А тогда мы с Булатом после поэтического вечера завернули в одну сугубо творческую компанию, где и просидели до утра. Конечно же, пили, конечно же, читали стихи. До славы, казалось, оставалось всего ничего – один только шаг. В крайнем случае, полтора. Но не больше.
Перед тем, как покинуть гостеприимный кров, мы оставили на печке свои автографы, вместе со стихами. Карандашом. Такая уж здесь была традиция – вроде книги отзывов.Ну, поэты…
Вот и мне – уходить, вот и вам – оставаться. И вам
Расставлять голубые стаканы по желтым столам
И меня вспоминать, и меня забывать за столом,
И печатью печали ночной опечатывать дом…
А что я еще мог написать тогда, в 77-м? Месяца за четыре до своего отъезда из Ярково?
В газете все шло казенно-размеренно, как и подобает в эпоху хронического застоя. Мы с Витей что-то писали, нас с Витей кто-то читал. По субботам ходили париться в баньку по-белому и занимались мелкой постирушкой. Март запомнился проводами русской зимы, конец апреля – сильнейшим снегопадом (осталось фото: мы с Витей стоим на редакционном крыльце, заметенном снегом). А 20 мая было так жарко, что я, перегревшись на солнце, сдуру переплыл по-весеннему полный Тобол, а самое удивительное, сумел вернуться обратно. И все это – ради девушки Тамары из обрусевших немцев, по фамилии Эльзессер. Не знаю, где она сейчас. Во всяком случае, в Берлине я ее не встречал, поскольку ни разу там не был.
Весной я отправил в Литинститут стихи на творческий конкурс. По прошлому году знал: обычно присылают две-три тысячи рукописей, на экзамены же вызывают человек сто с небольшим. Волнения не было, но и проигрывать не хотелось.
– Все будет нормально, – говорил мне Витя.
– Ну да. Если только они не вспомнят, как в прошлом году выгнали меня с экзамена, – отвечал я.
– Ерунда! Поступишь как миленький. Ну, если не ты, то кто?..
Он в меня верил…
В конце июня пришел вызов из Литинститута. Я подал заявление на расчет.
– Вот так всегда: только-только начнешь привыкать к человеку, а он – раз! – и в Москву, – вздохнул Бубнов, подписывая бумагу. – Геннадий уехал, теперь ты уезжаешь, потом Виктор заявление подаст…
Бубнов оказался прав: месяца через четыре Витя рассчитался и улетел к себе на Сахалин. Встретились мы лишь через два года. Но это совсем другая глава и другая история.
Уезжал я седьмого июля. Накануне собрались в редакции. Все пришли, даже Серега Козлов с "Репортером". Специально для меня завел своего любимого Тухманова:
…Вот стою, держу весло,
Через миг отчалю,
Сердце бедное свело
Скорбью и печалью…
– Если что, ты назад возвращайся, нам кадры нужны, – говорил мне Бубнов. – А насчет жилья не беспокойся. Я в райкоме поставил вопрос ребром: хотите, чтобы журналисты от нас не уезжали – давайте людям жилье! Да хотя бы общежитие, и то хорошо. В райкоме обещали подумать…
А Володя Калинин подарил мне на память фотоэтюд: крупным планом – вода в ручье, блики света и камешки на дне. Настоящий французский экспрессионизм с сибирским диалектом. "Поэзия – это то же самое", – написал Володя на обороте фотографии. Прямо как в воду глядел. Так с тех пор я поэзию и понимаю.
Потом были Тюмень, вокзал, трехчасовое стояние в кассу (лето, время отпусков). В Москву решил ехать через Новочеркасск. Это просто: Свердловск, Челябинск, Георгиу-Деж… а дальше по обстоятельствам. Обещал одному поэту, что при случае его навещу. Вот случай и представился.
Потом подали состав. Я постоял на перроне, покурил.
Потом забрался в вагон.
Поезд тронулся, я и поехал…
Глава вторая
Поступить в Литературный институт оказалось гораздо трудней, чем я думал. Аукнулась прошлогодняя история с моим удалением с экзамена по русскому языку и литературе. При 19 баллах по конкурсу я не прошел, в то время как зачисляли ребят и с 18 баллами, и с 17. Жаловаться было некому: сам виноват…
Расставшись с надеждой учиться на дневном отделении, я выразил желание поступить на заочное.
– С такими хорошими баллами вам можно даже экзаменов не сдавать, просто подайте документы, и всё. Считайте, что вы уже студент. У нас заочники и 17 баллов не набирают! – успокоили меня в приёмной комиссии. Но я вспомнил партийно-принципиальное лицо проректора по учебной работе А.М. Галанова и решительно пошел на второй заход. Поднял свою успешность до 21 балла и расслабился лишь после того, как увидел себя в списке зачисленных в семинар критика В.В. Дементьева. Потом была установочная сессия, разговоры в полночь, за полночь в литинститутском общежитии, бесконечное чтение стихов, наспех записанные на сигаретных пачках адреса вновь обретённых приятелей-поэтов и триумфальное возвращение на историческую родину в поезде "Москва-Владивосток". Проезжая мимо Тюмени, я выглянул в окно, в надежде разглядеть Ярково, и пожалел, что оказался в тот момент без шляпы.
Дома я неделю отъедался после литинститутской диеты, потом стал искать работу. Не придумал ничего лучшего, как устроиться в драматический театр КДВО – Краснознаменного Дальневосточного военного округа. Я работал в этом театре еще года за три до поступления в Литинститут – монтировщиком декораций. Теперь же меня ожидало повышение: приняли электриком-осветителем.
Свои театральные впечатления приберегу до лучших времен. А про актеров одно могу сказать: ну,народ! Не успевал им в гримёрках свежие лампочки вкручивать. Прямо такое чувство, будто актёры их нарочно портили, чтобы в темноте сидеть и на гриме экономить.
На первом же выездном спектакле (дело было в Гродеково) я умудрился устроить в Доме культуры короткое замыкание. Пока местный электрик искал фазу и менял предохранители, зрители сидели в темноте и матерились. Спектакль начался с большим опозданием. Измаявшиеся в ожидании актеры играли вяло и часто забывали реплики. Режиссер-постановщик Г. Краснопеев был в бешенстве. На следующий день в театре на меня повесили выговор и пообещали уволить, если я не повторю курс физики хотя бы в объеме средней школы.
– Хорошо, что никого током не шибануло, а уж выговор мы как-нибудь переживем, – философски заметил мой непосредственный начальник Олег Смирнов, в прошлом – известный на улице Фрунзе хулиган по прозвищу Лю Син, с которым я дрался еще в десятом классе. За годы, что мы не виделись, хулиган заметно остепенился, нож в кармане уже не носил и готовился жениться на девушке с соседней улицы.- А вообще, я тебя, Серёга, не понимаю, – добавил Олег чуть позже, когда мы с ним и еще одним осветителем – Саней (без фамилии) обмывали мой выговор, первый в нынешнем театральном сезоне. – Ты же вроде бы в Москве учишься, так? Собираешься книжки писать. На фига тебе наш театр сдался?
– Так замыкания же надо где-то устраивать, – отвечал я с серьезным видом. Олег или не понял моей шутки, или на улице Фрунзе вообще с юмором не дружили, но как бы то ни было, с тех пор на выездные спектакли меня одного уже не отправлял. Так и ездили мы на спектакли вдвоем с Саней (без фамилии): я расставлял прожекторы, софиты, "лягушки" и "пистолеты", а без фамилии их подключал. Краснопеев ходил по театру как Станиславский во МХАТе, актеры срывали аплодисменты даже за роли без слов.
Однажды я заглянул в редакцию газеты "Коммунар" с тайной надеждой на возможную вакансию. В коридоре меня увидела завотделом промышленности Л.В. Барабаш, знакомая еще по литобъединению "Лотос" (к тому времени некогда шумное лито уже дышало на ладан).
– А мне как раз звонили из Октябрьского района. Газете "Заря" нужен корреспондент в отдел писем. Недели три уже журналиста ищут. Если хочешь, могу порекомендовать тебя, – сказала Людмила Викторовна.
– А где эта Покровка? От Уссурийска далеко? – спросил я.
– Да рядышком. Всего километров сорок. Можно будет каждую неделю домой ездить.
– А жилье дадут? Ну, хотя бы общежитие? – спросил я, с избытком хлебнув коммунального сервиса еще в Ярково.
– Если корреспондент им нужен, значит, что-нибудь обязательно дадут, – уверенно заявила Барабаш. – Я сегодня же туда позвоню. Думаю, они тобой заинтересуются.
Свое обещание Л.В. Барабаш выполнила: позвонила и порекомендовала. Дождавшись понедельника (традиционно в театре это выходной день), я поехал в Покровку – устраиваться корреспондентом в районную газету "Заря".
Моему приезду предшествовало одно трагическое событие, произошедшее в ноябре 1977 года. Отправившись во Владивосток на краевое совещание журналистов, приуроченное к 60-летию Великой Октябрьской социалистической революции, группа сотрудников газеты "Заря" попала в автомобильную катастрофу. Водитель ушиб ногу, редактор Л. Лапик сломала руку, фотокорреспондент Ю. Колосовский получил несколько переломов тазобедренных костей, а корреспондент В. Викорук погиб на месте.
Героически повела себя ответственный секретарь газеты Т. Орлова. Единственная из всех пассажиров отделавшись легким испугом, она прямо с места аварии поспешила на совещание и успела получить на пострадавших Почетные грамоты, в том числе и на беднягу Викорука. Но хотя и стояла на грамотах подпись тогдашнего первого секретаря Приморского крайкома КПСС В.П. Ломакина, мертвого корреспондента она не воскресила. Водителю Николаю М., при выезде на главную дорогу не пропустившему машину, дали два года "химии". А Орлову с тех пор уважал, пожалуй, один редакционный "газик", и то лишь потому, что в командировки ответственный секретарь не ездила по должности.
Поскольку рука у Лапик была ещё в гипсе, я вызвался поставить чайник. Редактору моя инициатива явно понравилась. Попили чаю с баранками, я машинально полез за сигаретами, но вспомнил, что сижу в гостях, и замешкался.
– Запах дыма мне нравится, – заметила Лидия Васильевна. – Не стесняйтесь, Сергей, курите!
Я закурил, и тотчас же почувствовал себя бывалым журналистом.
– Писем-то много от читателей получаете? И о чем же пишут сельские корреспонденты? А обратная связь у газеты есть? – начал я забрасывать редактора вопросами.