Но честных людей тогда тоже было еще очень много, а, может, у многих не было возможности взять что-то.
В конце декабря 1980 года мы втроем – я, Сергей Евсеев и девушка на 7 месяце беременности – делали стенгазету «Комсомольский прожектор» (опять стенгазета вмешалась в мою судьбу, а ведь говорила мама: «Сынок, не лезь никуда»). Решили сделать, как полагается прожектору, газету, высмеивающую недостатки. Рисовала девушка, жаль, не помню ее фамилию. Рисовала хорошо, да так, что люди получились как живые, как на фото.
Газета состояла из трех листов ватмана. На первом листе был нарисован наш генеральный директор с нагайкой среди свиней подсобного хозяйства, а на свинье была написана ее себестоимость за 1 кг – 8,5 рублей. Начальник лаборатории Семиглазов сидел и отчитывал за опоздание сотрудника словами: «Я шел за тобой возле спорттоваров, когда было уже без пяти восемь». Парторг отдела Нуйкин сидел на стройке, курил и говорил: «Ну еще пять минут покурим и перерыв…». Еще мы много критиковали очередь на жилье.
Газету вывесили в 07:45. Когда через 10 минут я вышел в коридор, то, честно говоря, испугался реально, как никогда прежде. Возле газеты была толпа народа, люди лезли так, словно в магазине выбросили дефицитный товар.
В 08:05 наш парторг Нуйкин бросил газету мне на стол и пригласил нас на собрание, которое должно было состояться в пять вечера.
Пропуска от «Полюса» у нас отобрали. Мои соратники по газете чувствовали себя плохо, но я их успокоил тем, что писал все в газете я. Девушка была беременная, поэтому я два часа уговаривал, чтобы ее отпустили. Уговорил.
Остались мы с Серегой. Я пошел в библиотеку почитать указы правительства и партии о критике, чтобы отвечать на выпады на собрании.
На собрании сначала звучали слова обвинения чуть ли не в создании польской солидарности в Томске. Кто-то говорил, что надо было вместо людей изображать животных. Нуйкин подверг критике газету, а я ему сказал: «Извини, но мы же с тобой сидели и ждали, пока эта отработка закончится. Это и твои слова. Ведь я продернул эту ситуацию, потому что неправильно радиотехнику работать строителем». Семиглазову тоже сказал, что это его слова, и они реальны. Голубевым с нагайкой я хотел подчеркнуть убыточность подсобного хозяйства – больше ничего. В общем, я отбивался как мог.
Мне вынесли общественное порицание, но могло бы быть хуже, если бы многие не списывали мое поведение на молодость, ошибку. Это уже была какая-никакая, но поддержка.
В общем, обошлось, но после Нового года я понял, что мои перспективы стали угасать. К хорошим проектам меня больше не прикрепляли, стали поручать какие-то разовые работы. О квартире можно было забыть. И, несмотря на нормальные отношения с большинством сотрудников, я понимал, что моя карьера в «Полюсе» завершена. Некоторую несправедливость я чувствовал еще год-два, а потом решил, что в отношении Голубева я не имел никакого морального права предпринимать какие-то действия, потому что благодаря ему было создано прекрасное предприятие, продукция которого до сих пор стоит на многих ракетах, подводных лодках и даже на «Буране».
Позже я узнал один штрих его биографии. Голубев был членом обкома (или горкома) партии и часто выступал с критикой Лигачева. Лигачев недолюбливал Голубева за независимость суждений. Однажды он узнал, что Голубев справлял день рождения в «Окуньке», и потребовал отчет о затратах на праздник. Тот предоставил описание всех блюд и доказательство, что все покупалось на его личные деньги. Голубев был настоящим коммунистом и честным человеком!
Конечно, с другой стороны, он мог бы дать команду забыть об этом случае, но, видимо, считал, что если дать волю одной ситуации, то появится другая… Такие были времена.
Уволился из «Полюса» я в июле 1981 года. В то время рядом с нашим домом один человек принялся реставрировать дом, в котором жил Кошурников. Один, своими руками, он построил дом заново. Это был Николай Безруких – талантливый человек со светлой головой и большим сердцем. Он работал в НИИПП ведущим инженером. «Томскреставрация» предложила ему за работу квартиру в этом доме. Этот дом до сих пор спокойно стоит и помнит руки и пот Николая.
Я походил в поисках работы, но особых вариантов не было. Промышленные предприятия к себе не брали, почему-то отказывали на второй день. И я пошел в «Красное знамя» устраиваться внештатным корреспондентом, решил освещать правду. Особых надежд я не испытывал после скандала с газетой. Но в жизни бывают повороты, которые порой нельзя объяснить.
Меня послали в отдел промышленности к Заплатину (по-моему, он Виктор Всеволодович). А тот, посмотрев документы, даже обрадовался и сказал: «Давайте попробуем». Вскоре мне выдали первое задание: нужно было написать о заводе режущих инструментов, который в то время занимал огромную территорию между улицами Учебной и Нахимова, а проходная была со стороны Вершинина. Инструктаж был следующим: «Зайдешь к парторгу завода. Обсудите с ним тему экономии металла. Вперед!»
Завод поставлял режущий инструмент более чем в 50 стран, в том числе и в Германию.
И вот я прохожу проходную, иду между цехов и вдруг вижу, что слева стоит много контейнеров со стружкой. Захожу в заготовительный цех и нахожу начальника:
– Что-то у вас там стружки много, – подмечаю я.
А он говорит:
– Понимаете, поставщики часто доставляют металл большего диаметра, чем требуется, иногда и качество страдает, а еще…
В общем, причин оказалось много. Я пошел к снабженцам, начал искать виновных. Интересно, дух захватывает, словно детектив распутываю. И вдруг очередной начальник позвонил парторгу, и меня доставили к нему. Тот послушал начало моей обличительной речи и сказал:
– У тебя какая задача от редакции?
– Ну, – говорю, – написать об экономии металла.
– Вот и пойдешь сейчас писать о Черкасском Анатолии, нашем передовике производства, – и спровадил меня к Черкасскому.
Анатолий Иванович был действительно хорошим специалистом. У него было много рациональных предложений, он реально экономил металл, но на фоне общей картины его экономия была ничтожной. Я спросил его о том, как обстоят дела на заводе? Он усмехнулся и сказал: «Вы же сами видите, но не напишете».
Судьба кинула во время перестройки Черкасского на место первого в Томске председателя Городской Думы, а потом и ко мне на фирму. Он тогда сказал: «Сергей, ты лучший из сволочей – предпринимателей…». Может, он относился так ко мне, потому что я помог его сына вытащить из тюрьмы раньше срока…
Весь вечер я писал статью, она получилась приличной. Я написал обо всем честно и без прикрас. Заплатин все принял. А утром на второй странице появилась куцая статья только о Черкасском, обрезанная на 75 %. Я высказал свои претензии Заплатину, а он сказал, что место в газете ограничено.
Потом была встреча с Юрием Оскаровичем Гальвасом, тогда главным инженером. Мне он понравился: хороший специалист, увлекательно рассказывал о будущем развитии. Второй раз мы с ним встретились уже в 2000-х годах, когда я хотел вложиться в литейку. Во время разговора влетела какая-то дама и начала выступать против, и он пошел на попятную. Я еще спросил у него: «А руководите вы или крикливая баба?». Он не ответил… Крикливая женщина оказалась Оксаной Козловской, нашей нынешней и, кажется, вечной спикершей Областной Думы.
В русских сказках все хорошее приходит на третий раз, но это в сказках. В реальности все наоборот.
Я пошел на «Сибкабель», где генеральным директором был Александр Николаевич Семее. Писать я должен был о Тетюцком, начальнике цеха. Я купил книгу о Шухове, великом русском инженере, которую решил подарить герою очерка. Но меня ждала неожиданность. Бабушка на проходной, заметьте, не здоровый лоб, охранник как сейчас, а бабушка, не пустила корреспондента партийной газеты!
– Ходят здесь всякие, пишут ерунду, а потом одни неприятности, – так огорошила она меня.
Но моя коммуникабельность и здесь не подвела. Я ей говорю:
– Бабушка, а у вас дети есть?
– Есть.
– Ну меня есть, – говорю. – Если на работу не попаду, чем тогда кормить детей буду, бабушка? Я вам клянусь, что ничего плохого не напишу, – добавил следом.
Бабушка задумалась, а я решил дожать ее, показав книгу:
– Вот, решил Тетюцкому подарить, – она посмотрела на надпись на обложке и пропустила. Оказалось, что она раньше работала в этом цехе.
В тот день я пришел не один: мне выделили фотографа Калинина, потому что выйти должен был фоторепортаж.
Пришли мы в цех. Я был в почти белом пальто, а в цеху было очень пыльно, везде была грязь и пахло резиной. Вокруг барабаны крутили на себя кабель и провода.
Тетюцкий и два бригадира сели в своих спецовках на табуретки. Табуретки были черные. Не мог же я разговаривать стоя, поэтому снял пальто, вывернул обратной стороной и положил на подоконник, а сам сел и начал спрашивать. Эти три немолодых человека внедрили несколько рациональных предложений, что позволило исключить травмы рук и пальцев. До этого каждый месяц кто-то терял палец или кисть, так как подправлять кабель приходилось вручную. Скромные какие-то, как будто забитые, они вызывали восторг и жалость…
Когда я закончил разговор, то вручил книгу Тетюцкому. Все это время Калинин просто стоял.
Я предложил сфотографироваться. Они встали возле стены. Я понял, что фотограф не начал работать. В цеху было шумно, поэтому он помахал мне, призывая. Подхожу, а он говорит: «Скажи им, чтобы помыли лица, иначе не буду фотографировать». Я и так, и сяк, но он стоит на своем. Мне было жутко неудобно, но пришлось выполнить просьбу. Они молча пошли умываться. Пришли, встали, а Калинин все равно не фотографирует. Я к нему:
– В чем дело?
– Пусть белые халаты найдут.
Я за грудки его схватил и сказал:
– Фотографируй как есть!
Только через пару минут он согласился сделать фотографии. Ехали в редакцию мы молча, внутри я кипел.