Этому тексту Гончаров отдал двадцать лет своей жизни. Он говорил о нем, как о долгожданном детище, которое он «переносил».
Наконец, в 1869 году роман выходит, и оправдываются самые мрачные ожидания автора. «Обрыв» подвергся уничижительной критике, причем во всех слоях общества.
Выполняя заветы Белинского, Гончаров старался ухватить типы, дух времени, видел в этом призвание литературы. Гончаров верил, что изображает в «Обрыве» борьбу старого с новым, но для читателя, уже прочитавшего и «Преступление и наказание» (1866), и «Войну и мир» (1868), это была борьба ветхозаветного с допотопным. «Лишний человек» уже был написан. Тема Чацкого с его «мильоном терзаний» уже пережевана в рудиных-инсаровых и их эпигонах, наводнивших русские романы. Художник-неудачник Райский представлялся молодому читателю вынутым из пропыленного дедовского сундука. Волохов, посланный Гончаровым бежать, задрав штаны, за новыми людьми, никак не мог поспеть за Базаровым, а тем более Раскольниковым.
Роман опоздал на поколение. «Обрыв» воспринимался читающей публикой — по сравнению с новой свежей прозой Толстого и Достоевского — не как откровение, но как запоздалый тургеневский роман, лишенный тургеневской легкости и отягощенный гончаровской обстоятельностью.
Провал «Обрыва», дела всей его жизни, подрывает жизненные силы, лишает самой психической основы существования. Писателю всего 60, но он чувствует себя глубоким стариком. Гончаров избегает общения, старается не участвовать в литературных мероприятиях, живет затворником, «моховиком», как называли его друзья. Он уже не живет, он доживает. От него ждут новых произведений, но он знает, что никакого романа больше не сможет создать. Он еще ездит на воды, ходит каждый день на прогулки, сохраняя видимость респектабельного господина. Свою жизнь он ощущает как катастрофу, но старается скрыть от мира то, что происходит в душе.
Иногда он берется за перо, но оно выводит или мемуарные отрывки из крепостной эпохи или вовсе недостойные любого уважающего себя автора объяснения к собственным текстам, вроде «Намерения, задачи и идеи романа "Обрыв"». Писатель, объясняющий и оправдывающий свое произведение — всегда жалкое зрелище.
Но это — видимое письмо, а еще у него есть невидимое. Он пишет «Необыкновенную историю» — пожалуй, самый странный текст русской литературы. Будь это вымыслом, то такое произведение могло бы занять достойное место в ряду «Записок сумасшедшего» Гоголя и «Двойника» Достоевского. Стиль его излучает мощь и поприщинского бреда, и интонаций Голядкина. Но это не проза. Это исповедь.
В «Необыкновенной истории», не предназначавшейся для публикации до его смерти, Гончаров выносит на суд потомков историю украденного у него романа, а с ним и украденной жизни. В окружении Гончарова вполголоса говорили о его психическом заболевании, о мании преследовании, о том, что ему повсюду видятся шпионы Тургенева, которые крадут и тайком переписывают его рукописи, но вся степень психических страданий писателя становится очевидна лишь при чтении этих болезненных строк. С маниакальным упорством изводит Гончаров десятки страниц, жалуясь потомкам на происки своего главного врага: «Если б я не пересказал своего «Обрыва» целиком и подробно Тургеневу, то не было бы на свете — ни «Дворянского гнезда», «Накануне», «Отцов и детей» и «Дыма» в нашей литературе, ни «Дачи на Рейне» в немецкой, ни "Madame Bovary" и "Education sentimentale" во французской, а может быть, и многих других произведений, которых я не читал и не знаю».
Душевная рана не дает Гончарову успокоиться, и он снова и снова возвращается к главной трагедии своей жизни, год за годом приписывая к своей исповеди пространные дополнения, путаясь в бесконечных повторениях и проклятиях.
До конца жизни он оставался в убеждении, что Тургенев — лишь мастер миниатюр вроде «Записок охотника», неспособный на создание больших романов.
В последние годы писатель жил нелюдимом, оброс бородой, практически потерял зрение — вместо правого глаза была впадина, прикрытая веком. Угасание Гончарова напоминает угасание Обломова. По целым неделям он не выходил из своей темной квартирки на Моховой, в которой прожил тридцать лет — угасание, скрашенное участием экономки, не пускавшей к нему и без того редких посетителей.
Перед смертью Гончаров уничтожил почти весь свой архив — и рукописи, и переписку. Сохранилась запись рассказа экономки: «Однажды, это было зимою, как раз после болезни Ивана Александровича, топился вечером камин, у которого мы вместе сидели. Вдруг смотрю, Иван Александрович встает, подходит к письменному столу, достает всю свою огромную переписку и просит меня помочь ему спалить письма — бросать их в камин. Долго мы тогда сидели, подбрасывая письма в огонь, а камин все топился, ярко освещая вспыхивающим пламенем нашу комнату. Таким образом очень много бумаг было тогда сожжено». Гоголь из-за плеча смотрел на эти всполохи огня в гончаровском камине.
Умер Иван Гончаров 15 сентября 1891 года. Его друг, адвокат Кони видел писателя одним из последних: «Я посетил его за день до его смерти, и при выражении мною надежды, что он еще поправится, он посмотрел на меня уцелевшим глазом, в котором еще мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твердым голосом: "Нет, я умру! Сегодня ночью я видел Христа, и он меня простил…"»
Он ушел примиренным, простившим и прощенным.
Автор книги бытия любит иронию: прах Гончарова с кладбища Александро-Невской лавры в 1956 году был перенесен на Литераторские мостки Волкова кладбища и захоронен поблизости от могилы Тургенева, его пожизненного врага и посмертного соседа по вечности.
Перо писателя обладает привилегией даровать бессмертие. Делать бумажных людей более живыми, нежели живые. Поколения, проводившие часы за чтением о переживаниях и разочарованиях влюбленной Ольги, доброго и смешного Ильи, самодовольного Андрея, сгинули, исчезли, а Ольга все любит одного, а выходит замуж за другого. В конце романа Обломов умирает. А в начале снова все никак не может встать с постели на протяжении десятков страниц, живой, милый, несчастный.
Как бы то ни было, у лентяя и неудачника Обломова больше шансов преодолеть смерть, чем у пишущего и читающего эти строки.
Мой Тургенев
«КРАСОТЕ НЕ НУЖНО БЕСКОНЕЧНО ЖИТЬ, ЧТОБЫ БЫТЬ ВЕЧНОЙ…»
Смешно… в 50 лет начать гнездо вить…
Вы как хотите и где хотите, — мое гнездо в могиле.
Из письма матери Ивана Тургенева сыну, 1839 г.
Ему было 20. Он отправился в Европу учиться, но на корабле случился пожар. Почти всем удалось спастись. Вернувшись в Петербург, молодой литератор вдохновенно рассказывал в гостиных о пожаре на море и как он самоотверженно спасал женщин и детей. Его скоро разоблачили. Очевидцы передавали, как юноша рвался в шлюпку, отталкивая матерей с младенцами, и вопил в отчаянии: Mourir si jeune! Датчанину-капитану пришлось применить силу. Мать написала ему: «Почему могли заметить на пароходе одни твои ламентации? Слухи всюду доходят! И мне уже многие говорили к большому моему неудовольствию. Ce gros monsieur Tourgueneff qui se lamentoit tant, qui disoit mourir si jeune… Какая-то Толстая… Какая-то Голицина… И еще, и еще… Там дамы были, матери семейств. Почему же о тебе рассказывают! Что ты gros monsier — не твоя вина, но! — что ты трусил, когда другие в тогдашнем страхе могли заметить… это оставило на тебе пятно, ежели не бесчестное, то ридикюльное». Молодой человек пережил глубокую душевную травму, осознав, что он — малодушный трус. Эта боль мучила его всю жизнь. Последним написанным, вернее, надиктованным умирающим писателем текстом за несколько недель до конца стал «Пожар на море». Это было его покаяние.
Он знал о своем призвании, и в преждевременной смерти его ужасало именно это: предательство судьбы. Как умереть молодым, если он еще ничего не написал, не исполнил своего предназначения? Юноша чувствовал себя избранным стать великим писателем, и будущее исполнило, что обещало. Пожар на море стал прелюдией к жизни, а малодушие и отсутствие воли — ценой пакта с судьбой.
Герои Тургенева мучаются своим «я», ищут самозабвения, как избавиться от себя, раствориться в служении чему-то высокому и прекрасному. Они страдают, ждут, ищут, презирают бюргерское самодовольство, хотят найти великое дело, ради которого можно отдать жизнь. Маленькие дела, быт, семейные заботы их не интересуют. Своих персонажей Тургенев мучил вопросом: «Зачем жить?», при этом сам для себя он знал ответ, но с ними не делился. Это знание было его, сокровенное, выстраданное, им нельзя поделиться. Никого из своих героев Тургенев не сделал писателем.
Тургенев проговорился в «Довольно (Отрывок из записок умершего художника)», единственном тексте, в котором делится с персонажем-рассказчиком своим знанием, зачем он живет. Все преходяще и бессмысленно, но есть особое служение — служение красоте. Все пустое — природа, государство, семья, идеалы свободы. «Но искусство?.. красота?.. Да, это сильные слова; они, пожалуй, сильнее других, мною выше упомянутых слов. Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права или принципов 89-го года. <…> Искусство, в данный миг, пожалуй, сильнее самой природы, потому что в ней нет ни симфонии Бетховена, ни картины Рюисдаля, ни поэмы Гёте, — и одни лишь тупые педанты или недобросовестные болтуны могут еще толковать об искусстве как о подражании природе». Даже любовь — не то, за что можно зацепиться в этой жизни: «И даже то высшее, то сладчайшее счастье, счастье любви, полного сближения, безвозвратной преданности — даже оно теряет всё свое обаяние; всё его достоинство уничтожается его собственной малостью, его краткостью. Ну да: человек полюбил, загорелся, залепетал о вечном блаженстве, о бессмертных наслаждениях — смотришь: давным-давно уже нет следа самого того червя, который выел последний остаток его иссохшего языка». Преходяще все, кроме красоты, пусть она и живет только миг. «Красоте не нужно бесконечно жить, чтобы быть вечной, — ей довольно одного мгновенья».