кончательно верит. Для народа — это таинство, священство, миропомазание). Западники ничего в этом не понимают, и они, хвалящиеся основанностью на фактах, главный и величайший факт нашей истории просмотрели».
Отношения между властью и народом, по глубокому убеждению Достоевского, должны основываться не на общественном договоре, не на конституции и парламентаризме, а на «соборности», братской общине во Христе, которая делает государство воплощением самой идеи народа.
Идеальное развитие государства Достоевский видит в теократии. В «Откровении Иоанна» было предсказано теократическое царство: грядущее мировое правительство праведников под правлением Христа. Иван Карамазов выражает точку зрения своего автора, когда говорит, что государство должно слиться с церковью, чтобы гражданский суд был подчинен суду Божию. Там, где государство и церковь едины, преступнику не будет места, чтобы скрыться от наказания. Расплата будет ждать его и в этом мире, и в том, что приведет к прекращению всех преступлений. «По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более».
Достоевский искренне мечтал о том, чтобы все народы земли, происходящие от Сима, Хама и Иафета, объединились в братское единство. Единственную и неизбежную предпосылку он видел в союзе во Христе, но только в русском православном Христе.
На метафизической карте «русской идеи» границы православной веры и Российской империи тождественны. «Неверные» всех мастей окружают православную твердыню и жаждут христианской крови, а царь и его крестьяне-христиане готовы жить и умереть в духовном единении за свою православную веру, сражаться за святую родину и жертвовать всем. С русскими победами территория истинного христианства расширяется, с поражениями — сокращается. «Неверные» страны мешают России распространить свою бескорыстную христианскую политику на Европу и Азию и тем самым выполнить ее богоносную миссию.
Достоевский приветствовал в «Дневнике писателя» победы генерала Скобелева в Средней Азии: «Пусть… в миллионах народов, до самой Индии, даже и в Индии, пожалуй, растет убеждение в непобедимости белого царя, и в несокрушимости меча его… У этих народов могут быть свои ханы и эмиры, в уме и воображении их может стоять грозой Англия… Но имя белого царя должно стоять превыше ханов и эмиров, превыше индейской императрицы (так Достоевский пинает походу королеву Англии. — М.Ш.), превыше даже самого калифова имени. Пусть калиф, но белый царь есть царь и калифу».
Для Достоевского внешняя политика царского правительства была политикой христианской и нравственной. Европейские государства, бросая вызов России, выступают против истины и Христа и в конечном итоге наносят вред себе и ставят под угрозу собственное будущее.
С началом Балканской войны в 1876 году открылись перспективы реализации «русской идеи». Мечты Достоевского, казалось, стали сбываться. Царское правительство поддержало освободительную борьбу славянских балканских народов и объявило войну Османской империи. Цель была ясна: пришло время освободить колыбель правой веры — Константинополь.
В русском обществе война вызвала бурю энтузиазма. Добровольцы тысячами устремились в Сербию из России, чтобы помочь своим православным братьям. Достоевский, охваченный мессианским восторгом, считал эти события предзнаменованием скорого исторического поворота к новой христианской эпохе. Его «русская идея» — для многих россиян с либеральными «западными» взглядами вредная утопия — становилась реальностью. Праведная православная империя вступила в «священную войну» против «неверных» как великая христианская защитница всех славянских народов. Избранный русский народ пришел на помощь своим братьям во Христе.
Для Достоевского освобождение Константинополя было прямым продолжением великого подвига Петра I. Русский путь вёл «народ-богоносец» из Москвы через Санкт-Петербург и Константинополь дальше в будущее, к христианской братской семье народов в отеческих объятиях православного царя. «Для такого назначения России нужен Константинополь, так как он центр восточного мира. Россия уже сознает про себя, с народом и царем своим во главе, что она лишь носительница идеи Христовой, что слово православия переходит в ней в великое дело, что уже началось это дело с теперешней войной, а впереди перед ней еще века трудов, самопожертвования, насаждения братства народов и горячего материнского служения ее им, как дорогим детям» («Дневник писателя», ноябрь 1877).
Бои на Балканах еще продолжались, а публицисты в Москве уже вели жаркие споры о том, кому должен принадлежать город-символ на Босфоре. Достоевского возмутило предложение, чтобы Константинополь, во главе славянской конфедерации, принадлежал всем народам в равной степени: «Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях с славянами, если Россия им неравна во всех отношениях — и каждому народцу порознь и всем им вместе взятым? <…> Константинополь должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки» («Дневник писателя», ноябрь 1877).
Многообещающее начало реализации «русской идеи» вскоре обернулось разочарованием. Хотя русская армия разгромила турок, долгожданное воздвижение православного креста на куполе Святой Софии не состоялось. Мир был подписан в Сан-Стефано, откуда были видны купола неосвобожденного собора, но Константинополь не стал ни новым Иерусалимом, ни новой русской столицей православного мира. Внешнюю политику империи царь и его министры вели не по тезисам писательской «русской идеи», а в дипломатических битвах с Англией, Францией, Германией и Австрией. Западные державы спасли Османскую империю на Берлинском конгрессе в 1878 году. Русская патриотическая общественность почувствовала себя обманутой, лишенной плодов победы. Разочарование Достоевского было безмерно. Победоносное шествие православия в мир, с помощью которого Россия должна была выполнить свою всемирно-историческую миссию, было отложено на неопределенный срок.
У «русской идеи» были еще враги, гораздо более коварные и опасные, чем Османская империя и западные державы: революционеры.
Для Достоевского высший дар Божий человеку — это свобода, свобода прийти ко Христу. Человек свободен выбирать между злом и добром. Учение Достоевского о свободе выбора делает понятным, почему он с такой энергией боролся против революционных идей: русская молодежь выбирала революцию, а не церковь.
С эпохальным освобождением крепостных в 1861 году Россия вступила на путь, по которому пошли в своем социальном развитии западные страны. Реформы Александра II и сейчас, через полтора столетия, звучат так, будто они взяты из недосягаемого русского будущего: равенство всех перед законом, разделение судов и администрации, независимость и несменяемость судей, формирование суда присяжных и публичные слушания, земство, самоуправление городов, автономия университетов. Страна двигалась к конституции семимильными шагами.
Преградой на этом пути реформ оказалась «прогрессивная» интеллигенция, которая объявила войну правительству и начала охоту за царем-освободителем. «Свержение самодержавия» и «революция» стали магическими словами, наполнившими души и сердца начитанных юношей и девушек, решивших посвятить свою жизнь освобождению непросвещенного народа. Русская душа, жаждущая идеалов, вновь обрела цель, столь важную, что ради нее можно было пожертвовать жизнью.
«Образованное общество» полностью было на стороне террористов и всеми силами поддерживало их в войне против царского режима. Показательным в этом отношении стал знаменитый суд над Верой Засулич, на котором присутствовал Достоевский. Террористка была оправдана под овации восторженной публики. Публичное осуждение Достоевским этого оправдания стало отчаянным гласом вопиющего в пустыне.
В конце романа «Преступление и наказание» Родиону Раскольникову снится чума, которая опустошит мир: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. <…> Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. <…> Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше».
Достоевский — не Нострадамус, чтобы с точностью до года предсказывать все чумы, поражающие человечество. Конечно, писатель имел в виду не «ковид-19», а вирус идеологической нетерпимости, уже заразивший в то время весь мир и особенно Россию. Вирус, который стал причиной революций и войн кровавого XX века с беспрецедентными жертвами. В этой готовности разрушать, уничтожать и убивать во имя высших идеалов он видел семена неизбежно надвигающейся катастрофы.