– Но если ваш отец так любил вашу мать, то как же он мог ей изменить?
Зика помолчала.
– Всё это неправда, – понизив голос и пугливо оглядываясь по сторонам, сказала она, – всё это одни фантазии maman. Папа́ только одну ее любил и никогда ей не изменял. Мы об этом узнали, когда уже подросли. У бабушки была горничная, которую папа́ взял к нам в няни, когда мы родились. Maman терпеть ее не могла и тотчас после смерти папа́ прогнала. Няня всё по святым местам путешествовала; раз как-то пришла она в Петербург, разыскала нас, подружилась с нашей прислугой и потихоньку, когда maman не было дома, приходила в нашу комнату. Она-то нам всю правду и сказала. Она говорит, что maman была очень ревнива и ревновала папа́ ко всем женщинам, ссорилась с ним и упрекала его. Папа́ долго терпел и молчал, но, наконец, не выдержал и после одной, особенно тяжелой сцены застрелился. На нас нянин рассказ произвел очень тяжелое впечатление. Я думаю, что он отчасти был причиной болезни сестры. Я же с тех пор стала с ужасом, почти с ненавистью смотреть на maman. Впрочем, ненавижу я ее больше во сне. Когда у меня бывают расстроены нервы, то я вижу один и тот же кошмар. Мне представляется, что я бью maman, рву и режу ее на куски. Я всегда в ужасе просыпаюсь, плачу и прошу прощения у Бога. Я боюсь, что Бог накажет меня за такие злые сны. Бог всегда будет на стороне maman, так как она сильна, а я – слабая. Что же! Так и следует! На что мы годимся, слабые, безвольные? Чем скорее мы умрем, тем лучше.
– Полно, Зика, как вам не совестно так говорить!
– Вы думаете, я боюсь смерти? О, нет, я смерть люблю. Я никогда не могла понять, почему люди представляют ее в виде скелета с косой. Я смерть, напротив, представляю себе в виде прекрасной доброй женщины, которая возьмет меня, прижмет к сердцу и успокоит. В долгие бессонные ночи я часто плачу и зову ее: «смерть, голубушка смерть, возьми, успокой меня». И я представляю себе, как я славно вытянусь в гробу и меня спрячут в землю, и я буду лежать и отдыхать. Никто не будет меня тревожить, никто не будет больше мучить, а если и начнут, то я их не услышу!
Так прожили мы с Зикой три недели. Она были весела и счастлива, и только ежедневные письма матери раздражали ее. Задолго до прихода почтальона она начинала волноваться, а получив письмо, тотчас уходила читать его в свою комнату. Она никогда не показывала мне этих писем, и я не спрашивала, только замечала, что у нее часто были заплаканы глаза после их чтения. Наконец, Зика призналась мне, что мать умоляет ее вернуться домой, обещая вместо заграницы взять дачу в окрестностях Петербурга и купить ей много цветов.
– Maman думает, что главное – цветы, – горько усмехаясь, говорила она, – a разве в одних цветах дело? О, ничего-то, ничего она не понимает!
Корецкая писала и мне. Она умоляла возвратить ей ее единственное дитя, говорила, что не может без нее жить; затем принялась язвить меня и кончила грязнейшими намеками. Я возмутилась и отвечала резким письмом. Через два дня я поняла свою ошибку. Корецкая написала дочери пламенное послание, говорила, что я смертельно оскорбила ее, что я враг ей на всю жизнь и спрашивала Зику, неужели она находит возможным продолжать жить под кровлей смертельного врага ее матери?
– Я не знаю, что вы написали maman, милая Любовь Федоровна, но я не верю, чтобы вы хотели ее оскорбить, – плача говорила мне бедная девочка, – всё это болезненная фантазия maman. Я ей пишу, как вы добры, как мило ко мне относитесь, и как мне полезно у вас жить.
Но было уже поздно. Письма и телеграммы сыпались на нас из Петербурга. Корецкая грозила полицией, судом, сенатом, министрами, чуть ли не вмешательством иностранных держав. Меня ее угрозы мало пугали, но на Зику действовали удручающе.
– Вы не знаете maman, – говорила она мне, – она такая смелая и энергичная, она ни перед каким скандалом не остановится. А потом ко всем знакомым поедет и сумеет привлечь их на свою сторону. Вас же, мою милую, люди и осудят. Нет, уж лучше ей уступить. Верно, ее здоровье ухудшилось, и, чтобы его восстановить, ей необходимо сделать мне несколько сцен. Что ж, я поеду, перенесу их как-нибудь, а потом, когда maman сделается добрее, я попрошу ее опять меня к вам отпустить.
Бедная Зика горько плакала, прощаясь со мною, и долго махала мне платком из вагона. Увы! Я более не видала ее. Через три месяца совместной с матерью жизни Зику пришлось отвести в больницу, но не в прежнюю, а в дом душевнобольных, где уже находилась ее сестра. Я ездила навестить Зику, но меня не пустили. Доктор печально покачал головой, когда я заговорила о ее выздоровлении.
Эмигрантка
Il n’y a qu’un héroisme au monde: c’est de voir le monde, tel qu’il est et – de l’aimer.
15 октября 19…, в четвертом часу дня, в Риме, в саду Монте-Пинчьо[60], сидела немолодая уже девушка, Ирина Мстинская. В руках ее была книга, пришла она в парк с целью почитать на свежем воздухе, но, как всегда бывало с нею со времени приезда в Рим, не могла сосредоточить своего внимания на английском романе. Взор ее скользил по голубому осеннему небу, по чудесным южным соснам и пальмам, по статуям, белеющимся среди зелени, и постоянно возвращался к Вечному Городу, что расстилался перед нею, у подножия Монте-Пинчьо.
Ирина много путешествовала, много видала, но ни один еще город не производил на нее столь сильного впечатления. Она тщетно старалась определить эту власть Рима и, не находя объяснения, придумала свое собственное:
– Как знать – мечтала Ирина, – люди, быть может, никогда вполне не умирают, а остаются витать возле тех мест, где сильно жили и сильно страдали. Быть может, Рим полон тенями древних римлян, первых христиан, художников времен Возрождения и итальянцев прошлого столетия, что так доблестно погибали в борьбе за единство Италии. Все эти тени не могут оторваться от любимого города. Они по-прежнему владеют Римом, и мы, иностранцы, попадаем в плен к этим теням и не в силах отвести от них свои мысли.
Впрочем, впечатление Рима было не только сильное, но и успокоительное. Бродя по музеям, среди развалин, в церквах и катакомбах, Ирина чувствовала, как с каждым днем в душу ее вливался безмятежный покой, какой невольно ощущают люди, придя в монастырь. А этого монастырского покоя и тишины более всего жаждала измученная душа Ирины.
Пусть не думает, однако, читатель, что героиня моя перенесла большое несчастье или суровую болезнь. Напротив, судьба ее сложилась так, что многие недальновидные люди, плохо наблюдающие жизнь, весьма ей подчас завидовали.
По смерти родителей Ирина осталась на полной свободе с хорошими средствами, хорошим именем и хорошим положением в обществе. Она обладала прекрасным здоровьем, хотя родилась и всю жизнь прожила в Петербурге; была умна и хорошо образована. Чего бы, кажется, просить еще у Бога?
Но как-то повелось у нас на Руси, что никакие дары небес не идут русским людям на пользу. Чем объяснить это странное явление? Русским ли своеобразным характером или всеобщей неурядицей и беспорядочностью нашей жизни? Французы, в подобном же случае, в сказке «La Belle au bois dormant»[61] всю вину сваливают на злую фею, которую обошли приглашением на крестины. Думается мне, я немного ошибусь, если скажу, что в России роль злой феи исполняют сами родители новорожденного младенца. О, конечно, не нарочно, а лишь вследствие русской лени и отсутствия руководящей идеи при воспитании детей.
Ирина Мстинская рано потеряла мать и была воспитана отцом-ученым, всю жизнь проводившим в своей лаборатории. Он чуждался общества и принимал у себя лишь немногих товарищей, столь же ревностно, как и он, преданных науке. Маленькую Ирину он очень любил, холил и баловал, но как все, вообще, русские родители, мало интересовался ее душевной жизнью. Девочка росла одинокая, молчаливая и задумчивая. Книги заменяли ей подруг и детские игры. Читала она очень много, без разбора и руководства, и всю свою веру, цель и план жизни почерпнула из книг. Книга стала между нею и действительной жизнью и заслонила собою ту правду, которую не скажет человеку ни одно литературное произведение, как бы гениально оно ни было, и которую можно постичь лишь долголетними неустанными наблюдениями над людьми.
В книгах же нашла Ирина идеал любимого человека. Герой ее был чрезвычайно сложен. Он соединял в себе одновременно и стоицизм древних римлян, и романтизм средневековых рыцарей, и галантность пудреных маркизов, и благородство героев английских романов.
Пусть не смеется читатель! Ирина была неглупа, но молода и неопытна, совсем не знала жизни и искренно надеялась встретить на своем пути подобного фантастического героя. Печальнее всего было то, что Ирина вздумала искать его в кругу родных и знакомых своей матери, принадлежавшей по рождении к высшему петербургскому чиновничеству, т. е. в наименее поэтичном сословии русского общества.
Близость Двора, знати и богатства делает из молодых петербургских чиновников ранних карьеристов и невольно вовлекает их в погоню за почестями, за деньгами, за блестящими назначениями. Отдаленность же Петербурга от прочей России уничтожает в них основную идею всякой добросовестной службы – благо своей родины. Служба превращается в личную карьеру, и все средства кажутся хорошими для ее достижения. Еще в детстве, в училищах, они, слыша постоянные разговоры о повышениях и наградах, рано черствеют душой и делаются циниками. Жены их никакого доброго влияния на них не имеют, ибо, в большинстве случаев, вырастают в тех же чиновничьих семьях и ничего постыдного в карьеризме не видят; напротив, всячески поощряют и подталкивают своих мужей в погоне за выгодными местами. Но на свежего человека, каким была Ирина, весь цинизм чиновничьих разговоров и идеалов производил отвратительное впечатление. На карьеризм смотрела она с величайшим презрением и считала его мещанством, достойным лакеев. Отец ее, высоко ставивший свое дворянство, сумел внушить дочери, что уже в силу своего рождения потомственной дворянкой, она равна всем Роганам и Монморанси