Церемония длилась долго. Бесконечной процессией двигались свечи в руках священников. Всем было жарко, у всех раскраснелись лица. Придворные, окружавшие трон, более не улыбались: они устали и не скрывали своей усталости. Один лишь Папа по-прежнему светло и ласково смотрел на склонявшихся перед ним людей. Для него это была не церемония, а служба человечеству, и он с радостью ее нес.
Но, вот, прошли и последние свечи. Его Святейшество встал, благословил склонившуюся толпу и вышел. Все бросились к дверям. Возле Ирины осталась молоденькая француженка, о чем-то с жаром спорившая с матерью.
– Mais il t’a donné sa bénédiction, ma chère[84], – уговаривала ее мать, – он нас всех благословил; чего же ты еще хочешь?
Но девушка не утешалась и печально смотрела на дверь, за которой скрылся Папа.
Ирина понимала ее чувства: ей и самой было грустно при мысли, что никогда более не увидит она этой прекрасной христианской улыбки.
В тот же вечер Ирина объявила Père Etienne, что сомнения ее кончены, она делается монахиней и просит его указать ей подходящей монастырь.
– Монашеских орденов в Риме много, – отвечал, подумав, патер, – и все они преследуют разные цели. Есть сестры, что ходят за больными, есть монахини, что посвятили себя воспитанию детей. Вам же, по моему мнению, более всего подходит орден Soeurs Mauves[85]. Они ведут затворническую жизнь, много молятся и дежурят день и ночь перед St. Sacrement[86]. Вы можете ежедневно видеть их за вечерней в церкви Santa Petronilla на Via Gallia[87].
С сердечным трепетом отправилась Ирина в монастырь. Она страшилась первого впечатления всегда для нее решающего.
Церковь была почти пуста, когда она вошла. Лишь несколько стариков, да старух дремали на стульях в ожидании вечерни. По обычаю всех новых римских церквей, Santa Petronilla блистала живописью и позолотой. По обеим ее сторонам, на верху, находились ложи совсем театрального вида, светло-лиловые с белым-цвета монастыря. Церковь была разделена надвое высокой ажурной решеткой. Первая часть, ближе к входу, предназначалась для публики; вторая, у алтаря – для монахинь. Пока она была пуста и темна, и лишь на престоле мерцала лампада.
Ирина села в первом ряду, у самой решетки, и приготовилась изучать свою будущую жизнь. Долго ждала она, пока, наконец, ни раздался медленный унылый звон колоколов. Алтарь ярко осветился, и из дверей показалась процессия монахинь. Они шли попарно, одновременно опускались на колена перед алтарем, а, затем медленно, грациозной легкой походкой, расходились по своим местам. Одеты они были в белые одежды с длинным трэном[88], окаймленным широкой лиловой полосой. Белые вуали закрывали их лица и спускались грациозными складками на трэн. Вуали эти были так густы, что нельзя было определить лета монахинь. Белые нежные руки их придерживали золотой крест на груди. Они медленно опускались на свои места, откидывали вуали и, обратив взор к алтарю, замирали в изящной позе. Где-то, вдали, заиграл орган, и невидимый хор запел молитву, вернее, чудную итальянскую оперную арию…
Что-то забытое, давно когда-то испытанное, припомнилось, вдруг, Ирине. «Боже! Да ведь это весталки, ее любимые весталки, об исчезновении которых Ирина столь сожалела. Никогда, казалось ей, ни при каких реформах не вернут себе женщины того высокого положения, каким пользовались в античном Риме служительницы богини Весты. Всё склонялось перед ними; одним движением руки могли они помиловать осужденного на казнь. Весталки присутствовали на всех церемониях, играх и зрелищах, составляя лучшее украшение двора римских императоров. И, вот, теперь Ирина вновь находит их, правда менее могущественными, менее эффектными, но более таинственными и поэтичными.
Служба, меж тем, продолжалась. Церковь постепенно наполнялась народом: элегантными дамами, грязными рабочими, старушками, старичками, да детьми, приведенными богомольной няней. Все они подхватывали гимн и пели вместе с монахинями. Странно и трогательно звучали все эти старые, хриплые, неумелые голоса рядом с нежными голосами хора, льющимися сверху из лиловой ложи. Многие молящиеся плакали, стоя на коленах. Иногда пение прерывалось, одна из монахинь поднималась, раскрывала молитвенник и кротким мелодичным голосом читала молитвы. С волнением следила Ирина за этими будущими своими подругами. Они представлялись ей такими изящными, такими comme il faut[89]. Жизнь в их обществе обещала быть очаровательной. Ничто в их привычках и манерах не могло ее шокировать. Ирина с ужасом вспоминала тех русских монахинь, что бродят из города в город, собирая на построение храма, их грязные платья с высоко подобранным подолом, из-под которого виднеются рыжие мужицкие сапоги.
Но, вот, служба кончилась. Медленно, плавно расходились белые величавые фигуры Soeurs Mauves. Вместо них появились проворные толстенькие монашенки в черных коротких платьях с огромным лиловым бантом вместо пояса и маленькой белой вуалью. Они тушили свечи перебегая от одного канделябра к другому, не забывая благоговейно преклонять колена, проходя мимо алтаря. – «Прислужницы!» – подумала Ирина и ей стало приятно при мысли, что она и в монастыре останется барышней, привыкшей к услугам горничной. На миг она устыдилась своей мысли, но тут же себя оправдала: «Возможна ли грязная работа в этих длинных белоснежных туниках, белых башмаках и белых вуалях?»
Стоял теплый тихий вечер, когда Ирина вышла из церкви. В темно-голубом небе загорались звезды. Радостно дышала она южным воздухом и думала: «Слава Богу! наконец-то нашла я свое призвание. Что за беда, что я мало верю? Главное – это петь, читать молитвы и трогать сердца всех этих несчастных измученных людей, что приходят помолиться вместе с монахинями, искренно веруя в их чистоту и святость».
Все старые девушки тайно мучаются тем, что не занимают никакой должности в государстве. Мучилась этим и Ирина, и сладка была ей мысль, что она станет теперь полезной слугой человечеству. Мундир, столь любезный русскому сердцу, также пленял ее. Она мысленно примеряла живописный костюм весталки, давая себе слово выучиться плавно и грациозно двигаться, петь и мелодично читать молитвы.
С этого дня Ирина не пропустила ни одной вечерни на Via Gallia. Монахини были недоступны и посторонних внутрь монастыря не пускали. Эта таинственность еще более прельщала Ирину. Монастырь стоял на горе. За стенами его стройно возвышались роскошные пальмы и римские широкие сосны. Ирина старалась представить себе внутренний монастырский дворик с крытой верандой, стройные резные колонны, тихо журчащий фонтан, южную зелень и цветы. Представляла себе раннее утро, холодок, мерный звон колоколов, призывающих монахинь к заутрени. Видела очаровательный золотистый римский закат солнца, голубеющее небо, яркие звезды и Ave Maria…
Как поэтична казалась ей будущая монастырская жизнь, молитвы, méditations, экстаз на дежурстве перед St. Sacrement, чтение Евангелия, нежное пение, запах ладана… Однообразная жизнь в южном климате, похожая больше на сон, чем на жизнь. Затем смерть, а там, как знать, пробуждение в Новую Дивную Жизнь!..
Весь пансион интересовался призванием Ирины. Хотя ничего еще не было решено между нею и Père Etienne, всё оставалось в области мечтаний, но весь пансион отлично знал, в какой орден поступает Ирина и когда назначено ее пострижение. Находились между пансионерками столь сведущие, что называли даже портниху, которой было заказано монашеское платье новообращенной. Все они наблюдали за Ириной и показывали ее посещавшим их знакомым.
Раз, как-то, в 5 ч. дня, Ирина почтительно провожала Père Etienne до двери hall, где в то время на соломенных столиках, разбросанных между китайскими ширмами, под сенью запыленных пальм, происходил сложный процесс fvie o’clock tea. За одним из отдаленных от входа столиков сидела добродушная старушка, русская, и угощала чаем пришедшего навестить ее соотечественника, человека лет сорока, высокого роста, с красивым энергичным лицом, очень моложавого, несмотря на пробивающуюся седину в черных густых волосах. Старушка указала ему на Ирину и зашептала, наклоняясь к своему собеседнику. Тот с любопытством посмотрел на Ирину и, досадливо сморщив лоб, проговорил:
– Что это за мода появилась нынче у наших барынь? Не могут видеть рясы католического патера, чтобы тотчас же не изменить православию!
Чудесная лунная январская ночь спустилась на землю. Рим нежился в голубом теплом воздухе. Всё приняло фантастический вид, и развалины не поражали более своей стариной рядом с современными постройками. И церкви, и дома, и улицы носили сказочный характер.
Но лучше всего было в Колизее, куда направилась в эту ночь Ирина. Как и все иностранки, она сочла долгом посмотреть его при луне. Но в первый раз ей пришлось поехать в обществе пансионских обитательниц, и их банальные восторги значительно охладили впечатление. На этот раз, соблазнившись дивной луной, она решила ехать одна и в тишине насладиться своеобразной красотой Колизея.
Судьба благоприятствовала Ирине. В огромном цирке где-то вдали бродили чуть заметными тенями туристы, но вблизи не было никого, кроме высокого господина, стоявшего у входа и любующегося грандиозным зрелищем. Ирина собралась было последовать его примеру и села на камень, как, вдруг, откуда-то из тени вынырнула фигура старого чичероне и с пафосом задекламировала, обращаясь к Ирине.
– Voiçi ce fameux Colisée, ce cirque épatant, où les malheureux chretiens…[90]
Ирина до того рассердилась, что закричала и даже замахнулась на него зонтиком. Чичер