Шлю самый короткий вар-т «Мемуара». Пусть Волк сам побудет гусельником! Лангусто-мемуаристом!
И пришлет назад муравью, что напишет.
Ржавый».
* * *
«25 февраля 1979 г.
Здравствуйте, Старый Серый Волк!
То, что Волчище не воет ямбом и не воет хореем, – пусть Волчищу не печалит. Во-первых, это пройдет, а, главное, когда выть, так это еще хуже, чем не выть![136]
Да, муравья надо выдать замуж. (Чтоб не предал белое знамя и тем самым – выжил.)!
Но как уговорить муравья? Он сварливый, неуступчивый и скандальный. Нет, его не уговоришь!
– Старый Волк, давайте устроим какой-нибудь праздник!
– А то – невозможно, невозможно…
Купим все – и устроим праздник!
Муравей перечел Волчий стишок про коней: нашел – и перечел.
– Очень хороший стишок – про то, как Волк был маленький[137]…
Муравей думает, что Волку надо продать автомобиль и купить коней, лошадей и много овса.
Да, пить с Волком – не грешно. П. ч. это, действительно, значит пить «заодно с правопорядком»!
Пусть никто не ценит – хочет муравей – Волчью дружбу с муравьем, п. ч. это седая мужская дружба!
Волк без муравья замшеет, а муравей без Волка станет марсельским грузчиком – и вообще на что он будет похож?
Вообще женский пол муравья никогда не любил! И муравей так к этому привык, что, может быть, как раз даже пуще бы обиделся, если б этот ничтожный пол его полюбил!.. Что ж это значит? – подумал бы он. – Это значит, что я, муравей, – как они?! – И пошел бы в марсельские грузчики.
Так что он решил не обижаться!
И потом: ему жалко Волка. Кто ж с Волком будет играть?
(Невидимый от земли тварь.)»
* * *
«6 июля 1979 г.
Здравствуйте, Волк, Вологодский Волк, Зубами-Щелк!..
Нарочно пишу, п. ч. придет боль скоро – и будет мне на все наплевать. Хочу сказать: если вепсы будут непереборчивы, гнусны, жадны и неблагородны, то плохо их, вепсье, дело! Например:
Страстно я презираю Вашего Чупринина!!! Прочла сейчас необъятную его статью про Морица-Макбета, напечатанную, конечно, у Емельяна. Этот Ваш Чупринин отыскал в помойке «ключевую воду поэзии», традиции Эсхила, Гесиода, Софокла, Вергилия – и прочих по списку, – а также испытывает «радостную сладость благодарного понимания» высокой морицыной поэзии.
Впрочем, пересказать нельзя – словами. («Огнем, только огнем!», Волк) Вот сволочь…
Мало того. Как сообщили мне Емельяновы служки, этот Ваш Чупринин 6 лет тому дочь свою назвал в честь Морица-Макбета – Юнной, и все еноты задрали хвосты, доложив
Вот гнида…
Ну, что в поэзии этот раб понимать не может, – про то знаете и Вы сами. Бить шваброй мокрой надобно этого Вашего Чупринина.
Зря Вы считаете, что Волк умнее муравья!
Ваш Мсрн-2».
* * *
«7 июля1979 г.
Ну, Волк, веду бесплодную борьбу – за жизнь. Позвонила вепсу Сохатому[138] и говорю, что уж по всем законам советским должен бы он пойти тут навстречу – заключить договор.
Ахает и обещает «постараться».
Ответ мой в дискуссию действительно идет. Жаль мне, что так краток и обкусан он со всех сторон – гранки не нравятся мне.
И не потому дубинноголовый Емельян[139] печатает его, что он – вепс, или что Вы просили, или что у меня настойчивости было много непомерно, а вот почему:
журнал столь ЕНОТСКИЙ, что сам Чаковский мог бы поучиться!
В 6-м, «пушкинском» № о Пушкине судачит сам Струфиан.
И вообще – глазам больно читать, ушам – слышать.
Ну, и в столь енотском журнале просто нельзя, и именно для маскировки енотства, не дать раз в 1,5 – 2 года несколько строк вепсьих. Вот почему доблестный Емельян согласился, изгадив мой текст и измытарив так меня, извините за выражение – инвалида труда!..
Ищу год стажа. Он-то у меня был, но нет трудовой книжки и не знаю, где, ничего не помню. Вот беда!
И вот что интересно: этот Ваш Чупринин, Волк, подобно тому, как, расхваливая Струфиана, умилялся струфианьими «думами» в виду «третьего тысячелетья», – здесь упивается очень енотским морицыным сочиненьем: «моя душа – мой маленький народ, забывший ради песен (!) скотоводство, – и бортничество, пахнущее воском», и т. д. (Все труды т. е. забывший, ибо – паразит…)
Надо бить этого енотовидного подхалима!»
* * *
«26 января 1980 г.
Дорогой Волк!
Я искренне благодарна Вам за Ваши хлопоты последних дней.
И я чувствую себя виноватой, что они, такие большие, не увенчались успехом.
Я очень благодарна.
Но вместе с тем я, к сожалению, вижу, что мои неудачи вызывают у Вас не столько сочувствие, сколько раздражение.
Это, конечно, объяснимо – даже и с точки зрения Вашего самолюбия.
И все-таки я опасаюсь, Вы ведете наши отношения к той форме, которую придется (когда-нибудь – м. б., скоро) выразить словами: «сытый голодному не товарищ».
(Я подумала об этой поговорке – как она умна и непереставляема в словах. Так, не скажешь: голодный – сытому не товарищ. П.ч. запросто товарищем может быть! Невозможности для него отнюдь нет: ценности в сытости (самой) не видит, а что помочь надо, например, – легко понимает.)
Мне это жаль.
У меня мало самолюбия – я борюсь с ним (давно и всегда), п. ч. оно очень часто такая помеха достоинству, гордости, что и слов нет.
А Вы носитесь с ним иногда, как с писаной торбой.
На языке христиан (в коих не числюсь) это недоброе, самолюбивое Ваше добро зовется безблагодатным.
(Потому и благодарят за него, обстоятельно обычно благодарят – чтоб компенсировать безблагодатностъ.)
Это все относится к области непростоты, нехудожественности в жизни.
Я не могу нехудожественности и непростоты, но я устала писать Вам звериные, медвежьи и муравьиные и прочие, естественные, письма, п. ч. с Вами все трудней играть. Вы, в сущности, не любите или почти не умеете играть…
Посмотрите на Наровчатова – на это лысое полено. Ну зачем это – быть пухлым Героем Труда?!
Что Вы всегда забываете мой день рождения и проч., так это, конечно же, не от памяти – это все от той слякоти, которая называется внутренней культурой. Это, Волк, от души!
Потому что, хоть вдвоем с Галей, запомнить что-нибудь, наверное, могли бы.
Тут было и слишком уж много опознавательных примет: хоть бы и та дискуссия, после которой за полночь я сидела у Вас, чтобы Ваш дух поднять или успокоить, и говорила, что вот наступил уже – после полуночи – мой день рождения… И множество раз потом говорила.
Ну, а Татьянин день теперь даже МГУ организованно празднует.
Я думаю, все это надо хотеть не помнить! Надо так относиться к людям, чтобы не помнить!
Вряд ли Вы поверите, что и я – достаточно занята. Поскольку кончился год, я подсчитала, что сделано за год. В частности (за 79-й год), я написала 9 авт. л. этой самой «критической прозы» (не считая черновиков, разумеется). И это при том, что с ноября 78-го по август 79-го я непрерывно и сильно, как знаете, болела.
У меня совсем нет выходных дней – их за год не наберется и двух недель, даже если включить сюда «дни отчаяния».
Если ж Вы думаете (вообще), что Вы «скажете в стихах» что-нибудь из того, что не сказали в жизни, так это обыкновенное енотство (чувства и мысли) – будто сам знойный Лангуста лапой ступил! («Зато, мол, я – «поэт».)
Я давно опасаюсь думать о том, чтобы писать о Ваших, Волк, стихах: я боюсь, что найду в них нечто, сильно помрачающее. П. ч. я не знаю, кто, как я, умеет читать тексты, – и удержать свое зрение я, коль начала б, не могу.
Тут у меня талант настоящий, свободный. Я им не горжусь, п. ч. это большая тяжесть.
Правда, написать о Вашей прозе я бы могла, пожалуй. Проза вообще не так выдает человека, как стихи. Наконец, это – не основной Ваш жанр. Наконец, тут есть повод говорить о ряде безусловных ценностей (Есенин, Блок, Заболоцкий – отчасти) и о ряде безусловных низменностей (отрицательные страницы Вашей книги), – т. е. о чем-то, вне Вас находящемся и, значит, ни мне, ни Вам не «обидном». Но я почему-то все это время не сомневаюсь, что Вы постараетесь и тут все-таки склонить какого-нибудь Чупринина: Вам «не нужно» – по плану Вашей жизни (внешней жизни) моего слова. Хотя бы потому, что оно «неубедительно» для «Державы»…
Каждый из нас хочет этой Державе служить (я разумею, конечно, не струфианье «Царство»).
Но я думаю, что поэт должен любить ее… более сердечной любовью.
Вы же как будто делаете – по большей части – ставку на нее.
Это, конечно, честней (и т. д.) любого Струфиана, о чем тут спорить!
И все же…
И все же…
Есть тут много и от отделения Державы от человека, чрезмерного, заведомого отделения…
Я здесь не за разную там «вольность».
Но я думаю, что Держава может требовать от человека самопожертвования, но не должна требовать самоунижения от него.
Тут многое можно бы сказать – и найти, наконец, точное выражение той «формулы холода», о которой идет речь, но сейчас я не стану этого делать: себя сэкономлю.
О наших вепсьих делах.
Мы всегда высоко ценили Ваши первоначальные заслуги, и я, в частности, была, кажется, вполне многословна на Ваш счет в этом отношении.
Может быть, именно потому – из-за высоких надежд и оценок – теперь столько грусти: и во мне, и в некоторых других.
Когда слишком часто говорят (или думают) слово «тактика», то, хотя я прекрасно помню, что, мол, есть вещи, которые «не делают в белых перчатках» (и т. д.), это все-таки нет-нет и тоже запахнет обыкновенным енотством.
Я думаю, что вне личной чести, абсолютной, естественной личной чести, обесценивается любая идея. И приходится, спасая общую честь, вытаскивать снова из памяти «отдельные поступки», подновлять вывески на них, суетиться, сводя концы с концами, штопать и штопать прореху за прорехой, сцепив зубы, натягивать нити, а они обрываются, выскальзывают из рук и никак не хотят соединить в цельную ткань эти «отдельные поступки», и очень это мучительно, горестно и тяжело.