<…> перед которой вся моя прежняя литературная карьера была только дрянь и введение». Первым в этом ряду стал «Идиот» (1868). Впервые в художественном тексте писатель провозглашает «русскую идею» urbi et orbi.
То, что говорит главный герой романа, часто почти слово в слово повторяется в публицистике Достоевского и поэтому может быть прочитано как его личная исповедь. В романе за автора с мессианским пылом в бой вступает князь Мышкин: «Католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение. Да! <…> Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! <…> По‑моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть».
Достоевский приходит к полному отрицанию Римской церкви. Он считает папство величайшей разрушительной силой: Рим предал Христа.
Атеизм — порождение католицизма. Этим тезисом князь Мышкин сотрясает основы западного мироздания: «Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! <…> Он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! У нас не веруют еще только сословия исключительные, <…> корень потерявшие; а там уже страшные массы самого народа начинают не веровать, — прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви и ко христианству!»
Все социальные теории, пришедшие в Россию с Запада, только ввергнут ее в несчастье. Позитивизм, социализм, капитализм, рационализм, материализм — это лишь разные стороны все того же атеизма. И в «Идиоте», и в публицистике Достоевский упоминает идею социализма на одном дыхании с католицизмом и решительно отвергает ее как бесчеловечную идеологию господства, основанную на лжи и насилии. Мышкин: «Ведь и социализм порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! "Не смей веровать в бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternité ou la mort, два миллиона голов!"»
Атеизм и социализм таят в себе особую опасность для русского народа. Русские с их «духовной жаждой» особенно восприимчивы к западным соблазнам. Православие в русской душе, не терпящей пустоты, может быть заменено только другой, более сильной верой. Достоевский кричит устами князя: «У нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! <…> Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче чем всем остальным во всем мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда!»
Истинную веру необходимо защищать от Запада. Веру в избранность древнего Израиля Достоевский переносит на русский народ как новый Израиль. Ведь русский народ заключил свой завет с Богом и призван следовать за истинным Христом и спасти человечество. Эту мысль Достоевский тоже вкладывает в уста Мышкина: «Нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали!»
Князь Мышкин спешит объяснить план объявленной войны, прежде чем разобьет китайскую вазу, и его филиппика закончится эпилептическим припадком: «Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать пред ними <…>. Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским богом и Христом, и увидите, какой исполин, могучий и правдивый, мудрый и кроткий, вырастет пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства».
Священная война, провозглашаемая на страницах романа, направлена против нигилизма — для Достоевского этот термин является синонимом как неверия, так и любой иной веры. Под нигилизмом он понимает все, что приходит с Запада и препятствует развитию истинной, то есть православной веры.
Западному представлению о русских как о варварах Достоевский противопоставляет великую миссию русского народа как «народа-богоносца». Вестником и вестью этой идеи писатель сделает позже старца Зосиму в «Братьях Карамазовых», который должен олицетворять русский мир Христа, мир любви и преданности, сострадания и прощения: «От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом. Если же народ в уединении, то и мы в уединении. Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ — богоносец».
Для Достоевского Россия предстает «Христом народов». Чтобы спастись, другие народы должны обратиться к истинной вере в Бога, которая жива только в Православной Церкви. Судьба России — пролиться светом с Востока на Запад, к ослепленному человечеству, потерявшему Христа. «Не в православии ли одном сохранился божественный лик Христа во всей чистоте? И может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит лишь в том, чтоб сохранить у себя этот божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!» («Дневник писателя», 1873).
Достоевский не устает повторять в самых разных текстах, что задачей России является пророческая миссия по спасению всей Европы от будущих катастроф: «Утраченный образ Христа сохранился во всем свете чистоты своей в православии. С Востока и пронесется новое слово миру навстречу грядущему социализму, которое, может, вновь спасет европейское человечество. Вот назначение Востока, вот в чем для России заключается Восточный вопрос» («Дневник писателя», ноябрь 1877).
Доходит до того, что один из голосов писателя, Шатов в «Бесах», восклицает: «Я верую в Россию, я верую в ее православие… Я верую, что новое пришествие совершится в России…»
С этой мессианской точки зрения Достоевский видит и российскую историю, в том числе реформы Петра I. В «Дневнике писателя» (июнь 1876) он пишет, что старая Россия, закрытая для Европы, «про себя же понимала, что несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше, — православие, что она — хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах». Оставить эту «драгоценность» только для себя было бы преступно — нужно было открыться и поделиться богатством с миром. Русская миссия заключается в явлении и самоотверженной передаче сохранившегося христианского сокровища, православной истины, всем остальным народам.
Для Достоевского открытие страны, предпринятое Петром, не имело целью служить распространению западных достижений науки, техники и идей в России, а должно было дать возможность осветить Богом забытую Европу светом истинного христианства с Востока. Смысл «окна в Европу» состоит в том, чтобы Россия смогла осуществить свое предназначение: достичь «окончательного братского единения всех народов по закону Христа и Евангелия».
Этому «окончательному единению всех народов» русский народ должен помочь в качестве «слуги». Осчастливить мир православием — «это потребность наша всеслужения человечеству, даже в ущерб иногда собственным и крупным ближайшим интересам». Достоевский употребляет пренебрежительное слово для русских — «слуги», но придает ему высокое значение: «Таким образом, через реформу Петра произошло расширение прежней же нашей идеи, русской московской идеи, получилось умножившееся и усиленное понимание ее: мы сознали тем самым всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что всё это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в царствии Божием — стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале» («Дневник писателя», июнь 1976).
Орудием осуществления русской миссии, сохранения и распространения православной веры служит государство: русское православное царство. В письме своему другу Майкову из Женевы в марте 1868 года Достоевский писал: «Наша конституция есть взаимная любовь Монарха к народу и народа к Монарху. Да, любовное, а не завоевательное начало государства нашего (которое открыли, кажется, первые Славянофилы) есть величайшая мысль, на которой много созиждется. Здесь я за границей окончательно стал для России, — совершенным монархистом. У нас если сделал кто что-нибудь, то, конечно, один только он (да и не за это одно, а просто потому, что он царь, излюбленный народом Русским, и лично, и потому что царь. У нас народ всякому царю нашему отдавал и отдает любовь свою, и в него единственно о