торые едят скоромное!
Ирина наблюдала наивные лица девушек, видела их сначала изумленными и недоумевающими, а затем, охваченными ярким румянцем негодования. Они пришли за куском хлеба и в ответ получили камень.
Ничего подобного не видала Ирина в римских церквах. Священник благоговейно служил у алтаря с помощью маленького служки. Роль же дьякона, дьячка и певчих исполняли сами прихожане. Сидя на стульях с молитвенниками в руках, они внимательно следили за службой, отвечали на возгласы священника и хором пели молитвы. Проповеди произносились искусными проповедниками обыкновенно вечером, вне службы, и всегда собирали большую взволнованную толпу слушателей.
В России Ирина привыкла смотреть на католическую церковь, как на нечто схоластическое, убивающее всякую свежую мысль и тормозящее культуру. В Риме туман этот рассеялся, и здравый смысл говорил ей, что католическая церковь все века своего существования была слугою прогресса. Римские Папы слыли знатоками искусства. Они собирали вокруг себя лучших художников, скульпторов, давали им заказы, всячески поощряли их. Они скупали и тщательно берегли старые книги и манускрипты, производили раскопки, хранили в Ватикане и Латеране[77] вырытые античные статуи.
Католические школы и коллегии дали образование многим талантливым людям. Даже знаменитый отрицатель христианства Ренан[78] – ученик католической школы. Католическое воспитание не убивает ум – напротив, дает свободу молодому пылкому воображению. Доселе, несмотря ни на какие гонения, монахи и монахини слывут на западе за лучших воспитателей. Они душу свою вкладывают в дело и, разумеется, получают в ответ любовь и уважение своих учеников.
Ирина вспоминала свое петербургское душевное одиночество, тоску и отчаянье. Ей не к кому было пойти, не у кого было попросить совета. И все ее знакомые были столь же одиноки и нравственно покинуты. В России Ирина считала естественными подобные холодные отношения между верующими и их духовными отцами, но теперь, в Риме, она узнала иное отношение.
Père Etienne, старый и больной человек (он страдал астмой и долго не мог отдышаться, поднявшись к ней во второй этаж), считал своим долгом навещать ее каждый день, утешать, разъяснять сомнения, поддерживать в ней бодрость. Ему дорога была ее душа, и он все силы свои употреблял, чтобы спасти ее и направить на верный путь.
Одно только смущало Ирину. В доме своего отца она привыкла видеть, как большинство ученых кончало обыкновенно атеизмом и снисходительно, как на детские забавы, смотрело на все религии.
Могли ли католические священники с их обширным образованием верить в наивные христианские легенды? Ей представлялось, что католическая церковь давно уже от них отказалась, но умная и дельная, поняла, что переход от старой к новой религии совершается веками. Пока же тысячи, миллионы людей нуждаются в утешении и душевном воспитании. Есть, конечно, люди добродетельные по природе и к каким бы крайним идеям они ни пришли, они всё же останутся честными и будут чувствовать глубокое физическое отвращение к пороку. Но много ли таких? Большинство людей так еще некультурно, что удержать их на добром пути можно лишь религией: страхом ада, надеждой на рай. И, вот, думалось Ирине, католическая церковь решила до времени притвориться верующей, не уступать ни одной легенды, ни одного догмата ради счастья людей, ради культуры, ради порядка. И Ирина оправдывала этот великодушный обман.
Ей захотелось видеть Папу[79]. Она сообщила о своем желании Père Etienne, но к ее удивлению он холодно отвечал, что это слишком большая для нее честь, и что он должен сначала убедиться в искренности ее веры.
– Но ведь я ничего особенного не прошу, – робко отвечала Ирина, – Его Святейшество почти каждую неделю принимает сотни англичанок и американок.
– Это – то и обидно! – вспыхнул старик, – все эти растакуэры[80] добиваются приема из праздного любопытства, чтобы сказать у себя на родине: я была в Риме, видела там Папу и аристократическую охоту на лисиц. То и другое очень интересно. Неужели же вы не понимаете, как нам, искренно верующим, всё это тяжело и оскорбительно!
Ирина была смущена и сконфужена. Но когда знакомые предложили ей билет на одно из папских торжеств, она не могла устоять перед искушением и потихоньку от Père Etienne отправилась в Ватикан.
Ирина всю ночь не спала от волнения. Чуть свет поднялась она и начала одеваться в черное платье и черную кружевную вуаль – традиционный костюм всех пилигримок, жаждущих увидеть Папу.
Церемония была назначена в одиннадцать часов, но Ирина уже в десять подъезжала к Ватикану, надеясь быть одной из первых. Увы! Длинный ряд карет давно стоял перед Portone di Bronzo[81] и медленно двигался, высаживая дам в черных кружевах и мужчин во фраках. Все они, как и Ирина, рассчитывали приехать первыми и с разочарованием смотрели на густую толпу, поднимавшуюся по лестнице. В толпе этой преобладало не столько религиозное волнение, сколько любопытство. Много тут было американок и немок, явившихся посмотреть диковинное зрелище и похвастать им у себя на родине. Глаза их разбегались на папских швейцарцев в их пестрых средневековых костюмах ландскнехтов и на их оригинальные шляпы. Они точно с картины сорвались, равно как и папские служители в шелковых вишневых, затканных цветами, костюмах, чулках и башмаках с пряжками.
Ирина любила Ватикан, эту средневековую крепость со множеством домов, башен, дворов, кладбищ и садов. Любила его роскошные залы с дивными античными статуями и фресками. Часто думалось ей, что она видит перед собою настоящую роскошь, перед которой бледнеет и кажется мещанской роскошь нынешних дворцов с их банальными шелковыми стенами, коврами и картинами. Чудные ватиканские залы были расписаны Рафаэлем и Микель-Анджело. Украшением их служили порфировые саркофаги античной работы; мозаика, какую умели делать лишь в древности; мраморные, колоссальных размеров, вазы и чаши, найденные в раскопках терм и храмов. Нынешний век ничего не мог прибавить ко всем этим дивным сокровищам.
И теперь Ирина с восхищением рассматривала огромную, всю расписанную фресками Sala Clementina[82], куда постепенно, из разных дверей, стекалось то необычайное общество, которое можно встретить лишь в Ватикане. Иностранки, кутающиеся в меха, римские аристократки, презирающие этикет и явившиеся в элегантных черных туалетах, длинных белых перчатках и фамильных жемчугах. Прелаты, монсиньоры, монахини в белых накрахмаленных головных уборах, капуцины в сандалиях, опоясанные веревкой, девочки в белых платьях и кружевах, с локонами вокруг раскрасневшегося от волнения личика; офицеры папской гвардии, доминиканцы в белых суконных рясах, атташе различных посольств при Ватикане в шитых золотом мундирах – всё сливалось в общую нестройную массу. Но Ирине это-то разнородное общество и нравилось. Так и следовало быть во дворце Римского Папы, единственного владыки, который не признавал табели о рангах и не окружал себя, как китайской стеной, небольшой кучкой привилегированных классов, никакими особенными достоинствами не отличавшихся, а лишь усердно-отталкивающих от трона других, более их трудящихся на пользу родине, людей и этим искусственно создававших врагов своему государю.
Папа преследовал другую политику. Он был всем доступен без различий национальности, веры, общественного положения. Всех одинаково готов он был принять и благословить. Может быть, именно вследствие этой мудрой политики, он ни разу еще не подвергался покушениям на свою жизнь, несмотря на то, что Ватикан не содержит ни шпионов, ни тайной охраны. Таков двор, – думала Ирина, – должен был существовать у Константина Великого или Людовика Святого.
Церемония поднесения Папе благословенных свечей (dei ceri benedetti) должна была происходить в соседней Sala del Trono[83]. То была высокая узкая зала, вся расписанная фресками. В одном конце ее стоял под балдахином папский золоченый трон; в другом – большое художественное Распятие, поддерживаемое ангелом. По обеим сторонам прохода, охраняемого швейцарской стражей, тянулись длинные скамьи, на которые садились пилигримы, стараясь занять место поближе к трону. Лучшие места, впрочем, давно уже были захвачены священниками всех национальностей, явившимися с огромными полевыми биноклями и с твердым намерением не пропустить ничего из интересного зрелища. В полутемной от спущенных красных занавесей, скупо освещенной электричеством, зале царило волнение. Говорили вполголоса, кроме, разумеется, американок, крикливо и бесцеремонно сообщающих друг другу свои глупенькие впечатления. Какой-то француз с козлиной бородкой громко рассказывал знакомым про кабачок в Неаполе, где можно получить отличное вино и макароны. С наглостью ограниченного атеиста он смаковал подробности, очень довольный, что именно здесь, в Ватикане, об этом говорит.
Но были в толпе и восторженные лица, преимущественно у молодых девушек и молодых священников. Взволнованные, тяжело дыша, они не отрывали глаз от двери, у которой выстроилась папская гвардия.
Толпа, вдруг, зашевелилась, встала, сделала движение, чтобы опуститься на колена, но, впрочем, не опустилась. Окруженный своим Двором, Его Святейшество в белом платье и белой шапочке прошел к трону и, окинув взглядом собравшихся пилигримов, сел. Церемония началась.
Вдоль прохода, между скамьями, двигались попарно священники, держа в руках длинные восковые разрисованные свечи, прикрытые смешной шапочкой с бахромой. Подойдя к трону, они отдавали свечи свите, опускались на колена и целовали перстень Папы. Прекрасное лицо его сияло улыбкой, он каждому говорил несколько слов, иногда шептал на ухо и часто смеялся. То было лицо не Владыки, а доброго старца, давно понявшего, что все горести, все мечты и надежды кончаются быстро, что жизнь коротка, и ничего людям не дает особенно хорошего. Ему глубоко было жаль всех этих собравшихся пилигримов, наивно чего-то ждущих, волнующихся из-за пустяков, переживающих тяжелые минуты, и он хотел помочь им добрым словом, сердечным взглядом, любовью, которою светилось всё его прекрасное лицо. Ирине казалось, что в первый раз за много веков на папском престоле вновь появился истинно христианский пастырь, сродни тем, что строили церковь в первые века. Какой резкий контраст представляли окружающие его придворные! Они тоже улыбались пилигримам, но притворно и льстиво. Их хитрые лица были холодны и равнодушны. Для них эта церемония была одной из тех многочисленных комедий, что им приходится разыгрывать круглый год. Двое из этих придворных, еще молодые и красивые, видимо позировали перед римскими аристократками, среди которых имели, без сомнения, поклонниц.