оне опешил и с ворчанием пошел к выходу. Ирине стало стыдно. Она догнала бедного старика и хотела дать ему денег, но гордый римлянин не принял их. Проклиная Ирину, ее родных и друзей, желая сгореть в аду ее кормилице или любимой нянюшке, он с достоинством удалился.
Ирина оглянулась. Высокий господин внимательно наблюдал за сценой. Они посмотрели друг на друга и невольно расхохотались.
– Как вы хорошо сделали, что прогнали этого старого попугая! – заговорил незнакомец, подходя к Ирине. – Эти гиды портят иностранцам всю Италию. Я убежден, что туристы с охотой согласились бы платить налог в их пользу, лишь бы иметь возможность спокойно осматривать итальянские памятники. Я в бешенство прихожу, когда они с важным видом начинают декламировать мне те элементарные сведения, которые каждый из нас знал еще на школьной скамье.
Ирина с сочувствием слушала, но, вдруг, с удивлением сообразила, что незнакомец говорит с нею по-русски. Откуда он мог узнать, что она – русская?
Собеседник Ирины заметил ее удивление и улыбнулся.
– Я имел удовольствие видеть вас в вашем пансионе, – пояснил он, – когда приходил навестить Анну Сергеевну Бутурину.
– Вы знаете Анну Сергеевну? Какая она милая старушка, не правда ли!
– Очень милая. Я ведь ее с детства помню; еще мальчиком ездил к ней в гости. Однако, позвольте представиться: Сергей Гжатский, предводитель дворянства С-кой губернии.
Они заговорили о С-ке и нашли общих знакомых. Но разговор их скоро прервался. Чарующая прелесть ночи захватила обоих. Они поднялись по ступеням амфитеатра, сели на полуразрушенные каменные скамьи и замолкли, любуясь чудесной картиной. Голубые облака плыли над ними, заволакивая на миг луну. Высокие стены со своими огромными окнами выделялись, как гигантские кружева, на светлом небе. В отверстия каменных глыб заглядывали стройные кипарисы и римские сосны. Высоко, в третьем этаже, то мелькал, то пропадал факел в руках гида, водившего толпу англичан по всем коридорам и ярусам Колизея. Ирина пристально смотрела на мелькавший огонь и вдруг, мысли ее перенеслись в давно прошедшие времена, в первые века христианства…
…Также, как и теперь, светила теплая луна, также плыли облака и также кипарисы заглядывали в окна. Также мелькали факелы, но их было больше и двигались они не в ярусах, а по арене, то нагибаясь, то поднимаясь в руках римлян и римлянок в тогах и туниках. Сегодня днем состоялись обычные, столь любимые Римом, игры, и много христиан было брошено на съедение диким зверям. Оживленно болтая и делясь впечатлениями, праздничная толпа зрителей покинула цирк, спеша к друзьям на веселый ужин. Звери, насытившись, спали в своих клетках под землею. Ночь мирно спустилась над Римом, и с наступлением темноты появилась в цирке молчаливая толпа друзей и родных погибших сегодня христиан. За большие деньги купили они у сторожей Колизея право взять тела мучеников. Затаив рыданья, неслышно, как траурные тени, ходили они от одного мертвеца к другому, наклоняясь, освещая факелом тела и разыскивая дорогого им человека. Найдя его, с заглушенным криком падали на землю, и с ужасом вглядывались в застывшие лица замученных.
Вот, возле остатков белой туники, черных длинных волос и нежных девичьих рук присела старушка, богато, но безвкусно одетая с простонародными кроткими чертами лица. Качаясь на месте, жалобно, певуче, как поют плакальщицы на похоронах, рассказывала она свое горе старому спутнику, с сочувствием ее слушавшему.
…«Единственная она у нас была, ох, единственная, драгоценная и любимая. Много до нее рождалось у нас с мужем детей, да не дал их Юпитер вырастить! Рождались бедные младенчики худые, с большими головами. Доживут, бывало, до двух лет, пошатаются по двору на тоненьких ножках, да и умрут.
Лидия была у нас последняя. Родилась она такая слабенькая, такая худенькая, что и надежды никакой не было ее вырастить. К тому же минуло мне тогда сорок лет, а старику моему пошел шестой десяток: какие уж тут дети в эти годы! И, однако, смиловались боги над нашей сиротской старостью: стала у нас Лидия выправляться. Уж как любили то мы ее, как ласкали, как баловали! Отец души в ней не чаял и строго запретил ее наказывать. Впрочем, и наказывать то было не за что: росла она задумчивая, тихая, в своем уголку, подальше от других детей. И девушкой не любила подруг. «Никого мне, кроме вас, не надо» – говорила, бывало, она, ласково нас обнимая. Всё то она дома сидела, ни на какие праздники ее не вытащишь. Одна лишь страсть у нее была – весталки. Часто ходила на них любоваться, горько плакала, что она – не весталка, горячо молилась и носила цветы богине Весте. Боялись мы со стариком, что захочет Лидия остаться в девушках. Хотелось нам полюбоваться на внучат, да, к тому же, жалко было прекращать свое дело. Старик то мой – лучший в Риме ювелир. Знатные богатые люди у нас заказывают, и вещи наши всеми ценятся.
Подыскал муж себе хорошего зятя, тоже по ювелирному делу, да не смели мы сказать о том Лидии. Гордая она у нас выросла, на мужчин и смотреть не хотела. А хороша то как была! Бледная, что мрамор, личико худенькое, точеное, глаза большие серые, косы черные, тяжелые. Много юношей на нее заглядывалось, многие засылали свах, да ни о ком Лидия и слышать не хотела.
Вот тут то и появились на наше несчастье проклятые жиды. Прежде жили они себе тихо да смирно по ту сторону Тибра, а тут точно все взбесились. Стали они рассказывать, что у них, в Палестине, родился новый бог и всех приглашали в него поверить. Грязные они такие, всклокоченные, в лохмотьях, жестикулируют, горячатся, смешно и смотреть. Даром, что нищие, а горды, как императоры. Ну, конечно, старые люди над ними потешались; не менять же, в самом деле, на старости лет прежнюю веру на новую! Но молодежь стала прислушиваться, ходить на их сборища. Очень уж страстно жиды говорили, точно и в правду нового бога видели.
Пошла раз и наша Лидия; вернулась потрясенная. Обрадовались мы сначала, что охладела она к весталкам, да не долга была наша радость… Стала Лидия пропадать по целым дням и ночам. Всё с ними вместе ходила молиться, называла и себя христианкой. Затревожились мы со стариком, а тут, вдруг, начались гонения на христиан. Думали мы сначала, что гнать будут одних жидов и тому порадовались: очень уж мы их с мужем возненавидели. Но, вот, слышим, приказано хватать и прочих христиан. Жили мы в трепете, каждый день ожидая беды. Пробовали удерживать Лидию дома, да куда! И слышать о том не хотела. «Вместе молиться, вместе и умирать», говорила она.
Месяц тому назад пошла наша Лидия на тайное собрание, да домой и не вернулась. Узнали мы, что сидит она в тюрьме, подкупили сторожей и к ней проникли.
Выходит к нам такая восторженная, ликующая. «Радуйтесь, – говорит, – за меня: скоро Христа увижу и с Ним на веки останусь». – Плакали мы, молили ее отказаться от своих бредней, в ногах у нее с отцом валялись – ничего не помогло. Не раз и не два у нее были; сколько денег ушло на подкуп – страшно и вспомнить! А и то сказать: на что нам теперь наши богатства, когда некому их и передать!
Приходим мы к ней как-то, недели с две тому назад. Встречает нас бледная, заплаканная. Уводит в уголок, подальше от других заключенных, пугливо на них озирается и шепчет: «Нас приговорили к смертной казни, бросят в цирке зверям на съедение. Страшно мне, страшно!» говорит, а сама вся трясется и плачет. «Ни одной ночи я не сплю, всё вижу тигра, что на меня бросается и меня раздирает. Спасите меня! Я на всё теперь согласна. Только другим не говорите, а то станут меня христиане презирать и надо мной смеяться».
Поспешили мы, тут, со стариком к лучшему нашему заказчику, сенатору Клавдию Массиму. Целый день просидели у него в атриуме, ожидая, когда нас примет. Наконец, к вечеру, выходит сенатор, слушает нас и отвечает: «Ну, старики, сделаю для вас, что могу. Пусть только ваша дочь принесет жертву богам и публично проклянет свои заблуждения».
Ног под собою не слыша от радости, спешили мы с этой вестью к Лидии. Горе нам! За это время в тюрьме успел побывать их главный священник, зловещий проклятый старик! Какие бредни им говорил – того не знаю, а только вышла к нам Лидия сияющая, веселая, счастливая. – «Ничего мне больше не надо, – говорит, нас обнимая, – спасибо за все ваши хлопоты, но как бы сильна ни была ваша любовь, а всё же не в силах вы дать мне тех наслаждений, что уготованы для меня на небесах». Молили мы ее, плакали – всё напрасно. Лидия в ответ лишь смеялась, да нас целовала…
Побрели мы домой, и в ту же ночь отнялись у моего старика ноги. С тех пор он меня от себя и не отпускал. Сегодня поднялись мы с зарей и до заката, молча, не двигаясь, просидели вместе. Знаешь ли, понимаешь ли ты, безжалостная дочка, что мы сегодня выстрадали? Имела ли ты право покупать себе небесное блаженство такою ценой! О, злая ты, жестокая моя голубушка!
Когда стало закатываться солнце, старик дал мне денег и сказал: «Поди, принеси мне, что они нам от Лидии оставили». Пришла я сюда и, вот, только тунику ее разодранную нашла, да череп с косами, да руки ее милые, прелестные, с теми браслетами, что одел на них отец, когда Лидии минуло пятнадцать лет…
О боги, боги! На то ли мы ее растили, холили, чтобы отдать на погибель проклятым жидам! Звери они дикие, а не люди! Толкуют о кротости, о любви, а сами отнимают у несчастных стариков единственное их утешение, последнюю опору их старости. Да будут прокляты эти сумасшедшие мечтатели, безумные кривляки и палачи наших детей! – и старушка, рыдая, упала на черные косы бедной Лидии…
Недалеко от нее сидела в оцепенении юная красавица в роскошной, расшитой золотом, тунике. Она не сводила глаз с головы молодого еще, красивого римлянина. Слезы крупными каплями текли по ее прекрасному лицу, но она не замечала и не отирала их. Порою бросалась она на окровавленный труп, обнимала его своими смуглыми атласными руками и страстно целовала застывшие губы и густые золотистые усы.
– Что ты над собою сделал! – стонала она, – жестокий, милый, обожаемый мой муж! Как мог ты меня оставить, забыть любовь мою, забыть те наслаждения, что мы вместе делили. Неужели же мы, твои родные, твои друзья, так мало для тебя значили, что всех ты покинул ради нелепой мечты! Как мог ты, умный, воспитанный, знатный римлянин попасть под влияние вонючих презренных рабов! Они все с ума сошли на дикой мечте, на каком-то горячечном видении, и ты, ты мог им поверить, разделять их бред и безумие!