— Ах, ты ж, скотина! — пытаюсь столкнуть с себя тело. Мне некогда разбираться, предсмертный это бред или его личный отвратительный характер.
— Ты еще скажи, что тебе что-то не нравится!
— Не нравится! В общем, мне не нравишься ни ты, ни наша предполагаемая свадьба, ни сложившаяся ситуация. И у меня от твоей головы вмятина в груди будет, но это частности.
— Я — великолепная партия! К тому же наши семьи связаны договоренностями, которые необходимо чтить. И, знаешь, твое колено пытается отбить мне немаловажную часть моего тела, но я не жалуюсь.
— Что? Гадость какая, — пытаюсь убрать колено из подозрительных мест. — Ты мне судьбу испортил, придурок!
— Я даю твоим землям стопроцентный шанс на выживание. Это я напоминаю, вдруг у тебя склероз. За моей поддержкой стоят неплохие денежные вливания в вашу разрушенную экономику, — фыркает. — И не ерзай!
— Хочу и ерзаю! В карман дяде эти денежные вливания, а не в экономику. Продажная свинья, а не родственник. А ты ничем не лучше его, мажор, привыкший получать все за деньги, — от ярости я вцепляюсь Фьюрину в волосы и сильно тяну. А потом замечаю неладное: — Так, я не поняла. Руками-ногами ты, значит, шевелить не можешь, череп твой тяжеленный мне толком дышать не дает, вставать ты отказываешься. Дескать, сил нет. А что это мне в ногу такое упирается, а? Ты что издеваешься?!
— Я же говорил, не ерзай. А ты еще и грудью перед глазами трясла. Так что фактически я не виноват.
— Предки! Ну, ты и скотина. Еще скажи, что это не твое.
— Нет, почему же, мое. Но это неконтролируемая реакция.
— Лучше бы ты ее проконтролировал. Иначе можешь и не досчитаться твердых частей тела.
— Хорошо, хотя мне откровенно сложно понять, почему я должен это делать. Мы почти женаты. Но раз ты так хочешь, буду думать о визерских горгонах… Они такие противные, мерзкие и отвратительные. Даже тошно их вспоминать!
— Эй, ничего не изменилось. Ты либо слабо вспоминаешь, либо ты еще тот извращенец!
В области груди вдруг раздается пофыркивание, ржать полной грудью у Фьюрина не выходит, но даже этого мне хватает, чтобы окончательно выдавить из себя остатки жалости к оберегу. Я даже не кричу, потому что крик — это тоже расход энергии. Теперь шевеление моих ног и рук следует определенной цели — или перевернуть этого идиота на бок, или самой вывернуться из-под него. Хм-м-м… если выворачиваться, то стоит быть осторожной. А то рухнет еще Фьюрин на полку плашмя и сломает себе что-то важное. Мне-то все равно, не жалко, да и я не специально вроде бы. Но в суде будет сложнее отбиться от обвинений.
Этот не сразу замечает, что что-то не так.
— Эй, ты что делаешь? Эй? Эй!
Не обращаю внимания на шум и возмущения и делаю пробный тычок. Вполне удачно. Тело Фьюрина слегка качается, мне удается поменять расположение свободной ноги, вклинить локоть и чуть сдвинуть плечо. Хорошо, что на нем не шелковая рубашка. Ничего, кем мне только не довелось работать в бытность студенткой. Куда и как применить скромную силу рук и ног, я найду. Тело поддается, я направляю движение — и, наконец, немыслимым толчком переворачиваю верхнюю часть мужчины на бок. Закидываю безвольную руку за спину. Фьюрина забавно скручивает, он уже не орет, а презрительно и злобно сверлит меня взглядом.
Я удобно сажусь, разминаю руки, шею и потягиваюсь. Дальше просто сгибаю ногу оберега в колене и вытягиваю свои занемевшие конечности. Кое-как встаю, делаю пару шагов и замираю, наслаждаясь чувством свободы. Включаю свет в купе, пью воду. Фьюрин что-то хрипит за спиной. Фыркаю — вот уж кто не рад моему освобождению. Хотя мог бы и поблагодарить, я же помощь приведу. Точнее, сообщу начальнику поезда и сойду на следующей же остановке. Мало ли что кому придет в голову по моему поводу. А так вообще замечательно: пока вокруг оберега будет суматоха, я тихо на попутках доберусь до Феникса. Здесь совсем немного остановок осталось.
За спиной хрип переходит в какое-то звериное сипение. Я оборачиваюсь и обнаруживаю, что Фьюрин не просто задыхается, а уже синеет. Глаза у него закатились, видны лишь белки в красных прожилках, рот приоткрыт, по подбородку стекает слюна. Все тело как-то странно трясет мелкой дрожью. Я на секунду замираю столбом, разрываясь между «позвать на помощь» и «помочь самой». Звук из сипения вдруг становится воем и окончательно стихает. Я прихожу в себя и бросаюсь к бестолковому оберегу. В голове бьет набатом мысль, что у него что-то защемило, когда я его переворачивала. Хотя что я ему, здоровому на вид мужчине, могла сделать?
Первым делом приоткрываю ему рот, благо ни рвоты, ни слизи или инородных предметов там нет. Хорошо, что полка твердая. С криком окончательно переворачиваю Фьюрина на спину, прикладываю пальцы к шее, ищу сосуды, но пульс не прощупывается. В голове все плывет, в том числе и методы оказания первой помощи. В лаборатории нам каждый год проводили семинар с практическими занятиями. Потому что при отравлении некоторыми веществами алхимики могут и не дожить до прибытия помощи. Вот и учили всех справляться самостоятельно. Меня тоже. Но что же там было? Предки! Где должны быть руки? А скорость? В голове возникают громадные цифры пятнадцать и два. Пятнадцать нажимов и два выдоха, понимаю, а ладони, между прочим, уже давят на грудную клетку. Вот это как, оказывается: глаза боятся, а руки делают.
На третьем заходе Фьюрин вдруг дергается. Я интуитивно подхватываю его подмышками и вздергиваю вверх, сажаю, удерживаю так, насколько хватает сил, чтобы он проморгался и, как мог, откашлялся. Но вскоре приходится уронить его обратно на спальное место, потому что всплеск адреналина у меня уже прошел, сил больше не осталось, а руки сложно даже сжать в кулаки, настолько они дрожат.
Мы приходим в себя одновременно. Он прекращает неосознанно моргать, а взгляд становится более цепким. А я, наконец, обнаруживаю, что так и сижу на его бедрах.
— Спасибо, — слышу хриплое.
— Сочтемся, — пошатываясь, киваю. После стресса хочется лечь и поспать пару часов, но я останавливаю себя. — Воды?
Он кивает, я сползаю с него. Но стоит мне сделать шаг в сторону, как снова слышу знакомый хрип. Бросаюсь обратно. На этот раз хватает пары легких похлопываний по щекам, чтобы Фьюрин пришел в норму.
— Ты что, издеваешься?! — чувствую, что закипаю.
— Нет, — еле слышное.
— У тебя раньше такие приступы были? К врачам не обращался?
— Нет.
— Теперь точно нужно обратиться…
— Не нужно.
— Мне лучше знать. Продержись немного, я позову на помощь, — мне банально страшно оставаться с ним наедине. Вдруг больше у меня прозрения не случится, и я его не откачаю. К тому же делать непрямой массаж сердца второй раз точно не смогу, слишком устала.
— Не нужно никого звать.
— Ты хочешь сдохнуть? — вкрадчиво интересуюсь.
— Если ты уйдешь, я сделаю это гораздо быстрее.
— Что? — недоумеваю. Он отводит глаза и признается:
— Я догадываюсь, что со мной.
— И? Что с тобой?
— Ничего, просто будь хорошей женой и посиди рядом. После свадьбы пройдет, — тон голоса снова возвращается к покровительственному. Будто с малым ребенком разговаривает. — И почеши мне нос.
— Ага, — понятливо киваю я и демонстративно медленно встаю с полки.
— Не оставляй, прошу, не оставляй! Я больше не выдержу, это ужасно! — такая реакция меня больше устраивает. Возвращаюсь обратно, опираюсь на его грудную клетку и, похлопав по ребрам, требую:
— Итак, рассказывай.
— Ты ведь поняла, что это странно, что я жив, — заметив мой кивок, он продолжает: — Есть такая теория, просто ни один оберег ее проверить не решался. В случае перехода земель под временный обережный покров зона влияния нового оберега, в данном случае меня, какое-то время перестраивается и не является четкой. Ориентировочно установление границ заканчивается с рождением будущего оберега, в нашем случае, Флеймов. То есть выжил я благодаря нашей женитьбе.
— И чуть не умер тоже благодаря ей, — хмыкаю. Пока все логично. — Но мы еще не женаты, не забудь.
— Это фактически мы не женаты, а согласно договоренностям между предками и помолвке — почти одна семья, — лениво возражает мне Фьюрин. — Кстати, дорогая, это и магия подтверждает. Я же живой.
— Не подтверждает, дорогой, — в тон отвечаю я. — Иначе бы ты бы не впадал в агонию, стоит мне отойти от тебя на шаг.
— Поэтому я и говорю, что через пару дней все пройдет. После нашей окончательной свадьбы.
Я поджимаю губы и передергиваю плечами, потом хлопаю его по бедру и говорю:
— Извини, но я против. Пойду, помощь позову.
В этот раз я успеваю собрать вещи и дойти до двери. Фьюрин сначала сыпет угрозами, потом требованиями, дальше просьбами, под конец просто воет, рыдает и стонет, разом теряя весь свой лоск, заносчивость, гордость. Я разворачиваюсь и, с силой вцепившись ногтями ему в бока, привожу в сознание.
— Раньше думать нужно было! Как мне надоели ваши проблемы! Как меня достало собственной судьбой за все расплачиваться! Зачем оно мне? Сам виноват — сам и отвечай за свои поступки.
— Но мы столкнулись в коридоре…
— А я не верю в судьбоносные встречи, — припечатываю. Что-то в моем взгляде или словах цепляет Фьюрина. Он несколько раз глубоко выдыхает и прикрывает глаза, сдаваясь. Его голос слаб и дрожит, когда он отвечает:
— Тогда лучше убей. Не хочу вот так умирать, в боли. С детства боюсь погибнуть, как стандартный оберег — в какой-нибудь стычке с оторванной рукой и при потере крови… Когда ты касаешься, становится не больно. Оружие здесь вряд ли есть, но удушить ты меня сможешь. Я подскажу, как.
Я долго молчу. Он издевается, играет во что-то, давит на жалость или берет на «слабо»? И я не спаситель, чтобы решать за всех их собственные проблемы.
— Ты последний в семье?
— У меня есть дочь, — еле слышный выдох. — Ей всего семь. Зовут Эйлин.
Это уже неприятно. Поджимаю губы, но от ярости, которую внутри меня всколыхнули слова Фьюрина, так просто не избавиться. Я зарываюсь пальцами в его волосы, дергаю, приподнимаю его голову.