Бывало, намаешься за смену, смоешь с себя под душем трудовой энтузиазм, и так хорошо на душе становится, что по дороге с работы непременно в чипок завернёшь. Это такая пивная метрах в трехстах от проходной. Пиво так себе, типа "Осенний дождь", в смысле, разбавленное, зато с рыбной закуской никаких проблем. Долинск — городок сахалинский, здесь каждый первый — рыбак и каждый второй — браконьер. Не злостный, а так себе — браконьер-любитель.
Ловить есть где: рядом с Долинском протекает рыжая от глины река Найба. Начиная с июля, ставят здесь "шутки" — небольшие жаберные сети без наплавов, но с грузами. Привяжет любитель сеть к длинному шесту, опустит как флаг в тихую заводь, сядет где-нибудь в сторонке — и шутит. В смысле, ждёт, пока горбуша сходу в сеть-паутинку не врежется. Дёрнется рыба назад, а голову из ячеи уже не вытащить — жаберные крышки мешают. Так и торчит, пока на берегу не окажется. А любителю много ли надо? Нашутит себе штуки четыре горбушины — и домой, котлеты вертеть, икру на зиму готовить.
Да что там — Найба? Прямо через городок протекает малюсенькая речка без имени-отчества. Местные жители называют её просто — речка N 19. Воды в ней — воробью по пояс. Однако же и здесь с начала хода горбуши на нерест начинается движение. Ползет по ночам горбуша на животе в верховья — икру метать, и нет ей никакого дела до ржавого железа и старых автомобильных покрышек, которыми усеяна речка. А уж на любителей горбуша и вовсе не обращает внимания. Берёшь её из воды голыми руками и кладешь себе в сумку, сколько надо. Или пока не увидишь, как, пригибаясь к земле, подкрадываются к тебе инспекторы рыбнадзора. И здесь уж не зевай, уноси ноги вместе с рыбой. Но лучше всё-таки её отпустить: может, до верховьев и доберётся.
Зимой 84-го в Южно-Сахалинске проходил областной семинар молодых писателей. В основном, собрались поэты: В. Ксенофонтов, Л. Баженова, С. Завьялова, Р. Хе, Ю. Немнонов… Список далеко не полный, и это понятно: стихи пишут сотни людей, публикуются — десятки. А в памяти всегда остаётся лишь несколько имён: запоминаешь сначала стихи, а уж потом только — фамилии.
На обсуждение я дал повесть "Аквариум". Ругали её минут сорок. Договорились до того, что назвали повесть политически незрелой вещью, а автора обвинили в сознательном сгущении красок. О публикации, понятно, и речи быть не могло. Тогда же, на семинаре, и прозвучала из уст Б. Репина сакраментальная фраза: "Повесть? Чевгуна? Напечатать? Только через мой труп!" Тогда это прозвучало с большим эффектом.
Досталось на семинаре и молодому поэту В. Семенчику, приехавшему после Минского университета на Сахалин — работать в областной газете. Стихи у Володи были свежие и талантливые, однако автору всыпали по первое число. Не иначе как "мэтры" действовали согласно фразе, приписываемой А. Твардовскому: "Молодых надо топить, как слепых котят!"
Семинар мне памятен тем, что я познакомился с прозаиком А. Тоболяком. Он был в числе немногих, кто хорошо отозвался о моей повести.
— Главное, не бери в голову, — сказал мне Тоболяк в кулуарах. — Хорошую прозу пробивать всегда тяжело. Думаю, годика через три-четыре её всё равно напечатают.
Так оно и получилось: в 88-м повесть была опубликована в альманахе "Сахалин", причём безо всякого криминала. Началась перестройка, и надобность в трупе поэта Репина отпала сама собой. Да издательство в этом и не нуждалось.
…Полтора года я промывал целлюлозу и отдыхал от Куйбышева. А потом снова потянуло в газету. В конце августа на север острова отправился очередной писательский десант: поэт А. Тарасов, прозаики А. Тоболяк и О. Кузнецов, редактор Сахалинского книжного издательства А. Смирнов. Накануне отъезда я попросил Тоболяка узнать там, на севере, о вакансиях в газетах.
Из поездки Тоболяк вернулся навеселе и с хорошей новостью:
— Есть вакансия! В Ногликах. И общежитие дадут. Так что, Сережа, увольняйся из рабочего класса — и на поезд. Я там оставил отрывок из повести, обещали опубликовать. Не забудь спросить у редактора насчёт гонорара!..
2.
Однажды в книге очерков американского писателя и журналиста П. Вайля "Карта Родины" я прочитал такие строки:
"Когда в свой последний день на Сахалине я смотрел с вершины горы Три Брата на два моря, на таёжные сопки, на заливы с марсианскими именами Уркт, Помрь, Тронт, вдруг испытал резкое и явственное чувство горя, внезапно осознав, что никогда в жизни больше не увижу этой земли, где расстояние меряют часами, а время — навигациями и путинами. Такое не выбирают. Сюда не приезжают — здесь оказываются. Оха — это предписание. Ноглики — это судьба".
В Ноглики я приехал в сентябре 84-го. На вокзале меня встретил парень лет тридцати с капризным лицом и какими-то мыльными глазами.
— Это вы — журналист? — спросил парень. — Вон машина, садитесь.
"Хлебну же я горя с таким редактором!" — подумалось мне. На моё счастье, к газете мыльноглазый не имел никакого отношения. Оказалось, это был первый секретарь Ногликского райкома комсомола. Фамилию его я запамятовал по одной простой причине: к тому времени я успел выйти из комсомола по возрасту, и не было мне уже никакого дела до комсомольских секретарей.
Пока ехали до редакции, секретарь не проронил ни слова. Привёз, дождался, пока я выйду с вещами из машины, хлопнул дверцей и укатил поднимать молодёжь на борьбу за светлое будущее. А я пошёл знакомиться с редакцией.
Редактором газеты "Знамя труда" был В. Комаричев. В Ноглики он приехал из Воронежа, да так и остался здесь на много лет.
— У нас есть о чём писать, — бодро начал редактор, едва поздоровавшись. — Здесь и рыбаки, и буровики, и нефтяники… Да вот же, кстати, на площади Монги очередную скважину бурить закончили. Не сегодня, завтра из неё нефть пойдёт. Вот вам и тема для первого репортажа!
Передал мне Комаричев отдел промышленности вместе с мебелью, посадил в редакционную машину и отвёз на край посёлка — в рабочее общежитие, окружённое пихтами. Я разобрал чемодан, закурил, подошёл к окну. Передо мной расстилалась сахалинская марь — заболоченная равнина, усыпанная невзрачным кустарником. На горизонте марь обрывалась тёмной полоской леса.
Не знаю, почему, но я вдруг ясно почувствовал, что в Ногликах задержусь надолго.
Дня через два я уже сидел в рабочем поезде и ехал по старой японской узкоколейке в сторону посёлка Вал — на площадь Монги за репортажем. Моими провожатыми были двое: инженер В. Куприянов и мастер участка Е. Самарский.
— Повезло тебе, журналист: к первой нефти едешь! Такое не забывается, — говорил Куприянов, ловко раскладывая карты, которыми мы баловались в долгой дороге: шестьдесят километров до Вала поезд тащился часов пять.
— Нефть — ископаемое капризное. Скважина может уже нынче ночью начать фонтанировать. А может и не начать. Но это уже не от буровиков зависит. Мы своё дело сделали, — добавлял Самарский.
— Хорошо, если бы ударила, — вслух мечтал я, мысленно уже представляя себе начало репортажа.
— Это для вас, журналистов, хорошо. А для нас это одна морока, — вредничал мастер. — Пробы — возьми, дебит — замерь, начальству — доложи… Да ещё за народом присмотри, чтобы лишнего с радости не принял.
На площади Монги мне понравилось буквально всё: и буровые вышки, и финские домики для рабочих, и нефтяные станки-качалки, отдалённо напоминавшие колодезный журавель. Даже марь с её скупой растительностью, низкое серое небо и дороги с колеёй, в которой вязли вездеходы, были по-своему романтичны. А когда буровики заварили чай по-северному — прямо в эмалированных кружках, мне вообще захотелось отсюда никогда не уезжать.
Мастеру Самарскому явно везло: нефть в честь приезжего корреспондента фонтанировать не спешила. Напрасно мы с Куприяновым всю ночь бегали к скважине: долгожданный фонтан в небо так и не ударил. Буровики пили чай с коньяком и травили байки. Часть из них я позже использовал в материале, а часть благополучно забыл.
Через три дня в газете "Знамя труда" появился мой репортаж "Под нами — нефть". Поскольку я размахнулся на три полосы, печатать материал пришлось в двух номерах. В конце недели на редакционной планерке его отметили как лучший. Окрылённый, я тут же передал репортаж на областное радио. А когда редактор предложил отметить мой успех, я понял, что стал для газеты своим.
Партийными делами в газете занималась Л. Бараховская. Неглупая женщина, вполне умелый журналист, она писала именно так, как того требовала текущая обстановка. Тихо гнала газетную строку Н. Новицкая. Вполне на своём месте была заведующая отделом писем Л. Панченко. Умела нравиться районному начальству жутко принципиальная журналистка С. Кравченко. Любимой её фразой на редакционных летучках было: "Хотелось бы, чтобы редактор дал партийную оценку этому материалу!"
Редактор морщился, но давал, всю как есть, эту самую партийную. А куда от Кравченко денешься?..
До сих пор вспоминаю с доброй улыбкой журналиста В. Саменко. Одно время он работал у меня в отделе промышленности корреспондентом. Типичный представитель нивхской интеллигенции, Вольф окончил Ленинградский пединститут имени Герцена, одно время преподавал в национальной школе, затем устроился в рыбколхоз… А потом решил зарабатывать на жизнь газетной работой. Писал вполне сносно, хотя звёзд с неба и не хватал. На мою правку в материалах не обижался.
— Откуда у тебя нивхская фамилия? — спросил у меня Вольф чуть ли не при первой же встрече.
— Да какая же это нивхская фамилия? Она украинская, — возразил я.
— Да нет же, нивхская, — упорствовал Вольф. — Мыгун, Сачгун, Чевгун… Это всё наши фамилии! Ты Гора читал? У него повесть есть, "Юноша с далёкой реки", так в ней есть нивх по фамилии Чевгун. Могу книжку показать.
И точно, показал. В самом деле, есть такой персонаж в повести Г. Гора — старик-нивх по фамилии Чевгун. Однако коренные жители, думаю, здесь не причём. Фамилии у нивхов появились (вместе с письменностью) в тридцатых годах прошлого века. Делалось всё очень просто: какая фамилия нивху понравится, такую ему в паспорт и впишут. А поскольку в те годы на Северном Сахалине было много вербованных рабочих, приехавших на заработки из западных областей Союза, с Украины в том числе, в украинских фамилиях недостатка не было.