– Понятия не имею, что мне делать, – признался я ему.
– Томи, – сказал Ицхак, – мы всю свою жизнь работаем, чтобы произвести впечатление на людей, до которых нам, честно говоря, нет никакого дела, а им – до нас. Теперь наконец ты можешь делать что-то для себя.
– Да, – сказал я, – но что?!
– Не знаю. Но, если тебе было важно, чтобы на твоем надгробии было что написать, то этого ты уже добился. Теперь начни жить ради самой жизни.
Несколько недель я просидел дома, пытаясь понять, что значит «жить ради самой жизни».
Я немного читал и много скучал. То и дело играл в шахматы с кем-нибудь из своих четырех постоянных партнеров. Все были заядлыми курильщиками, и в моем кабинете постоянно висело голубоватое облако дыма. Сам я бросил курить в день сорокалетия, но мне никогда не мешало, когда другие курили рядом со мной, даже если глаза иногда краснели, – я всегда считал, что надо проявлять терпимость к слабостям других.
Мое тело первым взбунтовалось против безделья – ведь не курение является самым злостным убийцей, а безделье, праздность. Как известно, преимущество людей спокойных, ведущих умеренный образ жизни, занимающихся спортом и правильно питающихся, состоит в том, что они умирают здоровыми. Пока я работал как сумасшедший, все было в порядке. Как только я начал отдыхать, мой организм пошел вразнос.
Однажды после обеда я почувствовал тяжесть в груди, а затем и в левой руке. Меня охватила паника.
– Шула, – закричал я, – вызови «скорую»!
С сиреной и мигалкой меня повезли в больницу. Как только доставили в приемный покой, сразу же сделали электрокардиограмму.
– У твоего мужа, – сказали они Шуле, – приступ стенокардии.
– Инфаркт, – трагически прохрипел я.
– Нет, – твердили они, – это приступ стенокардии.
– А в чем разница? – спросила Шула.
– Ему не нужна операция.
– То есть он в порядке?
– Мы оставим его на несколько дней и понаблюдаем.
На следующий день утром я спросил медсестру, можно ли мне пойти в туалет самому. Она ответила, что нет проблем, если повезу следом за собой капельницу. Через несколько минут я извинился перед своим семейством, встал и потихоньку пошел. Я сделал всего несколько шагов, когда у меня закружилась голова – очевидно, от седативных препаратов, – и я медленно опустился на пол. Шула с детьми бросились ко мне. Я смотрел на них снизу, сквозь пелену тумана и почему-то решил, что наступили мои последние минуты.
– Дети, – простонал я, – мне нужно вам кое-что рассказать.
И начал прощальную речь, в которой охватил основные моменты своей жизни: детство в Нови-Саде, Холокост, репатриацию в Израиль и свою почти удавшуюся карьеру. Шула и дети уставились на меня потрясенные, но потихоньку начали понимать, что происходит. Михаль первой издала сдавленный смешок, за ней – Яир. Сбежавшиеся перепуганные сестры застали странную картину: лежащий на полу пациент полным трагизма голосом произносит некролог самому себе, а жена и дети вокруг него покатываются со смеху.
Домой я вернулся слабый и растерянный. Спустя несколько недель отправился в «Маарив». Шмуэль Шницер, ставший к тому времени главным редактором, разговаривал со мной откровенно.
– Ты должен понять, что приобрел много врагов, пока отсутствовал здесь.
– Это еще почему?
– Потому что все считают, что ты забыл нас. Ты не появлялся здесь пять лет.
– Я был занят.
– Томи, ты полагал, что, как только появишься, все сразу подвинутся?
– Я этого не говорил.
– Правда. Но похоже, что именно так ты думал.
Высказав кучу обидных претензий, Шницер назначил меня редактором посвященного Тель-Авиву приложения, которое только начало выходить. Я получил небольшую комнатушку на последнем этаже, художницу, с которой был знаком по работе в «Ат», машинистку на полставки и начал работать над этим несчастным листком из четырех полос.
Через несколько дней меня зашел навестить Яир в идеально отглаженной военной форме. Я готов был провалиться сквозь землю. Еще вчера его отцу кланялись министры. Сегодня он был свидетелем моего унижения. Я был уверен, что ниже опуститься уже невозможно.
15 ноября 1984 года поздно вечером позвонил Шуки.
– Мне сообщили из полиции, что Михаль попала в аварию, – сказал он. – Она в больнице «Ихилов».
В считаные минуты он примчался к нам, и мы втроем поехали в больницу в полном безмолвии. Нас встретил врач в белом халате и спросил, хотим ли мы ее видеть. Я не понял. Конечно же, мы хотим ее видеть!
– Подожди здесь, – сказал я Шуле и пошел с Шуки за врачом. Он привел нас в комнату, где на носилках лежала моя мертвая дочь.
Я смотрел на нее и не понимал. Не мог понять. Вернулся в коридор, подошел к Шуле и сказал: «Михаль больше нет».
И тогда моя тихая жена закричала. Она кричала и кричала, и казалось, что она никогда не сможет остановиться.
Глава 42
Яслышал голос. Это был голос пожилого человека, который сквозь рыдания говорил: «Дочь моя, дочь моя, о дочь моя». Рядом были другие голоса, одни испуганные, другие успокаивающие. С некоторым опозданием я понял, что это мой собственный голос. Я обнаружил, что лежу посреди нашей гостиной, окруженный людьми, которые пришли с соболезнованиями. Я хотел подняться, но не смог и остался лежать там, словно обессилевший белый кит, который пытается покончить с собой, выбросившись на берег, похожий на ковер, привезенный нами когда-то из Турции. «О доченька», – продолжал повторять мой голос, и я понял, что не управляю им.
Я был уже не в гостиной, а в кровати в своей комнате в Нови-Саде, и солдат в серо-зеленой форме пришел забирать моего отца. «Со мной все будет в порядке», – сказала бабушка Эрмина, запахнула на себе халат и тихо умерла. Я был в подвале гетто, и меня терзал голод. Я шел в строю в сторону замерзшего Дуная под конвоем полицейских с автоматами. «Валленберг, – сказала бледная мама, – меня спас Валленберг».
На скамейке в больнице сидели четверо испуганных молодых людей. «Ей было по пути, и она взялась нас подвезти», – сказал один из них.
Я стоял один на заснеженной улице, и мне некуда было идти. Время от времени небо проясняется, и мне удается понять, что происходит вокруг меня. Тянется длинная вереница соболезнующих, бормочущих лишенные всякого смысла бесполезные слова. Шула, которая бросила курить двенадцать лет назад, прикуривает одну сигарету от другой. Яир вместе с врачом едет в аэропорт, чтобы встретить деда Доди, Давида, срочно вызванного из Парижа. Известный раввин отводит Мерав в сторону и говорит ей:
– Бог забирает к себе лучших, чтобы окружить себя ангелами.
Она злится.
– Извините, – говорит она, – но это самая большая чушь, которую я когда-либо слышала.
Я хочу объяснить ему, что она злится не на него, но у меня не получается.
Михаль возвращалась из психиатрической лечебницы, где работала волонтером. С ней были четверо студентов факультета психологии, на котором она училась. Вечером она медленно вела свой «пежо» по улице Ха-Масгер в Тель-Авиве. Двигавшийся по встречной полосе автомобиль потерял управление, ударился о разделительный барьер, перевернулся в воздухе и упал на машину Михаль. Из четырех молодых людей, бывших с ней, двое слегка пострадали, а двое других не получили ни единой царапины. Михаль погибла на месте.
Несколько месяцев целиком выпали из моей жизни. Я не в состоянии объяснить, чем занимался в это время. Я жил на автопилоте. Утром встаю, не понимая ради чего, иду на работу, будучи не в состоянии объяснить самому себе, что я там делаю, а люди проходят и говорят мне «доброе утро», как будто это возможно. В какой-то момент клянусь сам себе, что ударю следующего, кто скажет мне: «Жизнь продолжается». Не продолжается она. Когда умирает твой ребенок, жизнь заканчивается. Ты становишься другим человеком, который начинает другую жизнь.
И семья у тебя другая. Каждая семья реагирует на бездну, которая вдруг разверзлась перед ней, по-своему. Кто-то проваливается в эту пустоту, а кто-то – как мы – сплачивается на краю. Я никого не осуждаю, включая тех, кого горе поглотило и больше не отпустило. Мы были близки к этому. Всегда хрупкая Шула утратила большую часть жизненных сил. Мерав спала днем, а по ночам слонялась с друзьями, и мне оставалось только надеяться, что они уберегут ее от наркотиков и алкоголя. Яир демобилизовался из армии и начал работать в «Маариве». В ноябре 1985 года, вскоре после годовщины гибели Михаль, он сообщил нам, что женится.
– Когда ты с ней познакомился? – спросил я.
– Вчера, – ответил он.
– Вчера?!
– Да.
– А когда свадьба?
– Через три недели.
Мне надо было поговорить с ним как мужчина с мужчиной, объяснить, что на самом деле это не любовь, что он всего лишь пытается исправить то, что непоправимо, и что это нечестно по отношению к почти незнакомой девушке, поскольку она не знает, что на ее долю выпало всего лишь заполнить пустоту в его душе. Я должен был. Но был не в состоянии.
Вместо этого я пошел на свадьбу. Ее справляли в саду дома родителей невесты. Я снова был на автопилоте: улыбался, пожимал руки, благодарил поздравлявших. Моя новая невестка Тамар обняла меня и сказала, что станет моей новой дочерью. Я обнял ее и промолчал.
Как и следовало ожидать, этот брак не был долгим. Через два года они оба признали, что это было юношеским увлечением, и расстались. Для всех нас Тамар осталась членом семьи. Она живет неподалеку от Яира и его второй жены Лихи, и мы вместе праздновали все праздники и семейные события. Она всегда нравилась мне, и я был ей благодарен за один из самых больших подарков, которые получил за всю свою жизнь, – за моего первого внука Йоава.
Понемногу начала пробуждаться деятельная сторона моей натуры. Я пошел к Шницеру и сказал, что мне неинтересно заниматься тель-авивским приложением, и он решил (возможно, отчасти из жалости) поручить мне вести колонку на политические темы.
В то же время я выпустил книгу рецептов венгерской кухни «Паприка». Это был тот случай, когда человек, не умеющий сварить яйцо, выпустил поваренную книгу, ставшую бестселлером. Вместо того чтобы самому отправиться на кухню, я распространил в венгерской общине информацию о том, что собираю рецепты. Довольно быстро меня забросали рецептами: клецки нокедли, блинчики палачинта со сладким творогом, палачинта с тушеной капустой, ракот крумпли, квашеная капуста по-трансильвански, холодный вишневый суп и гуляш (в Израиле думают, что гуляш – это тушеное второе блюдо, но на самом деле настоящий гуляш – это суп) и конечно же классический добош – слоеный шоколадный торт, покрытый карамельной глазурью. Венгры говорят, что, если по торту нельзя отстучать «Марш Ракоци» Берлиоза – неофициальный венгерский гимн, – значит, глазурь не удалась.