«Здравствуйте, Таня!
С большой радостью я прочитал бы только вторую половину Вашего письма. Но, увы… Впрочем, не беспокойтесь. Я все понимаю. Поступаю же, как человек казенный, с холодными понятиями о справедливости (элементарной), потому что в этой ситуации иначе нельзя: запутаешься в страстях и комплексах человеческих – и рукою не сможешь двинуть. К тому же я с уважением отношусь к слову «казенный», с тех пор как прочитал у Розанова рассуждения о казне (помните? Кажется, в «Литературных очерках»), о том, что казна-матушка «разносолами не накормит, но и с голоду пропасть не даст…» А рыцарь Ваш хоть и пылок, но глуповат…
Благодарю за то, что Вы поняли, что я хочу сказать в своих статьях. Убрать нашу «ответную ненависть»? Пожалуй, это не просто ненависть, а несколько иное чувство горечи и презрения, замешанных на конечном ощущении превосходства. От этого чувства избавиться я не в силах: характер не тот. Именно в этом дело, а не в «крике побежденного». «Крик побежденного» я не стал бы выносить на люди…
Чего-чего, а «презирать своих» (что Вы советуете) мы умеем как никто. Допрезирались. Сто лет баловались «чаадаевщинкой», столь милой Вам, и докатились до полного самоуничижения. Отчаянно раздували угольки, в золе копались, пока не увидели – горим… Путь этот пройден до предела, до последнего шага. Второй раз начинать его по пепелищу?
О «победителях». На мой взгляд, «победители» делаются из материала несколько иного. Таковы были норманны для Британии, мавры для Испании, турки для Сербии, татары для России, русские для татар. Вот истинные победители, дававшие взамен независимости побежденным приток молодой крови, свои мифы, свою религию, гены своей плоти и духа… Свои скулы и раскосые глаза, свою тоску по мировому господству, дворцы Толедо и Альпахары, государственность и Великую Хартию, завыванье ямщицкой азиатской песни и кодекс рыцарства! И подчинение таким победителям, и сопротивление им – одинаково обогащало побежденных. К таким победителям я отношусь, «как аттический солдат, в своего врага влюбленный»… А эти?! Тьфу, нечистая сила, как говорила моя бабка. Вы думаете, Блок не понимал нашего диалога? Понимал, потому-то и написал «Скифы», а не что-либо иное. Потому-то около двухсот отрывков из его записных книжек и дневников не опубликовано до сих пор. Победителям – страшно, Блок шутить не любил. А ведь у него-то чувство историческое – связи, зависимости, взаимооплодотворяемости – было феноменальным. Однако он любил называть вещи своими именами. А этого «победители» боятся как черт ладана. Инстинкт слабых все время заставлял их скрывать свои победы, маскировать их, делать их якобы анонимными. Один Багрицкий проговорился… Какое уж искусство может быть при этой жалкой анонимности, о каком плодотворном кровосмесительстве может идти речь!.. Все это стало достоянием гласности – не государственной (поскольку завоевание тоже было негласным, скрытым, постепенным), а общественной – лишь в последние годы. Если бы эта гласность приняла какие-то государственные формы, наш диалог был бы невозможен: я не стал бы в нем участвовать. Но, слава богу, видимо, государство не станет вмешиваться в эти дела. Да и инструментов для этого у него нет. Так что это – наше дело. Внутреннее, постепенное, естественное. Как завоевание шло тайными путями, так же скрытно от глаз (чтобы не приобрести безобразные формы) должна идти и реконкиста…
На каплю «гамлетизма» согласиться можно. Беда только в том, что русский человек на капле не остановится.
Ну, вот мой сумбурный ответ. Дабы он не стал историческим и у Вас не появился соблазн положить это письмо в свой архив, я его обрываю, чтобы пожелать Вам в Новом году Скорпиона – чего? Счастья? Но ведь его, как мы знаем, «на свете нет», поэтому что хотите – покоя или воли.
Еще раз благодарю за письмо. Станислав».
* * *
«3 сентября 1977г.
Здравствуйте, Стасик!
Шлю Вам статью «После улыбки»[51], относительно которой Межиров, не читая ее, объявил, что это (по теме самой, мол) – мой «провал», «позор», «проигрыш» (обронение – моего – «имени «), ну, и был скандал; а сам Юра – удручен, удручен и еле сдерживается, но сдерживается, ибо горд…
34 же «рассерженных мужчин», составляющие правление Литфонда, дружно в двухстах (тех) рублях мне отказали[52]. Т. е. ни копейки не выдали, не проголосовали. О содержании дебатов мне доложили так: что я – «молодая, здоровая, обеспеченная, конечно, – вот и недавно большую статью опубликовала и вообще постоянно печатаюсь». Под хлебной статьей разумели, наверное, Кузнецова[53]…
Я думаю, что даме неловко отрицать, что она – «молодая, здоровая, обеспеченная». И я сказала даже в Литфонде, что просьба была в шутку. (П. ч. Светлана Николаевна огорченно говорила, что вообще-то по просьбе, идущей не лично, а от Союза, не отказывают; ну разве что снизить могли бы: не 200, а 150.)
Вот, Стасик, будете знать, каково мне помогать! «Нелегкая это работа…»)
Сижу я в деревне сейчас (хотя мой бюллетень еще нерасчетливо течет: я опять выйду в этом году из лимита литфондовского – 104 дня). Там очень хорошо. И это – самое лучшее место на свете – чтоб «в злобе напрасной прекрасные локти кусать».
Я написала Вам – в августе – 2 неотправленных письма: 1) о Ваших стихах в «ЛГ»; 2) О нашем старшем товарище – А. П. [54]) Я их не отправила, т. к. совсем не выходила, а потом – душой устарела, и они лежат дома.
Когда совсем рассвиреплю – то начну новое сочиненье (к выходу 2-х томника) о Межирове так:
«В субботу после обеда Передонов шел поиграть на биллиарде. Мысли его были тяжелы и печальны, он думал: «Скверно жить среди завистливых и враждебных людей. Но что же делать – не могут же все быть инспекторами!..»
У меня в деревне, на меже там одной, тоже – сейчас – «Тысячелистник цветет…»[55]
Вообще, все – ничего, ничего; только бы перестать болеть – а то некогда работать.
Я позвоню Вам, когда приеду, – числа 18 – 20-го.
Спасибо Вам.
Ваша Т. Глушкова».
* * *
«Здравствуйте, Стасик!
Я прочла в журнале «Америка» слово; «дислексия». Это такая болезнь, не лучше язвы, означающая всякую там затрудненность речи. «Вот чем я страдаю!» – в очередной раз подумала я, п. ч. речь устная клеится у меня все хуже и хуже… Правда, я знаю еще – про это же – чудную фразу из «Города Глупова», об одном градоначальнике: «При не весьма обширном уме был косноязычен» – и это тоже несколько про меня, хотя я и не градоначальник.
Клоню ж я сейчас к своему дислексическому высказыванью – по телефону – про Ваши стихи в «Литгазете». Я хотела сказать нечто хорошее (как и про 80 процентов книги «В сентябре и в апреле»), а получилось у меня черт знает что. Хотя одна строчка:
Тысячелистник цветет… —
способна неделю уже вертеться в моем туманном сознании, вызывая то состояние созерцанья отрадного, созерцанья воспоминательного и бесконечно длящегося, на которое ушла и уходит у меня, кажется, вся (бездеятельная) жизнь.
Я сказала о «ковре стихотворений»… Это – и хорошо, и «плохо», п.ч. читатель поспешен: он спешит – подобно тому, как не в состоянии он пройти по обочине луга живого внимательно и аккуратно, не лезя задней лапой в цветущую траву, когда есть тропа или дорога. Он, читатель, спешит, и его нельзя баловать больше, «чем одним»: 1) муравьем, 2) шмелем, 3) тысячелистником (и т. д.). Тогда он, быть может, споткнется – и подумает: «А ведь это – шмель!» или: «Ведь это – какой-то цветок…»
А иначе он не может, он разучен смотреть медленными глазами.
Этим и исчерпывается то «плохое «, что есть в слове «ковер». Только этим!
Я и себе часто думаю про «ковры». П. ч. каждая из пяти моих книг (лежащих дома), кажется, – именно «ковер», и я не знаю, как надергать из них нити, чтобы сплести одну, пригодную для издания.
«Ковры» бывают снежные, ледяные, зимние, а бывают – любовные, а бывают – луговые… Но это все равно – ковры, и объединяет их, т. е. придает им «ковровость», некая степень медленности (неуместной), разглядыванья и прислушиванья, которые кажутся праздностью и прозой читателю, привыкшему к драме, рукотворной сюжетности или ораторству…
…Как золотое – ку-ку! —
видно, не может звучать, оно, обиженное, скрылось, – и надобно огромную силу спокойствия – верить, что запах «драмы, миндаля, измены»[56] (например), – это запах бакалейщиков духа, а не самобытно высящейся светозарной (или хоть бы и «чернокрылой «) Музы…
Наш «старший товарищ» объявил мне на днях, что у него – Божий дар и что, мол, я это, конечно, в душе понимаю, что он «отмечен Богом».
(Дословно.)
Я сказала, что у него теперь пошли уже чисто передоновские бреды[57].
(Между прочим, я ничуть не шучу: его мания преследованья и величия выражает себя – передо мной, во всяком случае, – именно передоновскими речами, ну, почти совершенно текстуально точно!)
Говорит он только-только-только о СЕБЕ, и чудеса нарастают. И все это – не веселое вранье (хвастовство там разное), а мрачная ненависть.
Меня он обвинил в «зоологическом антисемитизме» (дословно). Аргумент:
– Я годами слежу, что, цитируя Ходасевича, Вы пропускаете, нарочно пропускаете, «таки»: «Привил-таки классическую розу…» – надо говорить! А Вы – назло…
Далее: что я «семимильными шагами обгоняю Палиевского».
– На ковре-самолете! – сказала я (п. ч. молча думала о коврах).
Что бы я ни сказала, приводит его в ненависть. Суворина помяну – скандал. (Что «Капитанская дочка» лучше «Хаджи-Мурата» – антисемитизм! И т. д.)