кто выдаст его, действительно обещали награду в десятки тысяч марок. Путь к шведскому берегу по льду залива у Васа не превышает и сотни километров. И если в последнюю войну со Швецией Барклай де Толли провел там пешим ходом русские полки, разве умелому лыжнику трудно повторить этот рейд?

Правдоподобно — и вместе с тем невозможно!

Я огляделся: не пригрезилось ли все это мне? Ведь не прошло и месяца, как сей много лет назад убитый человек выступал в Москве на конгрессе Коминтерна!

Но нет, все на месте — лампы с зелеными абажурами отбрасывали ровный свет на столы, за которыми в уютной библиотеке над книгами склоняются книгочеи.

Эту поразившую меня телеграмму я нашел, перелистывая хрупкие, пожелтевшие страницы комплекта «Красной газеты», когда собирал материалы для своего романа «Клятва», посвященного финской революции.

Нет дыма без огня. Что же все-таки тогда произошло?

Ну что ж, спрошу у самого Отто Вильгельмовича, как ему удалось уйти от выстрела.

Побывав в Финляндии после войны, я уже знал, что телеграмма, напечатанная в свое время в «Красной газете», точно воспроизводила то, что писалось в 1920 году в финской и шведской прессе.

А когда в феврале разнеслась тревожная весть о том, что Отто Куусинен убит сыщиком во льдах Ботнического залива, известие это глубоко потрясло трудящихся Суоми.

Тысячи рабочих Хельсинки вышли на демонстрацию. Масса писем и телеграмм, осуждающих и выражающих возмущение, посыпалась из-за границы в адрес правительства.

Даже центральная газета правых социал-демократов сочла выгодным поместить некролог, в котором говорилось о заслугах Куусинена, талантливого лидера рабочего класса, восхвалялись его «богатые природные дарования, сочетавшиеся с такой деятельной энергией», признавалось, что «он обладал такими теоретическими знаниями о социализме, что его с полным основанием считали наиболее видным теоретиком». Мертвый, он теперь казался им уже неопасным. Назревал неслыханный скандал. Но то, что фашисты склонны были считать своей победой, на деле обернулось их поражением.

— Но как же все было на самом деле, Отто Вильгельмович? — спросил я Куусинена после войны. — Сейчас уже настало время, когда можно рассказать о том, как вы тогда выбрались из Финляндии. Не правда ли?

— Пожалуй, — согласился он. — Но лучше пусть вам расскажет о нашем побеге женщина, которая организовала его. Зовут ее Айно, так же, как героиню «Калевалы», а фамилия Пессонен…

ПРОЩАЙ, ХЕЛЬСИНКИ!

— Черт побери! Если бы вы только знали, как у меня упало сердце, когда я прочла в газете, что Куусинен убит! — с юношеской энергией говорит Айно Пессонен, как будто за ее плечами и нет восьмидесяти лет. — Ведь он был объявлен вне закона и любой мог безнаказанно его прикончить. А я видела Отто перед этим дня за три или четыре. Мы вместе работали. Он писал, а я зашифровывала. И все-таки я поверила. Да! Да! — погрозила она кому-то пальцем. — Как же было не поверить в это другим?..

Он был душой тройки, которая руководила революционным подпольем в стране. В мои обязанности входило также подыскивать для Отто безопасное жилье и время от времени менять его, чтобы не пронюхали полицейские. Так за год я сменила ему девять квартир. Нелегкое дело! Но я, кажется, справлялась. Правда, иногда стоило запоздать на один день, и все было бы потеряно. Но каждый раз спасало его бесстрашие и хладнокровие. Один раз, когда полицейские уже окружили дом, где он жил в квартире у кондуктора трамвая, Отто ушел, переодевшись в костюм хозяина. Спокойно, не торопясь, прошел мимо полицейского, дежурившего в воротах, и даже спросил у него, который час. Полицейский взял под козырек и ответил, не заподозрив в трамвайном кондукторе лидера финских коммунистов. И как же так Отто, ничего не сказав мне, ушел из Хельсинки на север?! Это меня, признаюсь, озадачило и даже немного обидело, — рассказывала Айно. — Мне было очень жалко его. И я тревожилась, как дальше пойдет дело, но через два дня пришел ко мне Вилле Оянен — он был тогда молодой, высокий, сильный, передал пачку писем для шифровки и сказал: «Привет тебе от убитого!» Я так обрадовалась, что чуть ли не в пляс пошла…

Через несколько дней после этого левые газеты опубликовали письмо Куусинена «Это ошибка, будто я уже арестован и убит», в котором он дал глубокий обзор положения в стране и с беспощадным сарказмом расправлялся с теми, кто вдохновлял на подобные «подвиги» полицию, кто потопил в крови рабочих революции и теперь стремится развязать войну против Советской России и принять участие в интервенции, чтобы в награду получить «зеленое золото» — лесные богатства Карелии.

«Я ваш враг, столь же определенный, как и рабочий класс Суоми, — такими словами Куусинен заключал свое письмо. — Если вы меня схватите, то, как я догадываюсь, вы меня убьете. Если вы попадете ко мне в руки, я предам вас суду организованных рабочих. Очень возможно, что вы доберетесь до меня раньше, чем я до вас. Но это не так уж важно…»

— Как это так — неважно! — возмущалась Айно. Ведь партия ей поручила сделать все, чтобы этого не произошло, чтобы полиция до Отто не добралась никогда.

Письмо произвело сенсацию. В парламенте был сделан запрос. Обстановка накалялась. Это было зимой.

А уже в мае в Хельсинки, в Рабочем доме, собрался Учредительный съезд Социалистической рабочей партии, проект программы которой составил Куусинен.

Эта массовая партия должна была быть легальной, хотя, по существу, ею руководили представители Коммунистической партии, которая в те годы, в условиях подполья, не могла быть массовой.

Едва возникнув, новая партия объединила уже тридцать тысяч рабочих.

Но на второй день работы съезда, как только принято было решение примкнуть к Коммунистическому Интернационалу, полицмейстер отдал приказ закрыть съезд и арестовать делегатов. Так все участники его прямо с заседания угодили в тюрьму. Но, к удивлению полицмейстера, Куусинена среди них не оказалось. И, хотя делегаты очутились за решеткой, не прошло и месяца, как в Хельсинки собрался новый съезд, положивший начало легальной Социалистической рабочей партии Финляндии.

В те дни полицейские сбились с ног, отыскивая Куусинена среди делегатов и в рабочих районах столицы. Кольцо облавы сужалось и сужалось, и казалось — вот-вот они схватят его. Но Куусинена и след простыл.

Правда, ему не хотелось покидать Хельсинки до съезда, но слишком уж плотно облегла облава, и к тому же предстояли другие, не менее важные дела.

Как в те годы, когда большевики были загнаны в подполье и свои съезды и конференции могли проводить лишь за границей, так и финские коммунисты, когда реакция заставила их уйти в подполье, собирали свои съезды за рубежом, в той же Швеции и — долг платежом красен — в Советской России. Предстояла конференция Финской компартии… А затем… Впрочем, все по порядку.

Айно Пессонен и Вейкки — подпольная кличка Вилле Ойянена — было поручено организовать отъезд Отто.

— Как ты переносишь качку? — спросил Вилле. — Что, если махнуть на моторке морем на Стокгольм?

Путь этот, конечно, опасен. Но он казался им и надежнее.

— Буду откровенна: я видела, что и за мной уже установлена слежка, и мне тоже хотелось скорее покинуть Хельсинки. Если бы меня поймали, несдобровать — десять лет каторги, самое меньшее!

В январе восемнадцатого года на башне Рабочего Дома в Хельсинки зажегся красный огонь. Это было сигналом к пролетарской революции. Восставшие рабочие быстро захватили власть, организовали революционное правительство — Совет Народных Уполномоченных, душой которого были испытанные рабочие лидеры Отто Куусинен и Юрьё Сирола. В разгоревшейся гражданской войне Красная гвардия на всех фронтах теснила белогвардейцев. Но судьбу революции решили призванные белыми войска Германской империи. Революция была разбита. В стране воцарился белый террор. Молодая, созданная уже после революции компартия была загнана в глубокое подполье.

В дни рабочего восстания Айно, старшую приказчицу большого мануфактурного магазина Паррконена, где она заведовала отделами трикотажа и гардин, товарищи послали работать кассиром в Финском банке.

— И немало денег выдала я оттуда на нужды Красной гвардии. Пачку за пачкой… На мне уже висел заочный приговор.

— А тебя не закачает? Море все-таки… — снова спросил Вилле.

Нашли удобный баркас. Сторговали его. Вилле, экономя, купил подержанный мотор. И, в то время как он разбирал и снова собирал его, читал и перечитывал правила обращения с ним, Айно написала письмо товарищам в Швецию, между строк которого невидимыми «чернилами» — лимонным соком — намечены были место и дата встречи. Сегельскяри. Самый южный островок в шхерах Финляндии, в районе Ханко. Туда — из Хельсинки немногим больше ста километров — они и собирались дойти на своей моторке… И с этого островка, на котором с давних пор стоял лоцманский знак, их должны были переправить в Стокгольм уже шведские друзья. Стокгольм подтвердил условия принятия.

И в первое июньское воскресенье около баркаса на пристани Хиеталахти с рассвета — а июньские ночи короче воробьиного носа, не успеет в одном краю неба погаснуть вечерняя зорька, как в другом зажигается утренняя, — Вилле уже возился с мотором. А по пристани вместе с хозяйкой конспиративной квартиры, держа в руках тяжелую сумку с продуктами, прохаживалась Айно, то и дело поглядывая на мыс, из-за которого должна была появиться лодочка.

С мотором что-то не ладилось.

И вот наконец из-за мыса появилась долгожданная лодочка… Ослепительно белая. Только что выкрашенная. На веслах — брат хозяйки последней квартиры, где Айно поселила Куусинена. На корме…

Не знай Айно заранее, что в лодке должен быть Куусинен, она бы его ни за что не признала в этом примостившемся на корме ярко-рыжем человеке. Если Айно и Вилле в своей будничной одежде нисколько не отличались от прочих обывателей, то Отто, по их мнению, был слишком уж переконспирирован. Поверх обычного костюма он напялил другой, поношенный. Булавки скрепляли дыры на старом, продранном свитере. И сразу бросилось в глаза, что сапоги не по ноге — велики…

— В них уместился бы еще один человек! — сказала Айно…

Нет, никто никогда в этом рыжем оборванце не признал бы популярнейшего лидера рабочего класса Финляндии, обычно такого подтянутого, магистра философии, депутата парламента, одного из организаторов компартии. Полиция знала также, что Куусинен вошел в руководство Коммунистического Интернационала, в создании которого принимал деятельное участие.

В своем «новом» одеянии он совсем был не похож на разосланную охранкой фотографию и «особые приметы». Это было прекрасно.

А что касается цвета глаз, то у девяноста из ста финнов глаза голубые или серые.

Вдруг мотор затарахтел — заработал. Вилле выпрямился и торжествующе поглядел на товарищей. Но не успели Айно и Отто положить свои сумки в баркас, как мотор зачихал, закашлял и заглох.

— Издевательство! Сатана-перкала! — выругался Вилле и снова нагнулся и стал колдовать над мотором.

А тот снова зачихал и заглох.

Солнце уже поднялось. Морская гладь голубела. На набережной появились прохожие.

Надо немедля что-то предпринимать… Отправляться в дальний путь на тяжелом баркасе с неисправным мотором рискованно! Сидеть на берегу или возвращаться обратно в квартиры, за которыми уже установлено наблюдение, не менее опасно…

— Оставим тут ко всем чертям баркас с мотором, а поедем на этой лодочке, — вдруг предложил Вилле. — Мы в ней легко разместимся. Собственный мотор всегда надежней. Не подведет. Была бы сила и упорство. — И он пощупал свои бицепсы.

Что и говорить, Вилле Оянен не только красивый парень, не только настоящий революционер, но еще и первоклассный спортсмен. Гимнаст. Он одно время даже преподавал гимнастику. А Куусинен хотя тоже не из слабых, но, конечно, в силе уступал ему. К тому же месяцев восемь он просидел взаперти, не выходил на воздух. И рыжие волосы только оттеняли бледность его щек.

— Ну, а я хотя на лодке никогда дальше прибрежного острова Сеурасаари не добиралась, была согласна с Вилле, — вспоминает Айно.

Обычно такой неразговорчивый, тут он разговорился.

— На маленькой гребной лодочке даже безопаснее — никто не подумает, что на ней едут в Стокгольм. Слишком уж это рискованным покажется. Большую, да еще моторную, скорее заподозрят.

— Люблю людей, которые не только знают, что надо делать, но и умеют думать! Собственный мотор так собственный мотор! — одобрил Куусинен предложение Вилле.

Сказано — сделано.

Белая лодка отвалила от пристани. На весла сел Куусинен. Айно — на носу. На корме Вилле взял в руки рулевое весло… Грести решили по очереди, сменяясь через два часа…

— Молодые мы были. Лодочка наша сначала легко пошла! Вышли из Сандвикского заливчика, оставили справа Западную гавань. Слева сосновый бор на острове Лаутасаари. И вот уже и Сеурасаари — дальше его никогда мы на лодке не заплывали!

Море закрыто островами, вода гладкая, как на озере. И солнышко ослепительно дробится на воде. День воскресный — кое-кто на лодках уже выехал. Ловят рыбу. И Сеурасаари вот уже позади. Но долго-долго, куда ни повернись, виден покрытый серебристыми звездами синий купол кафедрального собора. Куусинен пристально вглядывался в него.

Давно ли Сенатская площадь перед собором бушевала митингами. А слева от собора на этой площади университет, где он был студентом, где защищал магистерскую диссертацию об эстетике Гегеля. Город, четырежды избиравший его депутатом парламента, город, где каждый камень помнит его! Прощай, Хельсинки!

ПЕРВЫЕ СУТКИ

Миновав Сеурасаари, Айно вынула из сумки припасенные морские карты с нанесенными на них фарватерами. Островки, заливы, островки — сколько их, без числа! Извилистые проливы, фьорды, и снова большие и маленькие, как точечная сыпь. Заплутаться тут куда легче, чем разобраться…

Айно передала карты Оянену, и он углубился в них.

— Что вы понимаете в картах! — подтрунивал над товарищами Куусинен. — И без них заблудитесь!..

Но когда Вилле и Айно рассказали ему, что вот за тем островком надо повернуть ближе к берегу и тогда откроется широкий пролив, а там, миновав мыс, на котором стоит лоцманский белый знак, следует рулить налево и выйдешь в открытое море — и Отто вскоре увидел, что все так и есть, — он с удивлением сказал:

— Да, вы неплохо разбираетесь в вехах… Мореходное дело много потеряло оттого, что вы ушли в революцию!

Когда Айно сменяла Куусинена на веслах, а Вилле перебирался на корму рулить, они почувствовали, как неустойчива лодка, которой вверили свою жизнь. Лодочка с такой легкостью затанцевала, накреняясь из стороны в сторону, чуть ли не зачерпывая воду бортом, что Айно с трудом удержала равновесие. Приходилось чуть ли не переползать с банки на банку… Все трое, словно гири разновеса, весили по-разному. Легче всех был Куусинен, тяжелее Оянен. Перемещаясь с места на место, они должны были не забывать об этом.

На карте проложено было три параллельных фарватера.

Прибрежный фарватер для судов с малой осадкой намного удлинял путь, к тому же с берега легче обнаружить беглецов. Наиболее краткий путь сулил отдаленный от берега фарватер, но он же грозил и разгулом стихии, и тем, что ночью большой пароход мог потопить лодку, даже не заметив ее.

Избранный беглецами средний фарватер среди разбросанных в беспорядке шхер, то голых и гладких, как спина тюленя, то топырящихся, как еж, поросших сосняком, был самый скрытный и защищенный. Но тут надо было следить за каждым лоцманским знаком, за каждым поворотом.

То, что на веслах тяжелее, чем за рулем, Айно поняла, когда настал ее черед грести.

Сначала весла, казалось, сами весело окунались в воду и выскакивали из нее, оставляя маленькие крутящиеся воронки.

— Не части! Береги дыхание! — командовал Вилле.

Постепенно весла становились все тяжелее и тяжелее, и видно было, как капли скатываются по лопасти медленно, словно пот со лба. Но хотя к концу смены Айно гребла с меньшей силой, лодка по-прежнему шла вперед, не теряя скорости.

Она с благодарностью взглянула на Вилле.

Ох уж этот Вилле, он не только рулил коротким веслом, но все время помогал ей, подгребая коротким рулевым веслом то с одной стороны борта, то с другой…

Потом Айно увидела, что Вилле подгребал и тогда, когда за весла взялся Отто.

Крепко пришлось в первый день поработать, вспоминает она. И все же только к семи вечера «Беляночка» оставила позади полуостров Порккала и вышла на просторы Барозунда…

К вечеру! Какие в начале июня вечера на Балтике! Высокое-высокое расписное прозрачное небо. Но вдруг в западном углу оно стало сизым, потемнело. Большая туча быстро шла навстречу, захватывая все большее и большее пространство. Порыв ветра бросал в лицо колкие брызги. Закачал лодчонку. Внезапно стало темно, сверкнула молния. Прокатился гром.

Дальше идти рискованно. По счастью, совсем близко — одинокий скалистый островок. Но причалить к нему не так-то легко. Гонимые ветром волны, пенясь, разбивались о скалы и снова бросались на них.

— Вот и отлично! Буря устроила нам перерыв на обед! — сказал Отто, когда с трудом удалось вытащить на камни «Беляночку» — так они теперь ласково называли свою лодку.

Молнии, как ножницы, кромсали темную холстину неба, она рвалась на части с оглушительным треском.

— Во всем можно найти положительное, — говорил Куусинен, — в такую погоду нас здесь никто искать не станет!

— Только бы она не затянулась! — отвечал, поглядывая на часы, Вилле…

Но буря так же внезапно, как обрушилась на шхеры, убралась дальше на восток, к Хельсинки, и снова над берегами, лесами и морем воцарилась таинственная белая прозрачная ночь. Сильный, опытный гребец Вилле снова уверенно вывел лодку в открытое море.

И снова каждый отработал на веслах свою смену. И снова Вилле, сидя за рулем, подгребал товарищам.

Снова наступило раннее утро. Целые сутки прошли без сна.

— И то время, когда, дожидаясь Куусинена, я бродила по пристани, казалось таким далеким. Словно в раннем детстве. Не мудрено, что мы с Отто задремали. Вилле греб больше, чем ему полагалось. Жалко было будить нас. Но мы сами очнулись от тарахтения мотора. Навстречу шел пограничный катер… Ну, конец! У меня упало сердце. Я увидела, как Отто нащупывает в кармане пистолет. Голыми руками они нас не возьмут. Но в это же время издали затарахтел другой мотор. Вдоль горизонта, чуть ли не сваливаясь за него, шла моторка с десятком пассажиров. Пограничники дали сигнал катеру остановиться. Но он продолжал уходить на восток.

Не вняли на уходившем катере и второму сигналу. Тогда, оставив «Беляночку» в покое — какая, в самом деле, могла быть контрабанда на этой скорлупке! — пограничники круто повернули за ними.

«От нас эта лодчонка не уйдет! Осмотрим катер и догоним ее. Пять литров спирта или самогона — не велика добыча!»— решил капрал.

Когда пограничники свернули на восток, Вилле стал грести с удвоенной силой, чтоб уйти подальше на запад.

Главным в пограничной службе сейчас была поимка контрабандистов, которые, нарушая царивший в стране «сухой закон», нелегально провозили спиртные напитки и зарабатывали бешеные деньги.

НА СЕГЕЛЬСКЯРИ

«Беляночка» уже проходила у берегов острова Юссаро, от которого, чтобы достичь Сегельскяри, нужно свернуть прямо на юг.

Сегельскяри, где их должны ждать друзья из Швеции, был виден невооруженным глазом. Но, чем дальше отходила «Беляночка» от Юссаро, тем сильнее становилась волна. Тем тяжелее становилось грести. Да и лодчонка вовсе не приспособлена к плаванию на такой крутой волне, к тому же то ли ее плохо подготовили к весне, то ли неосторожно вытаскивали на скалы, дно расщелилось, и на носу и на корме показалась течь.

Айно орудовала черпаком, Куусинен на носу — банкой из-под консервов, но вода у днища не только не убывала, а, наоборот, доходила до щиколотки.

Вилле стал уставать, сказывались бессонные сутки и безостановочная гребля. Но «Беляночку» все быстрее и быстрее уносило в открытое море. Тогда Вилле повернул корму против ветра и погнал ее обратно, прямо на Юссаро. И вскоре лодка килем зашуршала по камешкам.

Берег… Айно не могла без содрогания смотреть на руки Вилле. На пальцах и ладонях мозоли. Водяные волдыри. Некоторые лопнули, кожа уже сошла, и потертые места кровоточили. Как только он удерживался от стонов!

— У тебя просто волшебный мешок, молодец, все предусмотрела! — похвалил Айно Куусинен, когда она, порывшись в сумке, вытащила оттуда бинты и стала перевязывать руки Вилле.

Слой за слоем накладывались бинты на руки. Теперь казалось — на них надеты белые рукавицы… И тут из-за туч выглянуло солнце, словно для того, чтобы придать бодрости мореплавателям поневоле. Подкрепившись всухомятку хрустящими хлебцами с маслом и колбасой, усталые путешественники прилегли отдохнуть на часок-другой, да так без просыпа и проспали восемь часов. Они спали бы дольше, если бы дневной солнцепек не сменила пронизывающая прохлада.

Несмотря на то что ветер не уменьшился, надо было продолжать путь на Сегельскяри, чтобы пристать к нему в тот же день, иначе можно разминуться. Ведь встреча назначена на понедельник. Но, хотя ветер переменился и стал попутным, волны чуть не захлестывали «Беляночку», все время приходилось, словно на санках, скатываться с горки, въезжать на нее и снова скатываться вниз.

Белые повязки — рукавицы Вилле, он правил рулевым веслом — то взлетали, как чайки, над головой Айно, то проваливались и белели внизу.

Волны, подгоняя, облизывали борта лодки и, казалось, готовы были каждую минуту поглотить ее. Уключины скрипели. Отто, сжав в напряжении зубы, заносил весла назад. Над лодкой нависла темная волна. Айно зажмурилась.

Но, может, в том, что «Беляночка» была легкой, как щепка, и крылось их спасение.

Насквозь промокшие, продрогшие, до предела измотанные, добрались они до Сегельскяри — самого южного островка самой южной точки Суоми.

— Вот ты и получил ответ, как я переношу качку, — гордо, хотя ее и мутило, сказала Айно, когда они с Ояненом вытаскивали лодку на берег пустынного острова.

Здесь их должны были ждать.

Но никого не было.

Часы у Отто показывали без четверти двенадцать. Значит, не опоздали. Понедельник. До вторника оставалось четверть часа.

Сегельскяри, однако, оказался вовсе не таким пустынным, как утверждала лоция. Правда, людей на нем не было, но… в незапертом дощатом сарае валялись ломы, топоры, мастерки, пилы, мешки с цементом, доски, обрывки шведских и финских газет за субботу.

— Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что недавно здесь были люди и скоро вернутся, — решил Вилле.

— Подождем стокгольмцев, докажем, что не мы, а они опоздали, — сказал Куусинен. — Не допускаю и мысли, что нас не дождались.

Ждать. Ничего другого не оставалось. Тем более, что над головой какая ни есть, а все-таки крыша, и мешки с цементом защищают от ветра, гуляющего по складу.

Хотя от усталости не хотелось есть, они закусили и улеглись.

Двое спали, один бодрствовал.

— Если бы ты, Вилле, стал пастором, как хотели твои родные, то вымолил бы у бога, чтобы сегодня еще до ночевки нас подобрал «Энгельбрект», — сказала Айно. Она первой заступила на вахту, когда сон еще не склеивает веки.

— Если бы бог внимал мольбам каждой собаки, то с неба падал бы не дождь, а жареные кости! — ответил, покосившись на Куусинена, Вилле.

И все трое дружно засмеялись.

Хотя положение у них было далеко не веселое, но смеялись они от души, потому что хорошо знали, о чем идет речь. Когда один из депутатов — пастор, выступая с парламентской кафедры, призвал бога обрушить громы и молнии, чтобы уничтожить социалистов, выступивший вслед за ним депутат Куусинен мимоходом, соблюдая правила парламентской вежливости, метнув взгляд в сторону предыдущего оратора, сказал:

«Если бы господь бог внимал мольбам каждой собаки, то с неба падал бы не живительный дождь, а жареные кости!» — и все депутаты, без различия партий, встретили его слова смехом.

Утро настало ясное, без единого пятнышка на небе, но ветер еще не совсем улегся. Солнце вынырнуло из моря, омытое, розовое. Мужчины осматривали островок; впрочем, все было как на ладони — плоские, вылизанные волнами, сглаженные ветрами темные скалы, и поблизости от сарая — начало каменной кладки.

Что могли здесь строить?

— Наверное, маяк, — сказал Вилле.

Куусинен разглядывал оставленные в сарае старые газеты.

— «Воды да ветра и у нищего много», — вспомнила Айно пословицу и добавила: — Ветра действительно много, а воды нет. Самое время вскипятить чай, — решила она.

Но только она принялась разжигать извлеченный из «волшебной сумки» примус, как послышался звук работающего мотора.

— Скорее разбинтуй! — протянул ей руки Вилле. — Если на моторке чужие, повязки вызовут ненужные расспросы.

А на баркасе как раз были чужие. Человек восемь. На «Энгельбректе» столько людей поместиться не могло. Что за народ? Вдруг узнают? Надо срочно сочинять легенду… То, что на такой лодчонке беглецы осмелились забраться так далеко в море, уже подозрительно, и, вернувшись домой, незнакомцы обязательно сообщат властям. А почему бы и нет? Да не полицейские ли это?..

По счастью, пассажиры на моторке, принадлежавшей местному лоцману, оказались рабочими-строителями, возводившими на Сегельскяри (прав был Вилле) новый маяк. Один за другим выскакивали они на берег. Последний тащил на себе бочонок с водой. Прогулявшие не только воскресенье, но и понедельник строители немедля принялись за работу. Объясняться пришлось с лоцманом, не старым еще рыжебородым шведом. Его матрос в это время заливал горючее в бачок.

— Мы с компанией забрались сюда в воскресенье на пикник. Утром в понедельник остальные уехали на моторке и обещали к вечеру вернуться за нами, но почему-то не вернулись…

Лоцман пытливо взглянул на Айно.

Он согласился взять «Беляночку» на буксир и доставить друзей до лоцманского островка, в шхерах, оттуда уже до Ханко, куда они держат путь, нетрудно добраться и на их лодочке…

Через несколько минут моторка с пассажирами отчалила от Сегельскяри, позади нее на пеньковом тросе волочилась «Беляночка».

Не Вилле и не Отто — Айно рассказывала лоцману «легенду»: заранее было условлено, что там, где надо говорить по-шведски, беседу ведет Айно. Природная финнка, как и они, Айно в совершенстве владела шведским. Этому причина — непоседливость ее отца, мастера-клепальщика паровозных котлов на железной дороге.

В каких только депо он не работал! И в Выборге, и в Рихимяки, и в Турку… И каждый раз, взяв расчет по своему желанию, переезжали всей семьей, с малыми детьми. Переехав в Васу, он выиграл там в лотерее малую толику денег да кое-что было прикоплено уже, и жена уговорила его обосноваться в Васе, построить домик. Отец увлекся этой затеей. А когда дом был готов, снова заскучал.

«Теперь переедем в Тампере», — сказал он жене.

«А дом?» — спросила она.

«Продадим».

Нет, она не согласна продавать дом.

«Знаешь что, — сказала жена, — если хочешь, поезжай один, а я с детьми не желаю больше мыкаться по чужим углам, да и тебе будет куда возвращаться!»

Отец уехал, а семья осталась в Васе. Там и пошла в школу Айно, там и окончила ее, там и начала служить. А Васа — город, где преобладают шведы. И школа тоже была шведская. Так что по чистоте произношения Айно нельзя было отличить от природной шведки.

Но вернемся назад, в лоцманский бот, из которого вместе с лоцманом вышли на берег лоцманского острова Хистобусо трое пассажиров.

Нет, нет, лоцман не хочет брать ни пенни за услугу, за буксир. Разве только то, что стоит горючее.

Но что это?

Вдали на юге, на горизонте, показалась большая моторка. Шла она быстро, и борта ее были окрашены в белое. Совсем как «Энгельбрект», который должен был подобрать их на Сегельскяри. Но «Беляночку» с моторки увидеть нельзя было, потому что и мала она и терялась на фоне шхер.

— Сигнал бы дать! — вырвалось у Айно.

Но ни сирены, ни ракеты в ее «волшебной сумке» не было! К тому же эта моторка, уходящая уже вдаль, может, вовсе и не из Швеции, а сигнал мог привлечь к ним ненужное внимание.

Пускай уж она скроется скорее с глаз, не бередит душу!

НЕУДАЧА АДВОКАТА ХЕЛЛЬБЕРГА

Нет, друзья не ошибались, когда, отчалив от лоцманского острова и завидев у горизонта моторку, подумали, не она ли. Это и был «Энгельбрект». Но недолго он бередил их души — вскоре, взяв курс на запад, скрылся из виду. Команда «Энгельбректа» была обескуражена неудачей. Приходилось возвращаться не солоно хлебавши, без тех, кого взялись они привезти в целости и сохранности. Они сделали все, что могли, но шторм, который отогнал их далеко на юг, возможно, стал причиной гибели товарищей или в лучшем случае заставил где-нибудь отсиживаться!

Если бы они знали где, они с охотой пошли бы хоть за сотни километров. Но в том-то и дело, что неизвестно, куда идти!

На «Энгельбректе» было двое людей. С высоким синеглазым матросом со странным прозвищем «Птица» мы могли бы познакомиться, если бы знали команду «Эскильстуны», прорвавшейся год назад через блокаду в Питер. Он был там доброводьцем-юнгой. Только капитан знал настоящую его фамилию.

Долго не находил он работы и этим летом время от времени выходил в море на моторке адвоката Хелльберга. А сейчас, когда тот сказал, что они должны вызволить из опасности финского революционера, Птица, как говорится, «крыльев под собой не чуял».

Сам Хелльберг пошел в это плавание потому, что хотел лично познакомиться с Куусиненом, о котором так много слышал, читал.

Хелльберг был одним из немногих тогда интеллигентов, разделявших взгляды той левой части социал-демократической партии, которая шла с Лениным.

Надеясь на быстроходность «Энгельбректа», они рассчитали время ровно в обрез, чтобы дойти до острова к назначенному сроку. Но ветер с севера, шквалами налетавший на «Беляночку», за мысом Порккала, у горла Финского залива, разразился настоящим штормом. Море гудело и пенилось. Высокие гребни нависали над палубой катера, захлестывали его, гнали прямым ходом на юг, к скалам Эстонии, и чуть не прибили к берегу острова Даго… Против такого шквалистого ветра и большой волны оказались бессильны два мотора, которыми оснащен был «Энгельбрект». И лишь после бессонной ночи, когда волнение немного утихло, они взяли курс на север и, конечно, опоздали!

— Если кто-нибудь там есть, то подождет, — сказал Птица, и Хелльберг с ним согласился.

Однако, когда моторка приблизилась к острову, они увидели на берегу не троих, а восемь человек, занятых стройкой. Моторка подошла к Сегельскяри, когда строители уже собрались шабашить. Дважды обошел «Энгельбрект» вокруг Сегельскяри. Но, как Хелльберг и Птица ни вглядывались, замедляя ход, они не заметили, чтобы кто-нибудь, увидев их, снял пиджак.

И, покрутившись вблизи острова, обследовав заодно и два ближних островка и никого не обнаружив, сетуя на северный ветер, из-за которого опоздали на двенадцать часов, на самих себя за то, что рассчитали время, не оставив и часа про запас, Хелльберг с Птицей повернули обратно и на рассвете были дома с печальной, едва ли не траурной вестью.

В Стокгольме были обескуражены.

Точность Куусинена и Айно они хорошо знали.

Рассказ Хелльберга о шторме, отогнавшем его к берегам Эстонии, посеял тревогу — не похоронила ли Балтика в своих водах финских друзей?! И более опытные рыбаки, случалось, погибали при меньшем волнении.

В лихорадке листали они последние газеты из Турку, из Хельсинки, Ханко, — нет ли сообщения об аресте Куусинена. Ни одной строки об аресте Куусинена ни на материке, ни в шхерах в финских газетах не было.

ВОКРУГ ХАНКО

Конечно, от лоцманского острова можно было бы добраться до Ханко в тот же день к вечеру. Но ни в порту, ни в курортном городке надежных знакомых не было. Куда безопаснее заночевать неподалеку от Ханко.

Это была их третья ночь в пути.

Место незнакомое, костра не разжигали — не ровен час, заявится лесник или владелец рощи. А ночь, как назло, выдалась холодная. И, хотя они надели на себя все, что можно было, холод пробирал до мозга костей. То и дело приходилось вскакивать и быстро ходить по берегу, чтобы хоть немного согреться.

Вдалеке светились огоньки Ханко, но в море и они погасли, растворились в разлитом молоке белой ночи, и от этого, казалось, стало еще холодней. Айно никогда не думала, что белой ночью можно так мерзнуть.

К тому же и желудки были пусты. Продовольствие запасли из расчета, что друзья из Швеции подберут их в понедельник, а уже начиналась среда.

Утром часа за два беглецы довели «Беляночку» до Ханко… Подтащили ее на пляж, где рядом стояли рыбацкие и прогулочные лодки.

Отто оставался дежурить — в таком наряде невозможно было появиться в городе. Айно и Вилле отправились на почту и в магазины.

Несмотря на ранний час и будний день, на улицах людно. Среди прохожих подозрительно много шюцкоровцев в полной форме.

С чего бы это?

— В осиное гнездо угодили! — шепнул Вилле и взял под руку Айно.

Мужчина с женщиной под руку прогуливаются, ни от кого не скрываясь, — это никак не похоже на конспирацию.

На почте Айно написала письмо в Стокгольм какой-то Марте о том, что она с мужем отдыхает в Ханко, хотя курортников еще мало. Но все-таки она надеется, что скука скоро развеется — вода станет теплее и можно будет купаться сколько захочешь. А выйдя с почты, в укромном уголке городского сада между темно-синих строчек невидимой прозрачной лимонной кислотой (пузырек ее оказался в «волшебной сумке») написала, что на Сегельскяри в назначенное время их никто не встретил и теперь, начиная с завтрашнего вечера, они будут ждать в шхерах — западнее, на островке, название которого Айно записала цифровым шифром. Потом они зашли в рыбацкий кооператив, купили две блесны и лески. Без особых трудностей удалось купить в соседней лавчонке копченую рыбу, прошлогоднюю бруснику, большой кусок сыра и масла. Местных хлебных карточек у нее не было, а хельсинкские не принимались. Пришлось из-под полы за маленький каравай заплатить втридорога. Да еще прикупить несколько килограммов картошки… Пока Айно наполняла фляги, Вилле, чтобы не отставать от жизни, купил пачку газет всех направлений.

Дела заняли несколько часов. И когда они, условившись ничего не говорить Отто про скопление шюцкоровцев в Ханко, вернулись к «Беляночке», увидели его оживленно беседующим с рабочими, которые смолили лодки.

Руки его тоже были запачканы смолой. Он тоже не терял времени зря и как мог конопатил и смолил щели «Беляночки».

— Откуда вы? — спросил его рыбак, возившийся у своего суденышка.

Куусинен назвал местечко километрах в двадцати от Ханко… Рыбак засмеялся.

— Ну и простачок ты, рыжий! Думал, что я поверю. На такой лодчонке оттуда не доберешься!..

— Невежливо приставать к незнакомому человеку! У него свои соображения! Что хочет, то и говорит! — остановил его другой рыбак.

Так завязался оживленный разговор, из которого Куусинен узнал, что здесь ожидается пароход с оружием для шюцкоровцев этой губернии. Но он тоже решил ничего не говорить об этом товарищам, не беспокоить зря хороших людей.

День выдался солнечный, теплый. Но к вечеру, когда они оттолкнули «Беляночку» с каменистого пляжа, тучи опять закрыли небо, и снова подул пронизывающий северный ветер.

Куусинен предлагал заночевать на том же месте, где и вчера, зайти в лесок и переждать непогоду. Его знобило.

— Нет, — сказал Вилле, — надо уйти возможно дальше отсюда, слишком уж много тут подозрительных молодцов.

К тому же за эти два дня раны на руках зажили настолько, что он снова мог сесть за весла.

Так выяснилось то, что они хотели скрыть друг от друга. Можно бы и посмеяться над этим, но им было не до смеха.

— Как хочешь, — согласился Куусинен, — только мне что-то не по себе.

Айно приложила ладонь к его лбу.

Жар! Да еще какой!

Айно и Вилле немедля уложили больного на днище лодки, подстелив наломанную хвою и плащи. Сверху укутали своей одеждой. И наддали ходу.

За день отдыха набрались достаточно сил, чтобы переплыть на лодке через большой залив, и хотя по-прежнему ветер неистовствовал, но шел он теперь искоса и, относя лодку в сторону, все же подгонял ее…

Вечером высадились на полуострове Ханко, километрах в десяти от порта, где лес подступал к берегу. Спрятали лодку за деревьями, чтобы белизной своей не привлекала постороннего глаза. Неподалеку от берега нашли в лесу безветренную полянку.

Температура у Куусинена повышалась. Озноб бил его. Вилле быстро наломал веток ели и молодой духмяной березы. Смастерили из них постель. Сверху снова окутали его всем, что было у них.

Айно разожгла примус, вскипятила воду из фляги — ручья поблизости не было. «Есть ли ручей на том островке, куда мы едем? — подумала она. — По карте этого не узнаешь». Затем вытащила баночку меда и чай.

— Там у меня чистый спирт, в рюкзаке, — прошептал Куусинен. Его знобило так, что зуб на зуб не попадал.

— Как тебе удалось достать? — удивился Вилле. В те годы страну «поразил», как говорили любители выпивки, строжайший «сухой закон».

Вилле откупорил бутылку. Приложился к ней и сразу же плюнул.

— Обманули тебя. Спекулянты! Чистый денатурат. Отрава. Примуса разжигать, а не пить.

Тогда Айно деловито раскрыла сумку.

— Меня-то не подведут… Друзья кооператоры ни пенни не взяли, — сказала она и извлекла из глубин бутыль, о которой раньше и не обмолвилась.

Вилле пригубил. Поперхнулся, закашлялся и одобрил:

— Воистину «волшебная сумка»!..

Айно поднесла Отто большую кружку горячего чая, разбавленную медом и спиртом.

— Пей до дна!

Он залпом выпил эту обжигающую смесь и снова зарылся с головой в одежду и хвою.

Поможет или нет? В прошлом году он перенес воспаление легких. Айно боялась рецидива — шутка ли, прошлой ночью так прозябли!.. А потом, восемь месяцев провел затворником, и теперь сразу без передыха трое с половиной суток словно накачивали в него свежий, даже слишком свежий, холодный воздух!.. А днем на припеке! С каждым часом страх за друга, за которого она была в ответе, все нарастал и нарастал.

Снова они растолкали Куусинена и заставили еще раз выпить кружку крутого чая с медом.

Опять дежурили по очереди. Но, когда под утро груда одежды и хвои зашевелилась и Куусинен высунул из нее рыжую голову, они оба встрепенулись, словно и не дремали.

— Это самое… болезнь, кажется, проходит! — пролепетал Отто. — Я мокрый, как мышь. Насквозь пропотел! — и снова спрятал голову.

Вилле и Айно переглянулись и, с облегчением вздохнув, засмеялись.

— Боязнь за Куусинена еще больше сблизила нас, — улыбнулась она, вспоминая то далекое утро, — а от радости мы просто поглупели. Я думаю, что Отто Вильгельмович раньше нас понял, что мы с Вилле совершаем предсвадебное путешествие. Все не как у людей! Не свадебное. А мы тогда даже и не помышляли, что не пройдет и года, и мы станем мужем и женой. Не до того было, — сказала Айно, с молодым лукавством взглянув на меня.

Наутро Куусинен казался уже совсем бодрым. Термометр показывал 36 градусов, и друзья с новыми силами продолжали путь на запад, к острову (название которого в письме начертано было лимонной кислотой), который они прозвали «обетованным»….

Только бы не спутать его с другим в этом лабиринте, в этом архипелаге больших шхер и малых островков.

«ОБЕТОВАННЫЙ ОСТРОВ»

Причалив к острову и вытащив на берег «Беляночку», друзья сразу же разложили костер и поджарили на углях тут же выловленную треску. А печень — рыбий жир — сварили в эмалированной кружке.

Айно с детства ненавидела его. Но мужчины выпили с удовольствием.

— Пей, Айно, до дна, до дна пей! — поднес ей эмалированную кружку Куусинен.

Она отвернула голову.

— Свеженький! Вкусно! — сказал Вилле, отпив полкружки, и сказал он это таким «вкусным голосом», что Айно захотелось попробовать. Но, боясь насмешек, она отошла от угасшего костра.

Остров был покрыт молодым смешанным леском — сосна и береза. И еще кустарник — волчья ягода, крушина, черемуха. А главное, казалось, из-под самых корней высокой ольхи изливался прозрачный, холодный ключ. Откуда взялась на этом каменистом островке ключевая вода? А в ветвях ольхи свила гнездо себе какая-то птаха, и счастливый отец семьи, не обращая внимания на людей, то и дело подлетал с приношениями.

Наломав ветвей, друзья соорудили под ольхой шалаш, где троим было не так уж тесно.

Сегодня письмо дойдет до Стокгольма. Завтра его вручат адресату. И тогда сразу отправятся за ними. На дорогу клади сутки. Значит, придется прожить здесь самое большее трое суток. Так прикидывали они, расчисляя часы ночных дежурств.

Одуряя пряным ароматом, цвела черемуха.

— Самое время сажать картофель, — сказал Вилле, церемонно поднося Айно ветку черемухи, на которой за цветами не видно было листьев.

Она знала эту примету и еще другую: когда распускается черемуха, холодно. А распустилась — придут теплые деньки.

Высокое вечернее небо было расписано прозрачными, изнутри светящимися красками, словно радуга расплылась, размыла свои строго очерченные контуры и перемешала, сместила цвета — заполнила весь небесный свод. Такое чудесное небо бывает на Балтике весенними вечерами!..

Куусинен листал газеты. В каждой из них говорилось об Аландских островах.

На Аландском архипелаге, населенном шведами и принадлежавшем ранее Российской империи, впервые в конце семнадцатого года, а в середине прошлого девятнадцатого года вторично было проведено всенародное голосование: в границы какой страны — Финляндии или Швеции — должны быть включены острова. И дважды огромнейшим большинством решали присоединиться к Швеции. Но тогдашние финские правители не согласились с результатами свободного волеизъявления. И по их требованию решение этого, казалось, ясного вопроса передано было на рассмотрение Совета Лиги Наций…

Так вместо моста, соединяющего обе страны, Аландский архипелаг, прикрывающий вход в Ботнический залив, был превращен в яблоко раздора… Но Куусинена этот спор сейчас мало трогал.

Он искал в газетах сообщения об открытии съезда Социалистической рабочей партии в Хельсинки.

— Наверно, еще не успели дать отчет, — предположил Вилле. — Но это хороший симптом! Если бы разогнали съезд и арестовали участников, все газеты обязательно сообщили бы… Как-никак сенсация!.. И долго еще Айно, дежуря у шалаша, слышала, как, укладываясь спать, Отто и Вилле размышляли, рисовали себе картины, как проходит съезд, кто какие речи произносит, кого изберут в руководство, каким большинством будет принята программа.

Если бы они могли предвидеть, что не пройдет и года, как в беседе с иностранными товарищами на организацию финскими подпольщиками-коммунистами легальной левосоциалистической партии Ленин укажет как на пример отличного сочетания подпольной и легальной работы! (Если бы они знали, что на первых же выборах новая партия проведет в парламент 27 депутатов, они, вероятно, спали бы спокойнее…)

Впрочем, сон их в ту ночь был, по свидетельству Айно, таким, что, когда одна зорька за Аландскими островами отплыла и сразу же занялась другая на северо-востоке и наступила очередь дежурить Вилле, она с трудом добудилась его.

«ТОРПЕДА»

Новый день на «обетованном острове» начался песней примуса, на котором закипал душистый, пахнущий сразу и домашним уютом, и дальними странами кофе.

— Не знаешь, кто изобрел примус? — спросила Айно.

— Какой-то швед, — отозвался Куусинен. — Неблагодарные — мы не помним фамилий тех, кто облегчает жизнь людей. Ну кто, например, изобрел простой настенный выключатель? Колесо? Лыжи? Восковую свечу? Блесну? Иголку?

— Зато я знаю, кто позавчера купил ее, — отозвался Куусинен.

— А я знаю, — в тон ему сказал Вилле, — что сейчас мы снова пустим ее в дело!

— И я знаю, что если будет клёв, то вы для разнообразия получите на обед уху!..

Рыба клевала хуже, чем вчера, но на уху хватило, да еще какую наваристую!..

Разморенные обедом, они сидели на солнечном припеке около «Беляночки». Лодку поставили на самом берегу, так, чтобы ее могли сразу увидеть. Белый опознавательный знак! И, хоть рано еще было ждать, они все-таки вглядывались в морскую даль… Маленькие прозрачные волны набегали на гальку, ласково ложились у ног и нехотя откатывались назад.

— Совсем как Робинзон, — сказал Вилле, — отыскиваем на горизонте спасительную точку.

— Давайте лучше считать себя в краткосрочном отпуске, — сказал Куусинен, — и будем отдыхать и развлекаться… Кто из финнов не играл на сцене, не был любителем?.. По-моему, таких нет.

— Тогда волны пусть будут зрителями! — сказала Айно и обратилась к морю:

О жизнь, глубокое море бушует!

Но путь впереди не проложен,

И мой след позади пропадает.

А мне хоть бы что, черт побери!

Свой путь у меня, свои цель,

Свое выполняю призвание!..

Как пуля пробивает дерево,—

перебил ее Вилле,—

Как молния камень крошит,

Так и я пробью твой панцирь, чудовище.

— Черти! — взмолился Куусинен. — Что вы из разных мест шпарите! Уродуете стихи. Остановитесь! Лучше уж я сам прочту правильно, по порядку…

Стихотворение это называлось «Торпеда». Торпеда, запущенная пролетариатом, аллегорически означала беззаветных революционеров, которые идут на смерть, лишь бы сокрушить морское чудовище — пиратский корабль капитализма, и освободить томящихся в трюмах рабов. Написанное вольным стихом, с романтическими преувеличениями, оно клеймило нерешительных, призывало к борьбе, вдохновляло на бой.

Концерты и собрания рабочих открывались чтением «Торпеды».

Это стихотворение звучало в то время, как у нас «Песня о Соколе» и «Песня о Буревестнике» Максима Горького.

В девятьсот пятом году, в дни всеобщей забастовки, автор «Торпеды», тогда молодой командир одного из отрядов Красной гвардии в Хельсинки, выстроил своих парней в шеренгу, а сам в гражданской одежде, невысокий, с огромным револьвером, болтавшимся на боку, перед строем читал свои стихи. Красногвардейцы восторженно встретили произведение своего командира.

И вот на «обетованном острове» в тот день «Торпеда» снова прозвучала в исполнении автора, потому что автором ее, как и многих других стихотворений был не кто иной, как Отто Куусинен.

— Теперь после «литературного вечера» — шахматный турнир! — предложил Вилле.

Но в «волшебной сумке» Айно не было ни шахмат, ни шахматной доски. Пришлось мужчинам взяться за свои пуукко — финские ножи и вырезать из березы пешки, коней, ферзей и королей, да так, чтобы легко было отличить офицера от ладьи.

Ни в тот день, ни на другой они не дождались никого. Не дождались и на третий день, когда уже обязательно должны были прибыть за ними из Стокгольма. Этот день отличался от предыдущих только тем, что, кроме рыбной ловли, шахматных партий, Айно пришлось съездить на «Беляночке» на соседний остров прикупить у единственной крестьянской семьи, обитавшей на нем, еще немного картофеля. Картошка и хлеб из Ханко были съедены. К тому же Айно хотела разведать, не продаст ли хозяин хутора лодку покрупнее и поустойчивее «Беляночки», чтобы, если уж никто не прибудет из Стокгольма, попробовать переплыть Аландское море.

Картофель у хуторянина нашелся, но лодку свою он ни за какие деньги отдавать не соглашался. И, чем больше Айно настаивала, тем угрюмее и подозрительней он становился.

ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ

Волна подняла лодку на гребень. Высоко занесенные весла захватывали только воздух и завихрили его воронками, не достигая воды. И странно, что Айно видела эти воронки. Обе руки Отто забинтованы. Совсем как у снежной бабы. Вилле еще раз взмахнул со всей силой веслами — напрасно. Скрежет железа заглушил вой ветра. Уключина сломалась. Упала в воду и пошла, вращаясь, ко дну. «Беляночка» опрокинулась кверху килем, и Айно, глотая солоноватую воду, захлебываясь, устремилась вслед за сломанной уключиной, стараясь схватить ее. Но та ускользала, погружаясь все глубже и глубже. Конец!..

Айно открыла глаза. Над ней шумела листвой ольха. Сквозь ветки ее виднелось голубое весеннее небо.

Как хорошо, что это был только сон!

Айно вдохнула всей грудью весенний морской воздух, сдобренный ароматом черемухи. Медленно поднявшись с хвойной постели — торопиться некуда, — она пошла к берегу; не потеплела ли вода настолько, что можно выкупаться. А главное, еще раз взглянуть вдаль, не появились ли на горизонте «гости из Стокгольма». Пора бы!

Но нет, ничего! Только, ластясь к берегу, прозрачная легкая волна накатывала на черную, розовую, серую, голубоватую, коричневую гальку и отпрядывала назад, оставляя ее блестящей, искрящейся на солнце, словно полированной.

Надо готовить завтрак. Обратно к шалашу Айно пошла напрямик, через неведомо как выросшие между булыжниками камыши. И из-под ног ее с пронзительным, истерическим вскриком вспорхнула чайка. Но не улетела прочь, а, вереща, раскрыв белые, окаймленные черной полосой крылья, стала кружить над головой Айно. На возмущенные ее вскрики из камышей и с моря появились другие чайки, две, три, пять. Теперь было уже не до счета. Одна из них запустила лапу в волосы Айно. Другие вились неотступно, крыльями, клювами, когтями касаясь, задевая, царапаясь.

Закрыв лицо руками, Айно, спотыкаясь, побежала прочь от берега. Чайки с гоготом, визгом, скрежетом преследовали ее. Там, в камнях, уже вывелись или должны были со дня на день вылупиться чайчата, и родители дружно встали на их защиту.

Взволнованная нападением птиц, не обращая внимания на подтрунивание товарищей, Айно думала о своей дочке Инкерн. Муж умер уже несколько лет назад, и девочка жила теперь у бабушки, в доме, где прошло и детство Айно. С начала восемнадцатого года она не видела девчурки (ведь сны не в счет — и никакой конспирацией не предусмотрены). Инкерн шел уже пятый год. Узнает ли она мать? Покидая сейчас Суоми, Айно не знала, где и когда встретятся они. И встретятся ли? А впрочем, Айно была убеждена: не пройдет и пяти лет, как они снова будут вместе. Именно такие сроки отводились нами тогда для победы мировой революции.

Не один молодой человек улыбнется сегодня наивности, легковерию своих отцов, непреодолимое желание которых подгоняло ход истории и которые делали все, что было в их силах, чтобы приблизить сроки.

Но пусть этот юноша перелистает пожелтевшие страницы тогдашних газет — и поймет, какие это были годы. Грохот рушащегося старого мира оглушал и радовал. Российская революция побеждала на всех фронтах. Англичане уходили из Архангельска и Мурманска — французский флот восставал у берегов Черного моря. Три самых могущественных в мире императорских трона смыты были с лица на ходу перекраивавшейся карты: Российская империя, Германская империя, Австро-Венгерская империя — три кита, на которых держалась реакция, перестали существовать. Российская Советская Республика, Баварская Советская Республика, Венгерская Советская Республика, Советы рабочих и солдатских депутатов в Германии, Австрии, Норвегии. Взлет рабочего протеста в странах Антанты. «Руки прочь от Советской России!» Волнения в Индии. Послевоенный кризис. Казалось, еще один нажим, еще шаг вперед — и старый мир войны, наживы, несправедливости рухнет раз и навсегда!..

Сегодня мы знаем, что история пошла более сложным, извилистым путем, что, пользуясь разобщением трудящихся, субъективной их неподготовленностью, старый мир выжил, получил передышку и, меняя личины, окреп. Но разве благая весть о рождении нового мира не прозвучала всесветно, не стала музыкой современности! Разве кровью своей он не добился передышки и не встал несокрушимой твердыней человечества! Да, старые строки гимна мы пели по-новому, не «это будет», а «это есть наш последний и решительный бой». Что же, не вина отцов, что он не стал последним, но их заслуга, их подвиг в том, что решительным и даже — скажем прямо — решающим он стал! Но в тот день на острове Айно убеждена была, что не пройдет и пяти лет, как она обнимет дочку.

Четвертый день на необитаемом острове — «отдых» превратился для робинзонов в томительный труд ожидания. Наступивший штиль, солнышко, пряные запахи черемухи и идиллические цветочки, невесть откуда появившиеся на каменистой почве, уже не радовали ни душу, ни глаза, а наоборот — раздражали своим безмятежным спокойствием, когда в душе и во всем мире царила все нарастающая тревога.

Значит, письмо из Ханко не дошло! Или посланные на выручку искали их на каком-нибудь другом островке. Ведь в здешнем лабиринте сам черт ногу сломит! Или того хуже — нарвались на полицейских — и кружат где-нибудь поблизости, чтобы отвести глаза.

Как бы то ни было, друзья решили продлить свою робинзониаду еще на день, а потом еще раз попробовать на одном из ближайших островов купить шлюпку (благо деньги есть) и самим переправиться через море — чем, мол, мы не викинги! Правда, затея рискованная, но не менее опасно было сидеть на острове и ждать, пока сцапают.

СТОКГОЛЬМ, ТОРСГАТТАН, 10

— Когда потеряны деньги — ничего не потеряно, когда потеряно время — очень много потеряно, когда потеряна надежда — потеряно все! Не надо никогда терять надежды, Хурмеваара! — сказал рыжеватый молодой человек в студенческой белой, с голубым околышем фуражке, подбодряя товарища.

Хурмеваара тогда представлял финских коммунистов в Швеции, а подбодрявший его студент Иорпес со дня на день должен был получить диплом врача. Разговор шел в комнате, отведенной шведскими коммунистами для финского бюро в доме № 10 на одной из центральных улиц столицы — Торсгаттан…

Не отвечая, Хурмеваара подошел к окну, из которого виден был старый тенистый сад, липовые аллеи которого стягивались к памятнику Карлу Линнею.

И в эту минуту принесли письмо.

Хурмеваара надорвал конверт.

— Свечу! Свечу! — попросил он у Иорпеса.

— Свечи нет! — протянул тот коробок спичек. — Ими обойдешься!

Чтобы прочесть письмо, просветив лимонную кислоту над огоньком, пришлось истратить полкоробка. И с каждой строкой его Хурмеваара становился веселее.

— Нашлись! — наконец с облегчением произнес он.

— Я же говорил тебе, не теряй надежды! — усмехнулся Иорпес. — Но посвяти меня в дело. Кто нашелся?

— Двое мужчин и одна женщина! — Хурмеваара никогда не забывал о конспирации.

— Ну, скажи хоть имя ее. Можешь быть уверен — женщину уж я не выдам! — усмехнулся студент.

— Айно!..

— Не Пессонен ли?

— А ты ее знаешь? — удивился Хурмеваара.

— Еще бы! Ведь мы с ней на моторке выехали из Выборга за день до того, как ворвались белые. Четыре моторные лодки, перегруженные людьми так, что край борта вровень с водой. Стояла тихая погода, иначе до Питера не добрались бы.

Вилле Оянен, сын рабочего с лесопилки в Куопио, которого Айно в разговоре со мной не раз называла студентом, был таким студентом, который из-за нехватки средств в вуз не поступил. Добившиеся достатка родственники его, благодаря поддержке которых он смог окончить гимназию, согласились помогать Вилле учиться в университете, но при одном условии: на богословском факультете. Они мечтали увидеть члена своей семьи пастором. К тому времени ставший уже социалистом, Оянен решительно отказался от духовной карьеры, и родственники поставили на нем крест. А он вернулся в Куопио, начал работать в тамошней известной своим радикализмом социал-демократической газете и вскоре стал известным в стране журналистом, знатоком по вопросам политической экономики. Но если Вилле Оянен — «студент» в скандинавском понимании этого слова, то Иорпес был студентом в русском смысле и к началу рабочей революции в Финляндии заканчивал третий курс медицинского факультета в Хельсинки.

Уроженец Аландских островов, Иорпес был одним из немногих студентов, примкнувших в дни рабочей революции Суоми к восставшим. Он организовывал медицинскую помощь раненым красногвардейцам и, когда гражданская война закончилась, оказался в Советской России, приютившей политических эмигрантов, в городке Буй, Вятской губернии, где были тысячи и тысячи финнов, перешедших через границу (там была и Айно). Иорпес с радостью бы закончил курс в русском университете, но, кроме родного шведского языка, он владел финским, немецким и латинским, а ни на одном из них ни в Петербургском, ни в Московском университете не преподавали, и поэтому он поехал в Швецию и поступил там в Стокгольмский университет.

Когда спустя лет сорок автор этих строк увидел Иорпеса в Стокгольме, тот был уже маститым ученым, академиком. Но тогда, в те дни, о которых идет здесь речь, сдав с отличием все испытания, он ждал диплома врача и мечтал о практике в Каролингской больнице. Той самой, ученый совет которой присуждает Нобелевские премии по медицине и биологии.

— На лодке, говоришь, из Выборга в Питер? Значит, у нее пристрастие к морским авантюрам! Вот и сейчас она на лодке… Надо выручать, — сказал Хурмеваара. — Тут каждый час важен, а Хелльберг на своем «Энгельбректе» на три дня отдыхать укатил. Не хотелось бы, чтобы Койвукоски на этот раз взял реванш!

— Я, кажется, могу ускорить встречу с Айно, — сказал Иорпес и вскочил со стула.

— Куда ты? — уже вслед ему крикнул Хурмеваара.

— Пока буду рассказывать, можем опоздать! — ответил на ходу Иорпес.

Дело в том, что сегодня у него ночевали три молодых паренька, родичи с Аландов, рыбаки. Продав еще вчера улов на рыбном рынке, они собирались уходить на своей шхуне домой. И молодому медику пришло в голову подрядить их на это дело. Только не опоздать, думал он, торопясь на набережную Содермальма, перескакивая с трамвая на трамвай. Только бы не успели поднять паруса!

ШХУНА С АЛАНДОВ

Утро пятого дня, такого же тихого, как и предыдущие, после завтрака началось шахматами. Играли всерьез, ожесточенно. Айно любопытно было наблюдать, как мужчины, словно дети, обижались, когда один из них выигрывал, но, как взрослые, стремились скрыть обиду. А так как на партию уходило часа два, то и время пролетало незаметно. Силы у партнеров были равные. Каждый набрал до десяти очков. Играли последнюю, контровую, решающую…

— Однажды Вильгельм Либкнехт случайно выиграл у Маркса партию в шахматы, — рассказывал Оянен, расставляя фигуры на доске. — И когда Маркс предложил продолжать игру, старик Либкнехт отказался. «Я хочу, — сказал он, — иметь право говорить, что последнюю нашу партию с Марксом выиграл я…»

— Но так как среди нас нет ни Либкнехта, ни Маркса, — ответил Отто и передвинул на доске фигуру, — игра продолжается…

— Нет, игра прерывается! — воскликнула Айно. Она увидела поднятый парус подходившей к острову шхуны…

Друг ли это, случайный корабль или враг?..

Шахматы были отложены.

Со шхуны расположившихся у шалаша за кустами смородины не увидать. Зато они сквозь эти ветви могли наблюдать за тем, что делается на борту.

Парус увял, опустился…

В сотне метров от берега шхуна остановилась.

Двое парней подвели к борту тузик, волочившийся на канате за кормой шхуны, и прыгнули в него, и тузик пошел к берегу.

Айно помогла Вилле надеть пиджак, и он медленно, словно прогуливаясь, пошел к тому месту на берегу, куда нацелился тузик. Когда парень, сидевший на корме, увидел Вилле, он что-то сказал гребцу, и тот немедля стал «сушить весла», а рулевой приподнялся с банки, снял пиджак, встряхнул его, словно отрясая пыль, и снова надел.

Оянен махнул ему рукой. Но тот ничего не ответил, гребец продолжал «сушить весла», и лодку течением стало относить в сторону.

— Ах, черт побери! — выругал себя вслух Вилле. — От радости чуть не забыл!

И он тоже снял пиджак, встряхнул его и снова надел в рукава.

Теперь нет сомнения — это друзья! Условный знак понят. Гребец опустил весла в воду, и через полминуты оба парня были на берегу.

— Вас должно быть трое. Где женщина? — настороженно спросил рулевой.

Вдруг лицо его расплылось в довольную улыбку: Айно и Куусинен вышли из прикрытия.

Как хорошо, с облегчением подумала Айно, что не надо хуторян уговаривать продать лодку, не надо на веслах пересекать Аландское море. Ребята со шхуны в эти минуты казались ей богатырями, вынырнувшими из древних рун. И разговаривать с ними было одно удовольствие.

Вскоре все было слажено. В верткий тузик больше трех человек не вмещалось, и парни возвратились на шхуну одни. Отвели ее за другой недалекий островок, где к ним должны были присоединиться ставшие пассажирами робинзоны…

Взбираясь на борт шхуны, Айно в последний раз взглянула на лодку:

— Прощай, «Беляночка»! Ты вытерпела из-за нас такие муки, к которым тебя не готовили!

— Это вы хорошо придумали поставить лодку на виду, как веху на фарватере. Мы издалека заметили ее, — сказал старший рыбак, которому тоже не было и двадцати лет. Но на щеках и подбородке у него вился пушок, который он не сбривал, не вынимал изо рта трубку и охотно отзывался на обращение «Шкипер». — Я и моя команда в вашем распоряжении, — любезно сказал он.

Двое других вместе с Вилле перебрались в «Беляночку», взяли тузик на буксир и поплыли к «обетованному острову». Младший был еще совсем мальчик, и кличка «Юнга», которой окрестила его Айно, сразу прилипла к нему. Средний, которого отныне они звали «Команда», сел на весла.

Айно перед отплытием нашла местечко на островке, где «Беляночка» могла спокойно дожидаться хозяев.

Вилле с парнишками вытянули ее на берег, дотащили до шалаша под ольхой и, обрушив его, похоронили лодку под грудой веток среди кустов черемухи.

Снова подняты паруса, запущен мотор, и шхуна, лавируя между отмелями и подводными камнями, посреди скалистых островков — как только они находили безопасную дорогу! — повернула на запад, к Аландскому архипелагу…

За кормой кружили чайки, взмах крыла подымал их, а затем на недвижно раскрытых крыльях они парили, покачиваясь на невидимой глазу воздушной волне, и вершили плавный вираж за виражом, требовательно попискивая…

«Может быть, это кружит мать тех птенцов, которых я чуть не раздавила! За «Беляночкой» чайки так не увивались, сразу поняли, что у нас нечем поживиться. Сметливые птицы!» — подумала Айно.

Еще раз мелькнул за кормой мысок «обетованного острова», но его уже закрыл другой.

Прощай, приютивший нас островок с шалашом под ольхой, с разноцветной галькой у берега, с гнездом неопознанной пичуги!

— Я, конечно, не теоретик и не поэт, — обернулась Айно к Куусинену, — но если бы я была поэтом, то на твоем месте, Отто, написала бы поэму о примусе, об уключине, которая не сломалась, о холодном чистом ключе, который поил нас своей прозрачной водой на этом добром острове.

АЛАНДСКИЙ АРХИПЕЛАГ

На шхуне, у борта, в металлическом чане с морской водой плескалась рыба, которую хотели сохранить живой до рынка. Тут же, извиваясь, плавал большой черный угорь.

— Подговори ребят продать его нам на ужин, — попросил Куусинен.

— Я змей от роду не едала и есть не буду! — категорически отказалась Айно.

— Нам больше останется! — засмеялся Вилле.

К зажаренному угрю Айно так и не притронулась, хотя друзья уверяли ее, что вкуснее рыбы в жизни не пробовали.

— Все равно змея!..

Море было спокойно. Изредка налетавший ветерок морщил гладь мелкой рябью. И снова становилось тихо.

Один только раз их качнуло на волне, шедшей от большого пассажирского парохода «Боре», направлявшегося из Турку в Стокгольм.

Одинокая чайка, то плавно покачивавшаяся на недвижно раскрытых крыльях за кормой, то взметавшаяся вверх встречным потоком воздуха, устремившись за пароходом, покинула шхуну.

На всех парусах шхуна вошла в Аландский архипелаг.

Она проплывала между островами, как по руслу широкой извилистой реки, берега которой, вдруг сужаясь, то превращали ее в узкий пролив, то, ширясь и ширясь, — в большое озеро. Но это было не озеро, а море, и сосновые рощи, отступая, вдруг открывали глазу, что растут они не в сплошной тайге, а на скалистом острове, уставившем свой гранитный лоб на мимо скользящую шхуну. Только равномерный звук мотора разрезал обступившую тишину.

Изредка мелькал среди зеленеющей нивы домик цвета спелой брусники да бревенчатая банька окунала ступеньки в море.

Куусинен и Оянен разложили шахматную доску на бачке у кормы и продолжали прерванную партию.

— Как вы находите дорогу среди этих пяти тысяч шестисот островов? — Поразившее ее воображение число Айно запомнила со школьной скамьи.

Шкипер, не вынимая изо рта погасшей трубки, развернул перед ней карту. Она показалась ей очень похожей на карту средней Финляндии, где озер не меньше, чем на островах Аланда. Та же пестрота, изрезанность, то же лабиринтное мельтешение. И в расцветке разницы нет — голубой и коричневый. Только здесь, как в зеркале, то, что там было озерами, стало островами. Суша с морем поменялись местами.

— Среди островов не так-то уж трудно найти дорогу, они с места не трогаются, стоят, как путеводные вехи, а вот мы ходим запросто в океаны, где нет земных ориентиров, и возвращаемся с зерном из Австралии, не заблудившись. Я сам в будущем году поступлю матросом на такое судно. Капитан Густав Эриксон в Мариехамне обещал взять меня.

— Да ну! — протянула Айно, проникаясь уважением к парню, который на паруснике собирался пойти в Австралию. И она видела, что он не хвастает.

Прерванную на островке партию не удалось закончить в тот день на шхуне, потому что Шкипер снова предложил пассажирам, и даже Айно, уйти с палубы — суденышко подходило к хутору. И никто не должен знать, что на борту пассажиры. А чтобы и подозрений не возникло, парни для верности снаружи забили дверь каюты наперекрест досками.

— Когда стемнеет, лампы не зажигать! Скоро вернемся! — И, забрав пакеты со стокгольмскими покупками, ребята отравились предупредить родных, чтобы те не беспокоились — не пропали, мол, не потонули, скоро снова вернемся с гостинцами!

— Ты бывал на Аландах, что ты знаешь о них? — спрашивает меня Айно Пессонен.

Что я знаю об Аландских островах? Читал чудесную повесть Юхани Ахо, известную у нас под названием «Совесть». На полке у меня «Северная повесть» Константина Паустовского, действие которой происходит на одном из островов Аландского архипелага. В багратионовском отряде, который весной 1809 года пошел в рискованный рейд по льду Ботнического залива через Аландские острова на Стокгольм, было два поэта-офицера — Денис Давыдов и Константин Батюшков.

В одной из схваток со шведскими отрядами на Аландах Батюшков потерял томик Торквато Тассо, с которым не расставался и в тяготах походной жизни. В письмах своих он сетовал, что, несмотря на поиски в снегу и под неприятельским огнем, книгу он так и не разыскал…

Но, разумеется, не о романах и стихах спрашивала меня Айно!

И еще я знал, что Аланды были последним на земле пристанищем флотилии парусных кораблей. Она доставляла тогда пшеницу из Австралии в Финляндию. В 1949 году было совершено последнее заокеанское плавание под парусами.

— Айно, — ответил я, — когда-то я был влюблен в женщину, детство и юность которой прошли на Аландах. Звали ее Ханна, и она рассказывала мне о своей родине, мечтала увидеть ее. Послушать ее — лучше нет места на земле, чем эти острова. И особенно мне запомнился ее рассказ о том, как цветут на Аландах яблони. Необыкновенно, у самых берегов, так что цветы можно срывать прямо с лодки. И…

— Да, да, — подхватила Айно, — правда!

Из окошка каюты нам были видны не только ивы, тянувшиеся к воде, но и яблони. И они как раз цвели! Казалось, белые хлопья слега густо облегают ветви, прикрыв их черноту и зелень распускающихся листьев.

Нежные, едва уловимые запахи цветения ветер доносил в каюту шхуны.

Все, казалось, было исполнено таким миром и спокойствием, что непонятно, почему им надо прятаться в заколоченной досками каюте, где троим так тесно и не на чем разложить шахматную доску.

Прошло немногим больше часа, парни вернулись на тузике, подняли якорь, завозились на палубе, развернули шхуну, поставили паруса…

И, лишь когда суденышко, послушное ветру и рулю, плавно пошло по проливу, Шкипер оторвал доски, освобождая добровольных затворников.

— Вы свободны! — весело сказал он.

Но только Айно вышла на палубу, как Юнга окликнул Шкипера, и тот тревожным шепотом приказал:

— Назад! Не выходите!..

В пролив входило таможенное судно. На его мачте медленно поднялся флаг, означавший «таможенный осмотр».

Шхуна замедлила ход, и на ее мачту пополз ответный флаг, означавший: «готовы к таможенному осмотру». Но, когда таможенники разобрали, чья это шхуна, командир махнул рукой, и таможенное судно, не останавливаясь, прошло мимо.

— Вам повезло, — сказал Шкипер, когда таможенники скрылись за мыском, и он разрешил пассажирам подняться на палубу. — Наша шхуна никогда не была замечена в контрабанде или еще в чем неблаговидном. К тому же они не хотят сейчас ссориться с природными аландцами! — заключил он.

Аландское море шхуна пересекала безоблачной ночью. Все звезды высыпали на открытое небо.

Глядя на него, Вилле задумчиво сказал:

— Каждый стоящий человек должен всегда иметь над своей головой Полярную звезду… Пусть все вращается, меняет места, — она одна неизменна, Полярная звезда.

На рассвете товарищи увидели Тьярва, а затем Толбаген — маяки, открывающие путь в глубоко врезавшийся в сушу фьорд. В дальнем замыкающем углу этого фьорда на островах и мысах расположился Стокгольм, омываемый с запада водами озера Меларен.

«Разве есть на свете места красивее, чем озеро Сайма с островами, которых на нем больше, чем дней в году!» — так думала раньше Айно, но Стокгольмский фьорд с лесистыми и скалистыми островками, с встающим над ним ранним солнцем, от которого розовела вода, был очень похож на Сайму…

— Разве есть на свете что-нибудь красивее, чем Аланды! — вдруг в унисон ее мыслям произнес Шкипер. — Не находите ли вы, господин, что Стокгольмский фьорд не уступает Аландам? Посмотрите, такие же баньки у скал.

Куусинен кивнул. Мысли его были заняты другим — предстоящей встречей с друзьями.

Фьорд жил уже полной жизнью, буксиры тянули за собой баржи, оставляя пенный след, гладь фьорда бороздили быстрые моторки, но люди на шхуне чувствовали себя уверенно, и никто не прятался в каюте.

Навстречу шел миноносец. На его флаге у кормы желтый крест пересекал синее поле. И это сочетание красок вызывало совсем другие чувства, чем белое поле на флаге, пересеченное голубым крестом.

Так они добрались до Тьоко — конечной пристани пригородного пароходства. Еще раньше решили в Тьоко разделиться на две группы. Хотя из-за Аландских островов отношения между шведским и финским правительствами были неприязненные, но не исключено, что, узнав Куусинена, его могут выдать финским властям. К тому же нереспектабельный костюм его сам по себе мог показаться подозрительным.

Итак, Шкипер и Команда оставались на шхуне вместе с Отто и Вилле, а Айно с Юнгой на местном пароходике отправились в столицу.

Увы, в «волшебной сумке» пудры не оказалось, а солнце, ветер и соленая морская вода сделали свое дело — кожа на носу облупилась. Надо было на острове закрывать его березовым листком, упрекала себя Айно, чувствуя на своем обветренном лице дружелюбные взгляды пассажиров и особенно пассажирок, не уходивших с палубы.

— Мы с Аландских островов, — мимоходом сказал Юнга, покупая билет.

И скоро это стало известно на пароходе.

— А, молодые граждане нашей страны! Счастливого пути! — напутствовал их капитан на прощание, когда пароходик подходил к пристани против Королевского дворца, и пожал им руку.

Рукопожатием почтил их и матрос у трапа, и вышедшие из машинного отделения машинисты, и многие пассажиры.

— Счастливого пути, земляки!..

Впервые за много времени Айно шла по улице, не опасаясь, что каждую минуту ее могут схватить и заточить в каземат.

ВСТРЕЧА В СТОКГОЛЬМЕ

Айно Пессонен в Стокгольме подымалась по лестнице дома № 10 по Торсгаттан.

Когда она вошла в кабинет, навстречу ей бросился Хурмеваара, и, к удивлению присутствующих — у финнов это не принято, — они крепко обнялись, расцеловались. Кроме Иорпеса, который был в курсе дела, остальные не знали, что ее появление здесь означало и то, что Куусинен прибыл, что он здесь, на свободе.

Айно не стала отвечать на вопросы, которыми ее засыпал Хурмеваара.

— Скорее отправляйтесь в Тьоко за Куусиненом и Вилле.

Хурмеваара принялся названивать по телефону. Но только к вечеру удалось раздобыть моторку адвоката Хелльберга.

А пока Айно узнала, что Гюллинга, на встречу с которым так рассчитывал Куусинен, нет в Стокгольме — его вызвал в Москву Ленин. И сейчас он, пройдя через всю Норвегию, до ее крайнего севера, на рыбацкой ладье уже переправился в Мурманск, всего несколько недель освобожденный от интервентов, а оттуда в Москву.

В то время это был самый безопасный путь с Запада в Россию.

Айно поместили на квартире у Гюллинга, у его жены Фанни. Когда Эдуард даст знать о себе, они вместе отправятся в Петроград. Вилле Оянена временно поместили на квартире у Усениусов, тех самых, у которых в Хельсинки в августе семнадцатого года двое суток жил Владимир Ильич.

Куусинена забрал к себе Хурмеваара.

Вечером он повел Айно и Юнгу к гранитной набережной, у которой плавали белокрылые лебеди, посадил на подошедший белый моторный катер Хелльберга «Энгельбрект» и, пожелав удачи, сказал, что будет ждать их на пристани у Скансена.

Моторка, рассекая розовую от заката воду фьорда, шла с непривычной для Айно скоростью.

— У нее два мотора, с правого борта и с левого, — гордясь быстроходностью судна, сказал высокий белобрысый паренек, которого и Хурмеваара, и старший член экипажа капитан Эфраим Эриксон называли «Птица». Эриксон год назад провел в Петроградский порт пароход «Эскильстуну» с медикаментами. У него выдался свободный денек, и он с удовольствием согласился пойти в этот внеочередной рейс. Ему очень хотелось познакомиться с Куусиненом, тем самым, весть об убийстве которого на льду Ботнического залива вызвала негодование рабочих Швеции.

— Неделю назад мы ходили в Сегельскяри, чтобы подобрать троих финских товарищей, но их почему-то там не оказалось, — сказал Птица.

— Это были мы! — нарушила конспирацию Айно. — Вы опоздали!

— А как вы туда добрались?

— На двухвесельной лодочке. В назначенный срок.

— Не может быть! — усомнился Птица. — Какой ведь шторм был! Нас с двумя моторами и то отнесло к эстонским берегам. Поэтому мы и запоздали… Но после два раза обошли вокруг Сегельскяри. Там было много людей, что-то строили… Но никто, увидев нас, не снял пиджака… И мы ушли.

— Значит, мы видели вас, но… — И Айно развела руками.

«Энгельбрект» летел в пене, дрожа, словно конь.

— Хочет взять реванш за неудачу предыдущего рейса, — засмеялась Айно. Но тут же оборвала себя: — Рано смеяться. Еще не конец.

Когда «Энгельбрект» остановился, прильнув к борту рыбацкой шхуны, там все еще спали.

Поднять товарищей, расплатиться с рыбаками, подарив им сверх платы свой скарб — карту, примус, компас, два пистолета, кофейник и кружки, — было делом нескольких минут. С собой захватили лишь самодельные шахматы. Партия в этот день была наконец доиграна.

— Кто победил?

— Ничья! Доиграем в Стокгольме, — недовольно пробурчал Оянен.

Он во что бы то ни стало хотел выиграть матч на звание чемпиона «Беляночки» и «обетованного острова».

Шкипер с уважением смотрел на катер, прибывший из Стокгольма за его пассажирами. И, восхищаясь быстроходностью «Энгельбректа», его оснасткой, новизной, проникался все большим уважением к своим пассажирам. Перебираясь обратно со шхуны на моторку, перекидывая ногу через борт, Айно услышала, как он сказал Юнге:

— Да, не думал я, что мы везем такую ценную рыбу в этот раз!

Птица включил моторы. В полупрозрачной полумгле белой ночи растворились очертания аландской шхуны.

Острова с пригородными дачами медленно потекли назад. «Энгельбрект» возвращался в Стокгольм.

Айно и Вилле на палубе вполголоса переговаривались с Птицей, который называл проходящие мимо островки и места, где в окнах светились огоньки, а Куусинен, забравшись в каюту, с жадностью набросился на газеты, которые привезла Айно.

Она ему сказала, что в ближайшее время в Стокгольме откроются курсы для финских подпольщиков, где Куусинен и Оянен будут вести занятия. Отто придется еще заняться редактированием газеты «Пролетарий», печатающейся здесь, в Стокгольме, но предназначенной для Финляндии. Поэтому на несколько месяцев нужно задержаться в Швеции. Газеты радовали. Съезд Социалистической рабочей партии в Хельсинки состоялся, принял программу и избрал правление.

— Так, так, так! — повторял Куусинен, читая эти известия.

Вести из Советской России тоже благоприятные. Подробно описывались последние дни англо-американской интервенции в Архангельске и на Мурмане.

— Так, так, так! — повторял он, перелистывая газеты.

«Теперь и мне надо через Норвегию пробираться на Мурман, — подумал он. — Хорошо, что Гюллинг открыл этот путь».

На Западном фронте Красная Армия, к удивлению французской печати, разбив белополяков, продолжала стремительное наступление.

Хурмеваара синим карандашом подчеркнул телеграмму из Ревеля. В Эстонии, в Юрьеве (он же Дерпт, он же Тарту), начались мирные переговоры между Советской Россией и Финляндией.

Этого настойчиво требовала Финская компартия, это было одним из важнейших требований в программе новой, Социалистической рабочей партии, но этому изо всех сил противилась реакция, ставившая ставку на поражение Красной Армии и падение Советской власти. Освобождение Киева, наступление Красной Армии на Западном фронте сделали свое дело.

В списке советской делегации Куусинен отметил своего неизменного друга Сантери Шотмана… Дружба эта завязалась еще десять лет назад, когда Шотман, член Хельсинкского комитета партии, был частым гостем редакции газеты «Гуомиес», которую редактировал Куусинен. Но Куусинен не знал, что в тот день, когда «Энгельбрект», управляемый Птицей и Эриксоном, нес своих пассажиров к Стокгольму, в Кремле, после того как от него ушла делегация, отъезжавшая в Юрьев, и в кабинете остался наедине с ним Шотман, Владимир Ильич своим широким, размашистым почерком написал записку коменданту 2-го Дома Советов:

«Квартира 2-го Дома Советов № 439, занимаемая тов. А. В. Шотманом, во время его отъезда находится в распоряжении Центрального Комитета Финской коммунистической партии и без особого разрешения Совнаркома не может быть никем занята.

Предлагаю оказывать приезжающим товарищам финнам всяческое содействие и снабжать их довольствием на общих основаниях. А лучше на лучших основаниях как гостей.

Председатель СНК Ленин».

Написав, оторвал глаза от стола, увидел настороженный взгляд Шотмана, улыбнулся и приписал: «Копия тов. Шотману»…

Через некоторое время Куусинен воспользовался гостеприимством и остановился в этой квартире. Назначенный на пост председателя Северо-Кавказского экономического совещания, хозяин ее Шотман в то время был в Ростове.

Хозяин квартиры № 493 Шотман стал первым председателем ЦИКа Карельской Республики, а через много лет, перед Великой Отечественной войной и после нее, этот высокий пост занимал Отто Вильгельмович Куусинен.

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

С тех июньских дней двадцатого года сейчас прошло столько лет… Многое неузнаваемо изменилось.

Ныне, когда финские коммунисты входят в правительство, финской молодежи странным, наверно, кажется, что было время, когда эта партия была загнана в подполье и принадлежность к ней каралась как государственная измена.

Ныне, когда во внешней политике Финляндии восторжествовала линия Паасикиви — Кекконена — добрососедская политика взаимовыгодной дружбы, — ныне, когда Советская Армия по договору о дружбе и взаимопомощи надежно защищает нейтралитет своей северной соседки, многие молодые люди у нас только понаслышке, по рассказам старших знают о других, немирных временах. Поэтому кое-что покажется устаревшим и в той программе, которую в двадцатом году перед своим побегом Отто Куусинен составил для Социалистической рабочей партии. Но некоторые положения этой программы (прообраз ее в нынешнем Демократическом союзе финского народа) сохранили свою действительность и вошли в новую программу Коммунистической партии Финляндии, принятую на съезде в Хельсинки в июне 1957 года.

Последний раз я встретился с Отто Вильгельмовичем на Съезде писателей в Кремлевском дворце. Во время нашего разговора подошли карельские писатели, и сразу же завязалась беседа о том, что надо перевести заново «Калевалу», потому что ритмы ее в оригинале гораздо богаче и разнообразнее, чем в существующем сейчас переводе, и русский читатель получает неточное представление о великом памятнике народной поэзии.

А дальше пошла речь о том, кого из русских поэтов привлечь к работе над переводом.

Таким он мне и запомнился — оживленный, озабоченный тем, чтобы поскорее советский народ познал финский карельский эпос во всей его нерукотворной красоте.

Вилле Оянен учился и потом учил других в Коммунистическом университете народов Запада в Ленинграде и вместе с Куусиненом работал в Коминтерне, был одно время председателем Госплана Карелии, а последние годы перед смертью, в 1937 году, вел научную работу в Международном аграрном институте в Москве, где я с ним и познакомился.

Что же касается Птицы, брови которого напоминали спелый колос ржи, положенный над голубыми глазами, то через год на «Энгельбректе» он дважды совершил переход из Стокгольма в Питер, доставив туда делегатов скандинавских стран на Третий конгресс Коминтерна, тот самый, для которого по поручению Ленина Куусинен разработал и составил доклад об организационном строении компартий, о методах их работы.

Ознакомившись с его тезисами, Ленин писал: «Безусловно настаиваю, чтобы реферат дали ему и только ему… непременно на этом конгрессе. Необходимо.

Он знает и думает… Польза будет гигантская»…

Делегаты проголосовали и за тезисы доклада Куусинена, и за избрание его в Исполком Коминтерна. И в этом, как тогда называли, штабе мирового коммунистического движения он работал, отдавая делу всю свою душу, бессменно больше четверти века, наравне с такими своими друзьями и соратниками, как Антонио Грамши и Пальмиро Тольятти, Димитров и Коларов, Бела-Кун н Юрье Сирола, Сен-Катаяма и Морис Торез, Эрнст Тельман и Вильгельм Пик.

…Только вот кто был второй член экипажа «Энгельбректа», не знаю. Птица запамятовал. Один раз кажется — это был сам адвокат Хелльберг, другой — капитан Эфраим Эриксон, но твердо поручиться он, мол, не может.

А встретил я Птицу несколько лет назад в Гётеборге, в Союзе шведских моряков. Этот человек в белоснежной сорочке и завязанном с тщательной небрежностью галстуке, без пресловутой «шкиперской бородки», без трубки-носогрейки, больше похожий на профессора, чем на одного из лидеров Союза шведских моряков, рассказывал о работе Союза моряков, о своей жизни, в которой походы юнгой на «Эскильстуне» или «Энгельбректе» были эпизодами его юности.

Но, увлекшись рассказом о встрече с тем, кого товарищи называли Птицей, я чуть не забыл сказать, что путешествие на «Беляночке» и в самом деле было предсвадебным. Айно и Вилле, разными путями вернувшись в Петроград, вскоре поженились там. Брак их, сцементированный общим делом, до самого дня гибели Вилле был счастливым. Не сказал я также н о том, что Вилле и Отто, сыграв десятки шахматных партий в разных городах и странах, где им довелось побывать вместе, так и не установили, кто из них имеет право на звание чемпиона «обетованного острова». Счет очков неизменно был равный.

— Оказывается, я понравилась Вилле еще при первом нашем знакомстве, когда была кассиром Финского банка и ему не раз приходилось со мной иметь дело. Ведь в революционном правительстве он ведал финансовой частью железных дорог. А когда мы плыли на «Беляночке», он решил, что или я буду его женой, или никто! А я-то и не догадывалась тогда об этом, — немного смущаясь, вспоминает Айно. — О, в выражении чувств Вилле был настоящим старомодным финном… — говорит она.

Нет, не погас в ее сердце пламень, вспыхнувший в дни побега.

А с дочерью ей пришлось встретиться не через пять, а через тридцать пять лет, когда Айно, уже не скрываясь, съездила на побывку в Финляндию, окруженная там уважением и признательностью товарищей, так же, как и она, трудившихся, чтобы восторжествовали в Суоми демократические основы жизни. Дочке, ткачихе на текстильной фабрике в Васе, было тогда уже за сорок… А самой Айно сейчас, когда я заканчиваю эту хронику, неужели ей восемьдесят четыре?!

Правда, устает она сейчас быстрее, чем раньше. Но ни разу еще не ходила к врачам. Впрочем, медики теперь сами приходят к ней в московскую квартиру на Беговой улице, чтобы выведать, как до таких, что называется, преклонных лет можно сохранить жизненную силу и здоровье.

— Для этого, — отвечает Айно Пессонен, — надо каждый день, как это делаю я, подыматься пешком на восьмой этаж!..

Но я, признаюсь, не верю в действенность ее совета… И это, пожалуй, единственно недостоверное в безыскусно правдивых рассказах женщины, носящей имя, прославленное рунами «Калевалы».

ДОРОГА ЖИЗНИ