Героическое самопожертвование в религиозном угаре вместо кропотливого ежедневного устройства быта — это то, что претило Чехову.
Ни Христос, ни «русская идея», ни революция не способны спасти страну, подошедшую к краю бездны. Чехов видел только один спасительный мост в будущее. Цивилизация. Культура. Пробуждение человеческого достоинства.
«В электричестве и паре больше любви к людям, чем в неядении мяса и непротивлении…» — записал он после визита к Толстому.
Рецепт Чехова — не приносить себя и других в жертву ради самой прекрасной идеи, а просто быть порядочным человеком и сажать сады. Он сажал сады, устраивал школы, библиотеки, строил больницы. Он ощущал себя культурным колонизатором среди дикарей: должен был контролировать каждый кирпич, каждый гвоздь — все разворовывали.
Для Чехова страшно проповедничество, страсть к самопожертвованию, но не менее страшна и другая крайность — впадение в бессмысленное мещанское прозябание. Он ненавидел добрых людей, неспособных делать добро. Жить, не делая конкретных добрых дел для других — недостойно. Еще больше его раздражали разговоры о добрых делах при отсутствии реальной деятельности. Сам он делал добрые дела без шумихи и рекламы.
В Мелихове для грязных, нечистоплотных мужиков Чехов устроил медицинский пункт, принимал больных и бесплатно их лечил. Он построил пожарный сарай для крестьян, три школы для крестьянских детей из собственных средств. Он добился, чтобы от железнодорожной станции провели дорогу к деревне. Он основывал библиотеки, закупал для них книги. В нищем, запущенном Мелихове посадил около тысячи вишневых деревьев и засеял голые лесные участки елями, кленами, соснами, дубами. На выжженном солнцем участке в Крыму посадил черешни, пальмы, кипарисы. «Если каждый человек на куске земли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!» (из воспоминаний Горького). В своей книжке Чехов записал: «Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно».
В одном письме 1888 года Чехов написал: «В России революции никогда не будет». В это время он работал над повестью «Степь». У художника рука всегда мудрее головы. В повести речь идет о мальчике. Мальчик вырастет и будет делать революцию. Грядущая катастрофа уже живет в людях, Чехов описывает людей, готовых к насилию. Молодой возчик Дымов убивает безвредного ужа — так он убьет потом самого мальчика. Брат хозяина корчмы Соломон пропитан злобой и готовностью разрушить несправедливый мир — будет потом в ЧК расстреливать.
Ему хотелось верить в эволюцию, в то, что демократическое устройство общества сменит в России власть насилия и невежества мирным путем. «Вот увидите, — убеждал он своих собеседников, — скоро у нас будет конституция, без конституции уж больше нельзя» (И. Альтшуллер, «Отрывки из воспоминаний об А.П. Чехове»).
О Чехове последних лет Влад Дорошевич рассказывает: «Кто бы в последние годы ни приезжал к нему, — один из первых вопросов он задавал:
— А как вы думаете? Скоро у нас будет конституция?
Или говорил, как положительно ему известное:
— А знаете, у нас скоро, скоро уже будет конституция.
Он видел ее близость во всем» (В. Дорошевич, «Чехову 50 лет. Чеховский юбилейный сборник»).
Чем ближе он чувствовал свою смерть, тем сильнее ему хотелось верить, что все в России будет, наконец, хорошо. Его последний рассказ «Невеста» заканчивается бодрым финалом. Героиня уходит из родного дома: «Впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее. Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город — как полагала, навсегда».
Что эту девушку ожидало на самом деле — за пределами книги — Чехову даже не могло привидеться. Самое страшное, что мог себе представить писатель для своей героини, было вернуться в город, из которого уедет. И чеховскую «невесту», и всю страну ждали непредставимые ненависть, боль и кровь.
Россия за Чеховым не пошла. Его чайка прилипла к театральному занавесу, не смогла выбраться из оврага.
После смерти Чехова пройдет всего несколько лет, и знаменитый ялтинский мол, по которому когда-то гуляла дама с собачкой, станет местом проведения массовых расстрелов.
Если бы не ранняя смерть, с кем был бы Чехов?
Из письма Ивана Бунина Марку Алданову, 1947 г.: «Я только что прочел книгу В. Ермилова "Чехов" (книга советского критика Ермилова была удостоена Сталинской премии — М. Ш.) Очень способный и ловкий с. с. (сукин сын) — так обработал Чехова, столько сделал выписок из его произведений и писем, что Чехов оказался совершеннейший большевик и даже «буревестник», не хуже Горького, только другого склада. И, читая эти бесконечные и однообразнейшие выписки, все время удерживаешься от ненависти к Чехову».
Алданов — Бунину, 4 августа 1947 г.: «Насчет Чехова Вы напрасно. Цитаты повыдергивать Ермилов мог, но уж какой Чехов был большевик! Он был «правый кадет», и если бы дожил до революции, то писал бы в «Современных записках» и в «Последних новостях», ходил бы с нами в Париже в рестораны, а в Москве Ермиловы другими цитатами доказывали бы, что он белобандит. Или, вернее, не писали бы о нем ни слова, и его книги там не издавались бы…»
Чехов знал страну и предчувствовал ее будущее. Из одного письма: «Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знала даже Испания во времена инквизиции. Вот вы увидите!»
Увидели.
Мог ли быть Чехов патриотом? На вопрос, как Чехов относился к патриотизму, он ответил сам. Несколько цитат.
«Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству» (из рассказа «Жизнь прекрасна»).
«… как дурно мы понимаем патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга муж любит жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше «чести мундира», мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Главное работать надо, а все остальное к черту; быть справедливым, а остальное все приложится» (из письма Суворину 9 декабря 1890).
«Наша матушка Расия всему свету га-ла-ва! — запел вдруг диким голосом Кирюха, поперхнулся и умолк. Степное эхо подхватило его голос, понесло, и, казалось, по степи на тяжелых колесах покатила сама глупость». Из повести «Степь».
Чехов был патриотом человеческого достоинства — страны, которой нет ни на одной карте.
Чеховские герои мечтали о той жизни, которая наступит через сто лет.
Свою лекцию о Чехове Набоков заканчивает так: «В XXI веке, когда, я надеюсь, Россия будет более славной страной, чем сегодня, от Горького останется одно имя, а Чехов будет жить столько, сколько березовые рощи, закаты и страсть к творчеству».
В тот день, когда в Одессе русская ракета попала в многоквартирный дом № 134 по проспекту Добровольского, во многих театрах в России шел Чехов. Погибли 10 человек, среди них трое детей. Двум не было и года. Младенцы погибли со своими матерями. Их фотографии, живых и убитых, можно найти в интернете. Когда исковерканные тела доставали из-под обломков, со сцены московского театра звучали слова из «Дяди Вани»: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми…»
Мой Пришвин
ВОЗРАЖЕНИЕ ПРИШВИНА
Я в плену у жизни и верчусь, как василек на полевой дороге, приставший к грязному колесу нашей русской телеги.
Дневник, 1918
В школе в 4-м классе мы должны были читать «Кладовую солнца». Дома я зачитывался «Урфином Джюсом», «Незнайкой на Луне», романами Жюля Верна, и помню, что после этих книг от текста в школьной хрестоматии веяло невероятной скукой. Так я впервые столкнулся с прозой Пришвина. Он не умел писать для детей. Детским писателем он стал, чтобы спастись от «века-волкодава». Так назвал то время Осип Мандельштам, которому спастись было не суждено.
Писатель Михаил Пришвин сделал три литературных карьеры в трех разных эпохах. До революции, начав с этнографических рассказов, он примкнул к метафизическим поискам декадентов и прославился своими очерками о мужицких религиозных сектах. В СССР Пришвин стал классиком советской литературы как детский писатель и «певец природы». В постсоветский период он снова оказался на гребне литературной волны, открывшись читателю в 18-томном дневнике в совершенно ином свете как ненавистник большевиков и всяческих революций.
В молодости Пришвин переболел марксизмом и даже отсидел год в тюрьме. Вклад молодого марксиста в революцию заключался в основном в переводе книги Августа Бебеля «Женщина и социализм». Позже, в дневнике он признается, что его марксизм был не совсем «ортодоксальным»: «В тайне души своей я стал проповедовать марксизм, имея в виду грядущее царство будущей женщины. Нужны были стихи, нужны были дудочки, нужны были стихи для меня, и я ревел строго по Марксу, закону экономической необходимости, утаивая свою великую тайну: грядущий век царства женщин будущего» (здесь и далее цитаты приводятся по изданию Пришвин М.М. Дневники. 1905–1954 гг. в 18 томах).
Будущее наступило в 1917 году. В феврале русская интеллигенция одержала победу в вековой борьбе с царизмом. Россия была объявлена самой демократической страной в мире, например, русские женщины получили права, которые и не снились в то время женщинам на Западе. Но восторг очень скоро сменился разочарованием. В народном сознании демократия преломилась в слабую диктатуру. Вместо правового государства в Россию пришла мужицкая анархия.