Если бы я еще был жив, то попросил бы его адвокатов разрешить мне выступить на его процессе, чтобы иметь возможность сказать, что в тяжелую минуту он самый хороший друг, какого человек только может пожелать.
Глава 48
Из всех тысяч написанных мной за всю жизнь материалов самым популярным стала небольшая газетная заметка под названием «Жить в Новой Зеландии», которой я не придал в свое время особого значения. В течение многих лет она перепечатывалась, продавалась в магазинах в виде пергаментного свитка, вошла в разные сборники, а в 1995 году послужила текстом для песни поп-рок-группы «Этникс». Это единственный случай, когда я получал роялти как автор песни. Я не перечитывал заметку много лет (как и большинство пишущих, я не склонен возвращаться к собственным текстам), но однажды, в конце 1998 года, повернулся к полке за спиной, достал один из своих сборников и перечитал этот текст, а позднее даже выступил с ним в одной из своих радиопередач. Наиболее внимательные слушатели, конечно, уловили намек на то, что в свои шестьдесят семь я хоть и жил на улице Лассаль в Тель-Авиве, но во всех остальных смыслах находился в Новой Зеландии.
«Иногда я пытаюсь представить себе, каково это – жить в Новой Зеландии. Родиться на острове в океане, который трудно найти на карте, вырасти в сонном городке с крышами из красной черепицы, гулять по зеленому полю и наблюдать, как фермеры стригут белых овец.
Вырасти в доме, построенном дедом; быть внуком, чей дед умер естественной смертью, от старости; изучать по учебнику двухсотдвадцатилетнюю историю своей страны, пить вино из бочки в погребе – в погребе, который не служит еще и бомбоубежищем.
Быть новозеландцем – это уверенно строить планы на пять лет вперед, неистово болеть за местную футбольную команду, пойти на контрактную службу в армию, потому что воинская повинность отсутствует, а затем демобилизоваться, стремясь к чему-то новому и неизвестному.
Читать новозеландскую газету и не понимать, что происходит на Святой земле: почему люди погибают на каждом клочке этой сухой земли, когда мир так огромен, а жизнь так драгоценна?
Верить, что все люди – братья и что при желании можно решить любую человеческую проблему. Быть новозеландцем и знать, что пушки стреляют только один раз в год – в день рождения королевы; что спальный мешок предназначен для походов, вдова – это старая женщина, пережившая мужа, умершего естественной смертью; а когда родители говорят, что потеряли сына, это означает, что он спрятался от сверстников и они просто не видят его сейчас?
Быть маленьким новозеландцем, который сосредоточен на своих проблемах, не причастен ни к каким вселенским событиям, ни за кого не отвечает и никто не отвечает за него, никому ничего не должен и никто не должен ему; от которого не требуется никаких человеческих жертв и который не рассчитывает на то, что кто-то пожертвует собой ради него. Быть маленьким новозеландцем, у которого кошки на душе не скребут. И не грянет гром среди его ясного неба.
О Господь, я не жалуюсь, что ты выбрал нас из всех народов, я принимаю свою долю со смирением, любовью и гордостью и ни за что не променял бы Иерусалим на Веллингтон и тяжелую жизнь в Израиле – на легкую в любом другом месте на Земле. Это моя земля, родина моих детей, это наша судьба, и мы ее принимаем. Но не сердись, Господь всемогущий, если все-таки иногда в голову приходят крамольные мысли: разве справедливо, что в Новой Зеландии люди умирают от скуки?»
И справедливо ли было, что и я сам – уже в который раз – умирал от скуки? Ибо в 1998-м, на пике популярности, «Пополитика» была внезапно снята с экранов. «Всё – личное», – говорит дон Корлеоне в конце фильма «Крестный отец». В уничтожении «Пополитики» тоже был личный мотив.
Весной того года Ури Порат был назначен на второй срок генеральным директором Управления телерадиовещания вместо Йосефа Бареля. «Плохи наши дела», – сказал мне Данкнер по телефону.
Вскоре после назначения на новую-старую должность Порат вызвал Гольдфингера и сообщил, что снимает с эфира программу (в которой сам так хотел участвовать!), «поскольку она вульгарная». Это был первый случай в истории, когда руководитель самолично закрыл самую популярную передачу канала. С тех пор и по сей день не было у Первого канала программы, которая могла бы сравниться успехом с «Пополитикой».
Я снова был в растерянности. Пенсионного возраста я уже достиг. Пять лет в «Пополитике» были финальным аккордом успешной карьеры, говорил я себе. Теперь все, что мне осталось, – говоря словами поэта Рильке, – «в саду пустом бродить и ждать начала листопада». Мне снова стал сниться мой старый сон: я бегу на железнодорожную станцию, бегу, бегу, но, когда добираюсь, поезд уже уходит, а я стою на перроне, смотрю вслед поезду, полному моих веселых друзей, равнодушных к тому, что я остался позади.
– Мой сон вернулся, – сказал я Шуле утром.
Она обняла меня.
– Даже сны у тебя простые, – сказала она, – без психологических сложностей. Да, этот поезд ушел, но придет другой.
Через несколько дней Маргалит позвал нас с Данкнером и предложил восстановить наше трио на Втором канале. Мы согласились и даже создали совместную компанию для выпуска программы, но все трое понимали, что это уже не то. Блестящий, модный коммерческий канал не подходил для напряженного политического диалога, на котором мы специализировались, и программа Маргалита «Всё – политика» была обречена, с нами или без нас.
До сегодняшнего дня не перестаю удивляться, насколько близок я был к исчезновению с публичной арены. Жизнь – это часы, которые время от времени останавливаются, никого не предупреждая об этом. Одна пропущенная встреча, один несостоявшийся разговор, одна не пришедшая в чью-то голову мысль – и от меня осталась бы лишь коротенькая статейка в Википедии, интересная разве что моим родственникам. Я говорю так не из ложной скромности, а потому, что хорошо осознаю опасную хрупкость человеческой судьбы.
Мои же часы, похоже, решили идти в своем собственном темпе. Однажды утром меня пригласил на встречу профессор Уриэль Райхман, создатель Междисциплинарного центра в Герцлии.
Я приехал на встречу в кафе «Бейт Хана», в котором два года назад произошел теракт. У входа меня уже ожидали Райхман и рекламный агент Арье Ротенберг, один из владельцев агентства «Кешер Барель»; мы сели возле поразительного памятника скульптора Элиэзера Вайсхофа, изображающего три срезанные розы.
– В мае состоятся выборы, – сообщили они мне. – Мы решили поддержать партию «Шинуй» Авраама Пораза и хотели спросить тебя, согласен ли ты быть на втором месте в партийном списке.
– Нет, – отрезал я.
– Почему?
– Потому что я не вижу причин рисковать своим положением в средствах массовой информации ради партии, которая все равно не преодолеет избирательный порог.
Они уставились друг на друга, и у меня появилось ощущение, что они предвидели мой ответ и были готовы к нему.
– Как бы ты посмотрел на то, – сказал Ротенберг, – что мы проведем опрос на тему, кто должен возглавить «Шинуй»?
Я задумался на минуту. Был определенный риск, что результаты опроса просочатся в прессу, но покажите мне хоть одного популярного в обществе человека, который откажется от идеи проверить свою популярность научным методом.
Когда я спросил свою семью, что они думают по этому поводу, мнения разделились. Шула, как всегда, сказала, что поддержит меня в любом моем решении, Мерав была против, Яиру идея понравилась. Я позвонил Кишону в Швейцарию. Он отверг идею, не успел я произнести и трех фраз. «Ты с ума сошел? – спросил он со своим невыносимым акцентом. – Ты гораздо более важен как журналист, чем как депутат Кнессета от карликовой партии, который сидит на задних рядах и ни черта не делает».
Чтобы завершить цикл консультаций, я поговорил с Ольмертом, единственным профессиональным политиком среди моих близких друзей. Он тоже был против и высказался в своей обычной решительной манере. «Вы не преодолеете избирательный порог, ты только опозоришься», – заявил он. Я, разумеется, не забывал напоминать ему примерно раз в неделю об этом его блестящем прогнозе все последующие десять лет.
За два дня до встречи с людьми из «Шинуй» я понял, что не могу не рассказать об этом Данкнеру и Маргалиту. В одиннадцать вечера я позвонил Данкнеру и сказал, что сейчас приду к нему. Он удивился, но сказал, что будет рад. Когда я появился у него на пороге, он открыл мне с чашкой кофе в руке.
– Ну, Томи, – сказал он спокойно, – какая партия предложила тебе возглавить себя?
– «Шинуй».
– Возьми листок бумаги и запиши: вы получите шесть мест.
И тем не менее, если бы охранник в голубой форме остановил меня, когда на следующий день я входил в Междисциплинарный центр, и спросил, каков будет мой ответ на полученное предложение, я бы честно ответил, что не знаю.
На встрече, кроме Райхмана и Ротенберга, присутствовали еще Стеф Вертхаймер и несколько видных активистов «Шинуй», среди которых были Пораз и будущие министры Иегудит Наот и Илан Шальги. Мы расселись за длинным столом под неоновыми лампами, из-за которых все почему-то стали выглядеть зеленоватыми, и Ротенберг представил нам результаты проведенного им расширенного опроса. Он был гораздо хуже предыдущего и совпадал с прогнозом Ольмерта: даже во главе со мной «Шинуй» находился на грани преодоления избирательного порога.
– Раз так, – заявил я, – я выхожу из игры.
Целый час они пытались убедить меня, что я совершаю ошибку, что это только начало, что у нас все получится, но я упрямо продолжал отказываться. Голоса и физиономии вокруг меня смешались, и, как это обычно бывает при затянувшихся дискуссиях, аргументы стали повторяться, как убаюкивающая мантра. И тогда сквозь туман я вдруг увидел такую картину: несколько месяцев спустя, в день выборов, я сижу дома у телевизора и вижу этих людей в тот момент, когда Хаим Явин объявляет, что это – новые члены Кнессета от партии «Шинуй», и я не могу себе этого простить, ем себя поедом: ведь я мог быть одним из них, но поезд ушел, а я остался на перроне. Я поднял голову и громко сказал: «Я согласен». Все замолчали, потрясенные, а я вспомнил (не в первый раз) романы Карла Мая, которые читал в детстве, и, как настоящий Виннету, произнес: «Я сказал!»