…О, что я стану теперь без тебя делать! Ты взял меня молодой, беспечной, невинной девочкой, ты научил меня блаженству любви, а теперь безжалостно бросил! Целые дни, целые ночи провожу я на нашем ложе, вспоминая твои страстные ласки и поцелуи; протягиваю руки, обнимаю твою подушку, ищу тебя, а тебя нет и никогда больше не будет. О, как ужасна, как невероятна эта мысль! Тысячи, миллионы людей родятся еще на земле, но точно такого, как ты, никогда уже не будет!
Кто посмел, кто дал себе право разбивать это драгоценнейшее произведение природы – человека!
Ты утешал меня, что душа твоя останется навеки, но что мне до твоей души! Я тело твое люблю, твои глаза, твои усы, оскал твоих зубов. Когда на улице я встречаю людей, тебя напоминающих, я вся краснею, и кровь приливает мне к сердцу. Твоя чарующая улыбка, твой смех сводил меня с ума!
…Теперь всё кончено. Никогда ты больше не улыбнешься, никогда не посмотришь на меня своими голубыми глазами. Завтра черви начнут есть эти уста, которые мне дороже всего на свете, и я не в силах защитить тебя от этого поругания. О, боги! Чем я пред вами провинилась, чтобы так безумно страдать!!
Отчего ты лучше не изменил мне, не ушел к другой? Больно, тяжело бы мне было, но всё же я знала бы, что ты – жив, и что я тебя увижу. Я бы украдкой приходила вечером, в темноте, посмотреть на тебя, полюбоваться и тем бы жила.
О, отчего мы не знаем будущего, отчего судьба нас об нем не предупреждает! Сколько времени я потеряла в болтовне с подругами, в прогулках, в покупках, меж тем, как могла бы на тебя глядеть, с тобою говорить, насладиться твоею любовью, твоими поцелуями.
…Взойдет луна, запоет соловей, но ты его более не услышишь! Встанет солнце, но лучи его не проникнут в твою холодную могилу. И без того жизнь так коротка, а ты сам, своею волей, лишил себя ее радостей.
…О, страшная бессмысленная жизнь! Мне холодно, холодно без тебя на свете! Всё бледно, всё тускло и уныло вокруг! Ничто не интересует, не радует меня больше. Одна! Отныне всегда одна на этой проклятой земле!..
И несчастная бессчетно целовала мертвеца, страстно его обнимала и билась головою о песок… Ирина ясно слышала все стоны, проклятия, крики, которые наполняли старый цирк. Слезы текли по ее щекам. Она забыла, где находится и вздрогнула, когда Гжатский, доселе молчавший и тоже не сводивший глаз с арены, вдруг резко к ней повернулся и сказал:
– Позвольте предложить вам нескромный вопрос: неужели правда, что вы решили изменить своей вере и перейти в католичество?
– В чем же здесь измена? – вспыхнула Ирина, – и католики и православные одинаково веруют в Евангелие, а это самое главное. Что до догматов, то их наверно придумали какие-нибудь кривые умы, хитрые византийские греки, которые ничего в Евангелии не поняли и всё свели к словесным распрям. Я еще в детстве с отвращением изучала историю вселенских соборов и признавала разумным одно лишь постановление VII собора о том, что вселенских соборов более не будет. Видимо, люди запутались в спорах, дошли до полного отчаянья и поняли, что чем больше они станут говорить, тем дальше уйдут от истины.
– Но если вы так презрительно относитесь к догматам и признаете лишь Евангелие, к чему же уходить из православия?
– Я ухожу из православия потому, что среди католического духовенства я встретила человека, глубоко верующего, который мною руководит, помогает мне разобраться в моих сомнениях и найти смысл жизни.
– Другими словами вы, как и все русские дамы, попали в лапки какому-нибудь ловкому иезуиту.
– Другими словами, вы, как и все русские мужчины, почерпнули свои сведения об иезуитах из романа «Вечный жид»[91].
– Да я этого романа и не читал. Я только ясно вижу, что вашему патеру нужны деньги для какого-нибудь монастыря, от того он и хочет вас туда упрятать.
– Вовсе нет. Père Etienne находит, что я буду счастливее в монастыре, чем в мире, и ничего не имеет против православного монастыря. Он еще на днях говорил: я описываю вам католические монастыри, потому что совсем не знаю условий русской монашеской жизни.
– Отчего же, в таком случае, вы не поступаете в русский монастырь?
– Потому что я-то слишком хорошо их знаю! Русский женский монастырь представляет собрание вульгарных мещанок, праздных, болтливых и сплетниц. Самый монастырь есть нелепость, ибо оставлен безо всякого присмотра и руководства. Да и кому наблюдать за ним? Синодальным чиновникам, что ли?
– А здесь, в католичестве, не то ли самое?
– Нет, не то. У католиков есть глава, есть высший надзор и руководство. Люди те же, да дисциплина другая. Монастырь имеет определенную цель – дать монахам возможность в тиши и покое спасти свою душу; и всё направлено к этой цели.
– Допустим, что всё это верно. Но какое же право имеете вы думать о спасении лишь своей собственной души?
– Как какое? Что за странный вопрос? – изумилась Ирина.
– Позвольте: Евангелие, которым вы, по-видимому, дорожите, учит нас, что все люди – братья и должны жить друг для друга. Кому же вы поможете, кого спасете, если спрячетесь в монастырь и углубитесь в спасение одной только своей души?
– Если бы я уходила в монастырь в двадцать лет, то ваши упреки были бы, пожалуй, справедливы. Но мне теперь сорок, я прожила долгую жизнь и убедилась, что никакой помощи не могу оказать людям. Наши взгляды на жизнь столь различны, что они никогда меня не поймут. Я же давно страдаю от их мещанства и грубости, и чем дальше идет время, тем более их презираю. Уйдя от людей в монастырь я, не видя их, понемногу успокоюсь и вновь полюблю человечество.
– Но неужели же среди знакомых вам мужчин вы не нашли ни одного достойного вашего внимания и любви?
Ирина горько улыбнулась.
– Русские мужчины не доросли до понимания хороших девушек. Они находятся еще в гаремном периоде, и им пока нужны самки грубые, развратные и вульгарные.
– Вы, я вижу, умеете говорить комплименты. Но если вы столь печального мнения о нашем интеллигентном обществе, то народ наш, простодушный и благородный, неужели не возбуждает в вас сочувствия? Неужели никогда не шевельнулось в вас желание ему помочь, его просветить?
– Не говорите мне об этих жалких трусах! – с негодованием отвечала Ирина, – только и сумели, что проиграть войну, да опозорить пред всем миром Россию.
– У вас, я замечаю, на всё оригинальные взгляды. Сотни, тысячи солдат на век себя искалечили, чтобы не пустить врага на родную землю и дать возможность всем праздным, вроде вас, людям сохранить свои капиталы. А вы, в благодарность, странствуя по чужим краям, позорите этих скромных героев. Позвольте вас поздравить – подобные чувства несомненно делают вам честь.
Ирина покраснела, но презрительно промолчала. Прошло несколько минут. Сверху спустилась партия англичан с проводником и факелами. Гжатский поднялся, сухо раскланялся с Ириной и присоединился к ним.
Разошлись они, чувствуя, что наговорили друг другу много лишнего. Впрочем Ирина была почти рада, что удалось ей хоть раз в жизни высказать кому-нибудь из русских мужчин всё то презрение, которое они в ней возбуждали. Но, как часто бывает в подобных случаях, гнев ее излился на невинного: Сергей Гжатский не имел ничего общего со столь ненавистными ей петербургскими карьеристами.
Жизнь его сложилась своеобразно. Он родился в Петербурге, но трех лет был привезен в с-кую деревню и до семнадцати прожил в ней безвыездно. Мать его после неудачных вторых родов лишилась употребления ног и навеки потеряла здоровье. Доктора сослали ее в деревню, где и оставалась она до самой смерти. Глубоко оскорбленная тем, что муж не захотел пожертвовать ей своей блестящей служебной карьерой и лишь изредка навещал семью, Гжатская отвернулась от него и всю любовь свою обратила на сына. По ее желанию маленький Сережа воспитывался дома, сначала под надзором гувернанток, потом гувернеров. Мать имела на него огромное влияние. Умная, чуткая, с твердыми верованиями, она сумела воспитать сына по образу и подобию своему, что так редко удается петербургским родителям, занятым сложными столичными интересами. Сережа восторженно относился к больной матери и глубоко ее жалел. Он не любил отца и не мог ему простить равнодушия к жене.
По смерти матери Сергея отвезли в лицей, где, благодаря хорошей подготовке, он отлично учился. Но Петербург ему не понравился. Окончив курс, он, несмотря на уговоры отца, вернулся в с-кое имение, завещанное ему матерью. Он любил сельское хозяйство, понимал его и в короткое время значительно увеличил свои доходы. Затем увлекся общественной деятельностью, был выбран сначала уездным, потом губернским предводителем дворянства. Его очень любили и ценили в губернии за то, что был он человеком старого закала, высоко ставил свое дворянское звание и интересы с-ких дворян считал своими собственными.
Заветной мечтою Гжатского была большая помещичья семья, и, однако, он не женился. Виною этому был отчасти тот чистый образ, какой оставила в его воспоминании покойная мать и какой, сам того не подозревая, он искал в будущей жене; отчасти характер его, гордый и подозрительный. В Петербург он ездил редко, провинциальные же невесты слишком уж откровенно высказывали свой восторг перед его богатством и блестящим положением в губернском обществе.
Гжатский не любил заграницы и очень теперь досадовал, что после воспаления легких, схваченного осенью на охоте, доктора отправили его на целую зиму в Италию.
Несмотря на дерзости, какими они обменялись при первом знакомстве, Ирина понравилась Гжатскому и, встретив ее через несколько дней на Корсо, он подошел и дружески заговорил. Ирина так была тронута его незлопамятностью, что, желая загладить неприятное впечатление первой встречи, пригласила его бывать у себя. Гжатский пришел через два дня и по русскому провинциальному обычаю просидел три часа. Он рассказывал Ирине о своем имении, о с-ких помещиках и ужасался той стремительности, с которой они, напуганные недавней «революцией», продают дедовские имения, и переселяются в