— У кого ж они нынче-то маслице берут? — задумчиво пробормотал Цвий.
— Что ты всё со своим маслицем? — раздражённо забухтел Юрат.
— Цыц! — прикрикнул пестун и оборотился к управляющему: — Думаешь, у соседей? Мыслишь, что на севере где-то торговлишку завели?
— Почему нет? У нас-то с маслицем нынче туго. Чего с нас взять? Вот они и подались других купцов отыскивать. Может, и отыскали. Вот, что хошь со мной делай, но не верю, будто бабы на одном подножном корму держатся. Или собственноручно скотину пестуют. Не та у них порода. Не клуши деревенские.
— Так до утра гадать можно, — оборвал его умствования Радгар, потягиваясь. — Решили же: сгоняем в крепость, глянем. А на пустом месте планы строить — народ смешить. Так что, давайте-ка укладываться. Глаза слипаются.
Глава 1
Наша система не просто форма организации, а такая форма тирании
— Вылазь, моя сладкая! — лживо, слащаво взывала к ней жирная Можка, с трудом глотая самые ядрёные ругательства, что знала. — Господа тебя требуют! Вылазь, тварь… кхе, милая… Тебя и пальцем никто не тронет! — нашлась она, сообразив, чего эта нищебродка может забояться.
И, не дай бог, не вытащить эту дрянь из ямы под сараем, что вырыли лисы, прорываясь к курам. Вот тогда-то не видать пяти золотых, что посулили важные грозные гости из далёких невиданных земель. Оно, понятно, господа норов наружу не выпячивают — держат себя достойно, приветливо. Однако чует Можка: коли они осерчают, так могут и того… не погнушаться навешать всем да всякому без разбора. Даром при них такие богатыри, что с единого взгляда на них из Можки дух вон?
Да и девки заезжие чисто волчицы, пусть и лыбятся, будто приличные. От них стервами за версту несёт. Но и достатком тоже. Тут понятие надо иметь: с кого медью взять, а кого и на золото растрясёшь, так не обеднеет. У Можки того понятия пруд пруди — её на мякине не проведёшь. Она нюхом чуяла: золотишка у гостей в достатке. И с посулом её не обманут, коль свершить всё, как велено. Да в том-то и беда: надо было свершать да поторапливаться, чтоб гости не передумали.
— Вылазь, падлюка! — уже почти хныкала она, без сил обрушив рыхлые телеса на землю.
Так и стекла по стеночке собственной сараюшки на задках собственного трактира — аж доски затрещали. И тихо завыла, захлюпала:
— Меня ж со свету сживут! Понимаешь ли ты, дрянь гнойная? Голову же сымут! Совесть-то у тебя есть?
— А у тебя, корова бесстыжая? — тихонько пробурчала себе под нос Данька.
Однако так, чтобы хозяйка её услыхала. Та, мигом озверев рожей, вскинулась было облаять наглую служанку. Но привычно осеклась. Языкатая поганка хоть и числилась сироткой, но в трёх деревнях вокруг у неё проживала пропасть дядьёв да тёток. И всем было дело до её судьбы. Такое вот въедливое семейство. Можке не раз и не два делалось такое внушение за племяшку, что чуть по миру с сумой не пошла. Это когда ей трактир едва не спалили, раз уж обычная взбучка не возымела действие. А Трипошку чуть до смерти не уходили, когда сыночек попытался завалить новую смазливую служаночку и отыметь. Наперво сама Данька полоснула сына по роже ножичком, что таскала в сапожке. А после в трактир ввалились её двоюродные брательники и…
— Я бы тоже не вылезла, если на меня бы такой кабаняка полез! — повысила голос Данька. — Да стал юбку задирать. Да руками полез, куда не надо. Девке семь годков, а он её насильничать вздумал, скотина безбожная!
— Молчи! — испуганно провыла Можка.
Да зыркнула в сторону калитки, что вела на двор перед трактиром.
Там торчал кое-кто из гостей, что ожидали эту самую приблуду. Шибко ожидали — как с цепи сорвались. Смотрели грозно, немилостиво. А рядом отирались свои деревенские: любовались на витязей иноземных. И услышь сейчас кто из них, что Трипошка девку малую сильничать хотел, так для затравки сыночку всё хозяйство мужеское отчекрыжат. А после вздёрнут прям на воротах. Уж больно сельчане люты до таких дел: сильников, а тем паче малолеток, страсть как ненавидят.
Их и в других наратах Рунии не жалуют. Но так, как в у них в Мерее, не лютуют нигде. А уж коли дознаются, что и младшенький Новишка туда ж пристраивался, так хоть ложись да помирай. Осиротеет она — Можка в един момент. Так для кого и жить-то ей после? Ой, не доглядела! Не доглядела, не окоротила сынов… Так кто ж мог знать-то, что этакая дрянная паскуда может проезжим господам занадобиться? Кому в ней толку-то? Чего с неё взять-то?
— Мать! — ввалился в калитку губастый, пухлый Трипошка у которого от ужаса глаза повылазили, будто у рака. — Ждут же! Чего вы тут! Тащите её ужо! Прибить грозили! А за что, коли вы сами тут возитесь?!
— Не вылазит она, — столь ядовито-ласково пропела Данька, что у Можки подкатила к сердцу жуткая маета. — Насильников страшится…
— Да я ж ничего!! — взвизгнул Трипошка, заколыхавшись всем телом. — Я ж не успел!..
— Чего не успел? — прилетел от калитки голос, от которого кровь стыла в жилах.
И к ним шагнул иноземец из тех, что нагрянули в трактир. Не так, чтобы богатырь знатный — видали и покруче — да вот только несло от него дикой силищей. Данька мигом сообразила: колдун! Красавчик — пальчики оближешь. И смотрит ласково. А у самого в чернущих глазюках сплошная жуть. В каждом глазе по смертушке сидит и пальчиком так ласково манит, аж оторопь берёт. И все прочие господа с госпожами его слушают. Он, вроде, вслух и не приказывает, но единым взглядом кого хочешь куда хочешь наладит. Видать, шибко могучий чародей.
— Чего не успел? — бесстрастно повторил Дон, подходя к многострадальной стене сараюшки.
Данька даже охнула — так быстро уползла с пути иноземца жирная Можка. Трактирщица и на своих двоих-то улиткой таскается. А тут, гляди-ка, голубицей спорхнула с насиженного места.
— Стоять, — тихо бросил Дон.
И Трипошка в калитке, и жирная Можка застыли снежными бабами. Трипошка полусогнутый со вдавленной в плечи башкой. А Можка — что норовила заползти в щель промеж сараем и забором — как была, на карачках, дрожа расползающимися под ней руками да коленками. Колдун, холодно зыркнув на восхищённую его заходом Даньку, присел у дыры в земле. И всё также тихо спросил:
— Она там?
— Там, господин, — заверила Данька, подгребая ближе. — Уже, считай, десятый день там сидит. И наружу не идёт. Как я не билась, чего тока не обещала, а она ни в какую. Мои родичи в деревне её к себе забрать хотели. Они добрые люди: её бы не обидели. Куска бы не пожалели. А она наружу не идёт, хоть тресни. Я ей еду каждый день таскаю. По два раза, а когда и по три. Шкур парочку старых приволокла, чтоб не застыла на голой-то земле. Шкуры добрые, честное слово! Вытерлись слегка по кромке, а в серёдке хоть куда. Одеяльце стеганное туда же засунула. Да ещё одно шерстяное. Старенькое, но дыры я заштопала. Тётка мне полушубок свой старый отдала — для неё же. Тёплый, овчинный. Я ещё чулок ей навязала. Оно, конечно, лето на дворе. Но в земле поди стыло жить. А наружу она не идёт, хоть плач. Со мной-то она по-доброму. Никогда не боялась. И я с неё глаз не сводила, обихаживала. Вот тока разик и…
Данька осеклась и покосилась на Можку — та валялась на брюхе, закрыв голову руками, будто ждала каменного обвала на свою голову. Тварь она, конечно, знатная. Но и жалко её как-то стало. А больше неприятно. Вроде, как Можка со своими ублюдками и заслужила казни за дела свои скверные: и прежние, и нынешние. Но вот показывать на неё самолично — это совсем другое дело. Вроде, как Данька сама их казнить станет. Будто бы своими руками, а это нехорошо. Невместно девушке. Да и деревенские осудят. Решат, что этак Данька на любого показать может, а грешков-то за всяким водится. Кто ж на деревне без греха-то? Её ж зашпуняют, затыркают, хоть прочь беги…
Посвист колдуна прервал Данькины горемычные размышления. В калитку, сшибив на ходу полумёртвого Трипошку, ворвался великан-витязь. Чудной какой-то: башка брита, но черна волосом, как и небритая рожа, а глаза серые. А уж силищи в нём! Мужики, что просиживали в трактире штаны, мигом сдристнули, едва завидя такое чудище. Далече не убежали — толклись за воротами подворья — но назад не торопились. Глаза витязя зыркали по-волчьи, руки вросли в навершия сабель. Одно слово, и высвистнут из ножен клинки. И засвистит в ответ воздух, разрезаемый железными молниями.
Он подошёл к колдуну. Присел рядом. Пошушукались они там чего-то, и витязь поднялся, убрался обратно на двор. А колдун остался.
— Господин, ты сдвинься подальше, — осмелела Данька, приседая на корточки. — Тебя, надо думать, она тоже боится. Уж больно ты грозен с виду…
Договорить она не успела — в темноте ямы что-то завозилось, зашуршало. И наружу вылезла грязнющая детская ручка. Колдун согнулся в три погибели, ухватил ручонку и осторожненько потянул её на себя.
— Во-от. Давай-давай-давай, — приговаривал он, прихватывая малышку под плечики. — Вот моя умничка. Вот так. И ножки… А застыли-то как!
Одной рукой он прижимал к себе невероятно чумазую девочку, а второй нежно гладил её по сбившимся в колтун волосам.
— Ты что ж, дурная, не куталась?! Я ж велела! — рассердилась Данька, цепляя вылезшее за девчонкой одеяльце.
— Оно больше не понадобится, — отстранённо молвил колдун.
Поднялся, прижимая девчушку к груди, как самое дорогое в целом свете. Та спрятала личико, вжалась в грудь своего нечаянного защитника. Что-то он больно трепетен к завалящей сиротке — ворохнулась в Даньке подозрительность. И как-то чересчур настойчиво её доискиваются эти иноземцы. Как бы чего худого девчонке не сделали. А с неё уж и того, что было, за глаза. И даже с избытком — не каждому взрослому за всю жизнь столько огрести. И чем он ей так глянулся — недоумевала Данька, топая вслед за колдуном. Она злорадно косилась на жирную тушу трактирщицы, что валялась, будто мёртвая — вздохнуть страшилась, чтоб про неё не вспомнили. А на деле никомушеньки-то она не нужна кляча старая. Рожей не вышла, чтоб такую благородные господа ненавидели. Червяк она для них — вот и весь сказ.