– Разве это не кулинарная книга?
– И то, и другое. Это мемуары с рецептами. Или поваренная книга с главами воспоминаний. Зависит от того, как посмотреть, – сказала я, переводя взгляд с одного на другого, намеренно не отдавая предпочтение кому-либо.
Я ощущала себя гимнасткой на трапеции: один был стартовой площадкой, второй – ловцом, а я отчаянно пыталась удержаться в воздухе и не упасть. Мы выпили всего по одной, а я была совершенно выжата.
– Я хочу узнать Нину как Нину, – сказал Макс. – А не как автора, которого знают все остальные. Какой в этом смысл?
– Понятно, понятно. – Я видела, что Джо ни черта не «понятно», но оценила его дипломатичность. – Откуда ты родом, Макс?
– Сомерсет.
– Милое местечко, – заметил Джо.
– Хорошо его знаешь?
– Однажды провел выходные недалеко от Тонтона, а в остальном нет, – ответил Джо. Хлоп. – Твои родители все еще живут там?
– Мама. Отец в Австралии.
Австралия? Почему Макс никогда не упоминал, что его отец живет в Австралии? Я попыталась стереть с лица неуместную обиду.
– О, вот как… И давно? – спросил Джо.
– Он уехал, когда мне было тринадцать.
– Ясно. Часто к нему летаешь повидаться?
– Нет, у нас не совсем такие отношения.
– Извини, – сказал Джо.
– Это не твоя вина, ведь так? – ответил Макс. Я терпеть не могла подобный тон – агрессивный и воинственный. – Еще по стаканчику?
– Ты не говорил, что твой отец переехал в Австралию, – сказала я, когда мы с Максом легли в постель после самого долгого вечера в моей жизни.
– Я же говорил: отец ушел, когда я был ребенком.
– Да, но ты не сказал, что он ушел и переехал на другой конец света.
– Правда? Что ж, переехал.
– Поэтому ты с ним не видишься?
– Если честно, не думаю, что он захотел бы видеться чаще, будь он здесь, – произнес Макс, усиленно взбивая мои подушки.
– Ясно. – Я скользнула к нему под одеяло. – Хочешь об этом поговорить?
– Хочу ли я поговорить об отсутствующем отце прямо сейчас? Прямо перед сном и накануне утренней часовой презентации? Нет, не очень.
– Ладно.
– Может, ты хочешь поговорить о своем больном отце прямо сейчас?
– Не очень, – ответила я, уязвленная его желчностью.
– Хорошо. – Он выключил лампу со своей стороны кровати. – Тогда обсудим это в другой раз.
– Ладно, – согласилась я, выключая свою лампу.
– Ты была сегодня не похожа на себя, – сказал он, переворачивая меня на бок и обвивая рукой за талию. – Как будто очень хотела угодить.
– Разве обычно я не такая?
– Ты никогда не стремишься угодить, и это мне в тебе нравится.
– Перестань. Не надо исподволь намекать, что я должна вести себя так, как хочется тебе, иначе ты меня бросишь.
– Нина, я вовсе не это имел в виду.
– Все мы чувствовали себя неловко.
– Знаю, знаю, – прошептал он, приподнимая мои волосы, чтобы поцеловать меня в шею. – Надеюсь, ты в порядке.
– В порядке, – сказала я, касаясь его ног своими.
Ночью я не могла заснуть. Глазея на бежевую стену спальни и ощущая на себе тяжесть объятия Макса, я все думала о подмеченных за вечер несоответствиях. Между Джо и Максом. Между поведением Макса со мной и с другими людьми. Между коттеджем в Сомерсете, куда я мысленно поселила отца Макса, и квартирой в Австралии, где тот жил на самом деле. Между своим поведением с Джо и с Максом. Лежа без сна, я представляла, как эти бреши заполняются темной, липкой, похожей на деготь субстанцией, и ощущала необъяснимый стыд. Интересно, задумывались ли Джо и Макс перед сном о брешах в своей жизни, об отношениях и самих себе? Пока я искала ответ на этот вопрос, Макс мирно и громко храпел мне в ухо.
7
Дверь открыл папа. На нем была бледно-голубая рубашка и темно-синий кардиган с «косами» и коричневыми пуговицами, который я подарила ему на семидесятилетие. Он имел привычку носить две кофты по десять лет, чередуя их между собой. Его лицо показалось мне бледным, под тонкой кожей нижних век проступали мраморные прожилки капилляров. Может, они появились и раньше, просто с недавних пор я приглядывалась к нему пристальнее, выискивая малейшие признаки старения.
– Папа! – сказала я, заключая его в объятия.
– Ох, Би, – выдохнул он в мои волосы. – Ну и неделька выдалась.
– Где мама?
– Ее нет, – ответил он и направился в кухню. – Она со мной не разговаривает.
– Вы поссорились?
– Боюсь, что да. Утром. Знатная была перебранка.
– Что случилось?
Папа подошел к обеденному столу с разложенными на нем столовыми приборами, которые доставали только на Рождество. Рядом стояла открытая бутылка полироли.
– Зачем ты это делаешь? К вам кто-то придет?
– Нет, мы уезжаем, – сказал он, протирая тряпкой зубцы вилки. – Вот из-за чего вышел утренний спор.
– Куда вы собрались?
– Выпала возможность поехать в Гвинею.
– В Гвинею? – переспросила я потрясенно: в наших еженедельных телефонных разговорах мама ни о чем таком не упоминала, ограничиваясь перечнем покупок из «Сейнсбери» и планами их использования.
– Да.
– Когда?
– Мы поднимаем паруса и отплываем на следующей неделе, но у твоей мамы другое мнение.
– Это что-то вроде круиза?
– Да.
– Та же компания, которой вы путешествовали с Глорией и Брайаном на Канарские острова?
– Нет-нет, Глория и Брайан не едут, – усмехнулся папа. – Господи, вот была бы потеха. Нет, только мы с твоей матерью. Вообще-то, позвали меня, и я бы с удовольствием поехал один.
– Мама не хочет?
– Нет. Считает, это слишком опасно, и беспокоится о погоде.
– Ну она права, – сказала я. – Может, отложите до другого раза?
– Нет, нужно на следующей неделе, даже если будет шторм.
– Зачем ты достал приборы?
– Они нам понадобятся, – сказал он. – Для поездки.
– Я уверена, что на борту будут столовые приборы.
– Нет-нет, не для еды, – рассмеялся он над моим предположением. – На продажу! Нам с твоей матерью наконец подвернулся шанс податься в негоцианты.
«Подвернулся шанс податься в негоцианты»?.. Только папа мог выдать такую фразу, правда неясно, в шутку или всерьез. Отец до сих пор мало в чем изменился: те же ист-эндские нотки его гласных, мягкий голос, смех, солидный словарный запас с разговорными вставками («знатная перебранка») и поэтическими изысками («поднимаем паруса»). Изучая информацию о папином диагнозе, я снова и снова читала, что близкие больных испытывают подлинное горе, поскольку родной человек меняется до неузнаваемости. Я же пока наблюдала обратное. Из-за этого еще труднее было смириться с будущим, которое его ждало. Болезнь заострила черты папиного характера – эксцентричного и деятельного, – но в корне он не изменился. Только стал более «концентрированным», как бульон: крепким, неразбавленным, наваристым, непроцеженным. С папой было сложнее поддерживать отношения или просто разговаривать, однако он определенно оставался самим собой. Временами казалось, что его истинное «я» проявляется сильнее, чем когда-либо.
Я услышала, как возле дома остановилась машина, и подошла к входной двери. Мама вылезала из серебристой «Тойоты» Глории (в северных пригородах Лондона автовладельцы так любили этот цвет, что дороги на снимках из космоса, наверное, выглядели посеребренными). Увидев меня, Глория помахала. Я помахала в ответ. Мама, одетая в сиреневый спортивный костюм, держала в руках свернутый коврик для йоги.
– Пока, Глор! – крикнула она, отходя от машины. – Увидимся на «Единении и самосознании».
– Пока, Мэнди!
Подойдя ко мне, мама сухо и чопорно поцеловала меня в щеку.
– Значит, имя прижилось?
– Да.
– Никто не возражает называть тебя Мэнди?
– Ни у кого нет с этим проблем, кроме тебя.
– Что еще за «Единение и самосознание»?
– Название говорит за себя, – ответила мама и прошествовала наверх в спальню. Я направилась следом. – Смейся, сколько хочешь, Нина, – сказала она, усаживаясь на край кровати, чтобы снять кроссовки. – Меня это не смутит.
– Извини, я не буду смеяться.
– Где папа?
– Внизу. Он сказал, вы поссорились.
– О, это была не ссора, так, размолвка.
Мама подошла к туалетному столику и принялась надевать золотые украшения.
– Из-за круиза, если не ошибаюсь?
– Круиза? – недоуменно переспросила она.
– Из-за чего был спор?
– Я только попросила его вести себя повежливей на светских мероприятиях.
– Папа – самый вежливый человек из всех, кого я знаю. Что ты имеешь в виду?
– Мы обедали у Глории и Брайана в прошлые выходные. Папа встал из-за стола, пошел в туалет и просто не вернулся.
– Где он был?
– Через полчаса мы обнаружили его во дворе за домом.
– Ясно. Что-нибудь еще?
– Накануне мы ходили на вечеринку, и он нагрубил нашим знакомым, а затем надел пальто и просидел в коридоре на стуле до конца вечера, давая понять, что хочет домой. Я чуть со стыда не сгорела.
– Хорошо, – сказала я. – Ты помнишь, что его спровоцировало?
– Это был обычный разговор.
– Да, но вспомни, о чем шла речь в обоих случаях?
Мама нахмурилась и на мгновение задумалась, вновь раздосадованная тем, что я решаю проблему допросом, а не гневной тирадой.
– Кажется, за обедом мы говорили о Пикассо, – сказала она. – Да, точно, накануне Брайан смотрел передачу о Пикассо.
– А вчера?
– Один мужчина спросил Билла о его любимых произведениях из учебной программы в то время, когда он преподавал английский язык.
– И что сказал папа?
– Он сказал: «Занимайтесь своими чертовыми делами» – и ушел.
– Понятно. – Я изо всех сил старалась не рассмеяться при мысли о папе, подрывающем социальные устои в гостиной с бежевым ковролином. Панк из Пиннера… – Мне все предельно ясно. Папа любит говорить об искусстве и о книгах – он прекрасно разбирается в этих двух темах, но…
– Нина…
– Мам, послушай, пожалуйста. Я на тебя не злюсь, я просто пытаюсь понять его. – Она сжала губы и отвернулась от зеркала, чтобы говорить со мной, а не с моим отражением. – Мне кажется, сейчас как раз та стадия, когда папа осознает, что с ним что-то не так, только не понимает, что именно. Он отталкивает людей и изолируется для самозащиты. Подумай о нем – ему лучше, чтобы его считали грубым, а не глупым. – Мама молчала, теребя кольца на безымянном пальце. – К твоему сведению, папа сейчас внизу полирует столовое серебро.