Надеюсь, от моего иронического пассажа Саша Калинин не обидится. Я ведь пишу не о прошлом с поправкой на настоящее, и не о настоящем с надеждой на будущее. Я просто иду по старым следам, как Дерсу Узала из города Арсеньева. Передаю свои тогдашние ощущения, и не более того. С годами можно переменить мнение, переоценить поступки. Но вот свои прежние ощущения не изменишь: какими они были, такими в памяти и живут.
Сашины стихи я слушал в "Греческом зале", как называли журналисты "Восхода" малюсенький (2х2) редакционный кабинет со столом, тремя стульями, пятью стаканами и одной тарелкой, на которой в зависимости от настроения появлялся то плавленый сырок, то селёдочка с луком, а то и красная икра. Бывало, заглянет в секретариат заведующий отделом промышленности Володя Черный и скажет Калинину:
– Что-то плохо мне, Саша. Совершенно не пишется! А у тебя как?
– Да и мне что-то не макетируется, – вздохнёт Калинин.
– А у меня со снимками не получается, – добавит фотокорреспондент Володя Тетеря.
– Совсем дело худо, – вздохнет Черный. – Пойду, ребят проведаю. Может, хоть у них всё хорошо?
Увы! Тут же выясняется: нам с Витей тоже ужас как плохо. Ну, какие тут материалы могут быть?..
В общем, ближе к вечеру, часов в пять, собирались мы в "Греческом зале". Все впятером. А дальше происходило примерно следующее.
– Ну, что, дзонкнемся, как говорят у нас на Кубани? – произносил традиционную фразу Володя Черный, ухватив стакан в короткопалую казацкую руку.
– А то! – отвечал Володя Тетеря.
Насчет "дзонкнемся" сказать ничего не могу, такого слова отродясь не слышал. Остальное же и без Кубани понятно. Водка, она и на Сахалине – 40 градусов, не стоит об этом и вспоминать… Что же касается вина, то его в редакции не пили принципиально.
– Вот у нас на Кубани вино так вино! Настоящий виноград. А здесь что? Плодово-выгодное, из сушеных яблок, – говорил Черный, и поворачивался к Володе Тетере, тоже из южных мест, кажется, из Армавира. – Правильно я говорю?
– А то! – отвечал фотограф.
Неплохие были ребята. Хотя почему это – были? Может, хоть Володя-фотограф жив. А вот Черный умер в начале девяностых, лет пятидесяти с небольшим. Так и не уехал к себе на Кубань, а ведь, помню, собирался. Вот как выпьет стакан, другой, о родных местах обязательно вспомнит. Так и говорил:
– Мы, казаки, к родному плетню дюже привязаны!
О Кубани мечтал. А умер в Корсакове, бог знает за сколько тысяч км от родных мест. Судьба, значит, такая.
Оно, конечно, не ахти какое геройство – водки в "Греческом зале" выпить. Но как-то тянет расслабиться в мужской компании, о житье-бытье поговорить. Опять же, редактор Родионов нет-нет, да к нам и заглянет. Выпьет, когда нальют, и обязательно скажет:
– Вы тут, ребята, долго не засиживайтесь, мало ли что? Вдруг из горкома позвонят?
– Так мы же трубку не будем снимать! Откуда они узнают, здесь мы или не здесь? – рассмеется Черный.
– Ну, если только снимать не будете…
Попрощается и уйдет.
А мы расходились гораздо позже: когда – в семь, а когда и в половине десятого. Выбирались из прокуренной редакции на вечернюю улицу, где воздух был настоян на морских водорослях. Шли, болтали о разных пустяках, читали стихи… Жизнь была хороша, и звёзды, казалось, висели прямо над головой: поднимешь руку – и достанешь.
От Корсакова до Южно-Сахалинска – километров сорок. Для поэзии это не расстояние. Примерно раз в квартал областное бюро по пропаганде художественной литературы (существовала когда-то такая структура при Союзе писателей СССР) забрасывало в Корсаков очередной литературный десант – с оплатой за каждую встречу с читателями по твердым пропагандистским расценкам. То есть для члена СП – 17 рублей, для не члена – вполовину меньше.
Семнадцать рублей за пару часов общения с любителями поэзии – это, конечно, неплохо. За месяц можно было набрать на встречах рублей 150. Поездил с недельку, а потом месяц сиди, пиши, денег хватит. Даже если всей аудитории будет два человека – завклубом и сторож, то и тогда путевку оплатят. Вот такая писательская синекура.
В начале апреля приехали в Корсаков и заглянули вечерком в "Греческий зал" поэты из областного центра: Иван Белоусов (7), Борис Репин (8) и тогда еще молодой, но уже не по годам талантливый Коля Тарасов. Это сейчас Николай Антониевич весь в сборниках и юбилеях, да и вообще меня уже лет пятнадцать не видел. А тогда Коля скромно так держался, будто бы хороших стихов сроду не писал. Да, ещё приезжал с ними, кажется, Анатолий Дешин (9) но он в "Греческий зал" почему-то не пришёл. Может, времени на встречи не было, как знать? А может, просто не пригласили.
– На войне кто водку не пил, тот раньше других погибал, – говорил поэт Борис Репин. Стакан он держал как гранату – чуть на отлете. Сразу видно, фронтовик. – Даже примета такая была: отказался солдат от чарки – все, считай, что покойник.
– Это почему же, Боря? Ты объясни. Пусть молодежь послушает, – несколько рисуясь на правах секретаря Сахалинской писательской организации, замечал Иван Белоусов, весь в благородной седине, слегка подправленной пергидролем.
– Да что там непонятного? Водка чувство опасности в бойце приглушала, – сурово отвечал Репин.- А нет чувства, и страха нет. Бежишь в атаку – и не думаешь, что тебя могут убить. И вражеский окоп тебе по колено, – улыбался Борис неожиданной находке. – Поэтому и давали на фронте "наркомовские" сто грамм. Все пили, и я пил, вот и остался жив, – и добавлял, помолчав. – Из нашего брата-фронтовика много талантливых пьяниц в люди вышло!
Насчет пьяниц ничего не скажу, особо талантливых среди них не замечал. Скорее, наоборот: талантливому поэту проще простого пьяницей стать. Но это уж как судьба сложится.
Борис Репин был типичным выразителем своего времени – с его беспросветным героизмом, прямолинейностью, и, в общем-то, определенной ограниченностью во всем, что выходило за рамки тогдашних идеологических установок. Помню, как на семинаре молодых писателей в Южно-Сахалинске в 1983 году Репин говорил в кулуарах о моей повести "Аквариум": "Что? Повесть Чевгуна? Напечатать? Только через мой труп!"
Звучало это тогда весьма убедительно.
Прошло пять лет, и повесть "Аквариум" была напечатана в альманахе "Сахалин", причем безо всякого трупа. Спасибо прозаику Анатолию Тоболяку (10) и тогдашнему редактору Сахалинского книжного издательства Саше Смирнову, сумевшим 'пробить' повесть для печати. Правда, увидела она свет с большим опозданием, поскольку написана была еще в 1981 году.
Пришло время, и Борис Репин лег в землю в центральной части России. Уехал в начале девяностых с Сахалина в Липецк, года три продержался – и на погост. Было ему тогда семьдесят один. Это ещё куда не шло. Вот Иван Белоусов, так тот в 67 умер. И тоже на материке – в Ставрополе, где в последние годы возглавлял писательскую организацию. А Николай Тарасов пока жив, рулит местной писательской организацией уже лет пятнадцать. Недавно и у него жизненный счет на седьмой десяток пошел. Но, может, еще успеем на этом свете встретиться?..
В 2005 году журнал "Сибирские огни" опубликовал мой рассказ "За триста долларов". Это вполне реалистичная вещь с одной фантастической деталью: чтобы отомстить своему литературному врагу Кадману-Порецкому, герой рассказа – литературный "негр" Митрохин – пишет очередную главу романа в определенном ритме, способном воздействовать на подсознание. Бедняга Кадман прочитывает эту главу… И далее по тексту: "Телефон у Кадмана молчит уже третий месяц. В ЦДЛ писатель Феликс Порецкий не заходит. В последнем номере "Литгазеты" знакомый мне критик вспоминает Порецкого и задается вопросом, куда же тот исчез".
По большому счету, деталь не такая уж и фантастическая. О том, что колебания определенной частоты способны воздействовать на человеческую психику, ученым было известно задолго до моего рассказа. А то, что древние молитвы содержат определенный ритмический код, служители культа поняли даже раньше, чем сожгли Джордано Бруно.
В рассказе есть ключевой эпизод, когда Митрохин вспоминает свою давнюю встречу в Корсакове с одним моряком, от которого и узнал об истинной роли ритма в тексте. Для читателя персонаж остается безымянным, а вот для автора это вполне реальный человек. В жизни моряка звали Александром Пастушенко.
Однажды после работы я заглянул в "Поддувало": так бичи называли буфет при ресторане "Корсаков". Согласитесь, неплохое название для питейного заведения, в которое каждое утро как сквозняком заносило похмельных морячков! Было еще одно местечко, где торговали в розлив – кафе с не менее колоритным названием "Ондатра". Да, а пивную в Корсакове называли "Диспетчерская", поскольку располагалась она на возвышении, с которого хорошо просматривалась территория порта.
В "Поддувале" я и встретил этого моряка – Сашу Пастушенко. История простая: списался с судна, решил отметить этот знаменательный факт в ресторане, увлекся… Ну, и загулял до последнего рубля. А дальше получилось все так, как в рассказе:
"Он приблудился ко мне, словно бездомный гений. Он сказал: "Я тебя не стесню, мне бы только до теплохода перекантоваться!" И попросил меня послать телеграмму во Владивосток, с просьбой прислать денег на билет… Я прожил с моряком в одной комнате неделю. Я делил с ним кров, чай и сигареты. Потом на его имя пришел денежный перевод из Владивостока, и встал на рейде нужный теплоход. И тогда я проводил моряка в порт…"
В отличие от своего литературного двойника, Саша не писал роман и не рассказывал мне за чаем удивительные истории о сейшах и кейпроллерах. Он был обычным поэтом-самоучкой, променявшим чад городов на свежий ветер морских просторов. Среди немногих его вещей хранилась тетрадь в 96 листов, куда он между вахтами записывал стихотворные строчки. В них он пытался осмыслить свою судьбу, со всеми ее галсами и частыми рифами. Была в стихах душа, однако явно не хватало стихотворной техники. Вечерами на старенькой "Москве" я помогал Саше готовить рукопись к печати, про